Сказ об одном 《волкодаве》 и прирученном звере

Вот уж с месяц ходил Алексашка довольный, сытая жизнь к нему пришла, сытней чем на Кукуе. Лефорту он, как подобает, отчитался, да и Петру услужил: показал ему житье-бытье в Немецкой слободе. Царь горевать бросил, увлекся жизнью недоступной, наконец заиграл на впалых бледных щеках румянец. Алексашка бегал за ним везде, вперед него ел да пил, песни пел, плясал, словом, в царевы любимцы влезть решил скоро и безвозвратно. В Преображенском мало кто его любил: носами ворочали, не здоровались подчас, по углам судачили, мол, засланный казачок. Уж кем засланный дело понятное: Софья за Петром наблюдала пристально, а после Крымских походов князя Голицына наблюдать стала не смыкая глаз. Одному Алексашке все непочем было: за день набегается, с ног под ночь валится, но довольный, разморенный. Наталья Кирилловна его жаловала: гладила иной раз теплой рукой по голове, улыбалась, только один раз на него гнев страшный обрушила, когда узнала что Алексашка Петеньку к немцам отвел да тем государя молодого и испортил в конец. Но все это меркло пред заслугами его хорошими, помнила царица-мать про чудесное спасение, потому хоть и хмурила черные брови на Меншикова, но истинного зла не держала, знала, выйдет из него толк. На Кукуе гремел в очередной раз небывалый кутёж, время уж далеко за полночь перешагнуло, на небе искристо загорелись звезды. Воздух в доме Лефорта был раскален до предела, слышалась развеселая немецкая речь, акцент иностранцев, говорящих по-русски и так не очень ясно, а после хорошего венгерского, совсем не разберешь. Играла музыка, хоть пары теперь танцевали невпопад, громыхал смех мужчин, разливались сладкой негой по телу игривые голоса женщин. Алексашка сидел, подперев вихрастую голову рукой и боролся с навязчивым сном. Перед глазами все плыло, размазывалось, на чтоб он не глянул, всё медленно от него уплывало. Надрался, словом, не хуже чем Никита Зотов - всепьянейший и всешутейший - что сейчас валялся где-то под столом иногда давая о себе знать громким и долгим храпом. Алексашка потряс головой, нетвердой рукой обхватил изящную ножку фужера, но так и не отпил: сил не хватило до рта донести. "Сдавайся, Алексашка, не дело по- пьяни от сна уклоняться" - только и успел подумать, а голова уж лежала на кружевной скатерти. Сквозь пьяный туман почувствовал, что крепко трясут его за плечо, еще и говорят что-то бранное, одним словом, в зубы дать так и хочется. - Пшёл отсюдова, пес, я ПетрЛексеича денщик...-заплетаясь и путаясь произнес Алексашка. Тряска и бранная речь прекратились, только вместо этого схватили его крепко за кудри да одним движением подняли с лавки. Перед глазами все плыло, образ стоявшего перед ним царя был размыт, словно во сне. Тащили его через всю залу, иногда пиная хорошенько, а он только неразборчиво что-то восклицал, но тащившего его взбешенного Петра мало волновал пьяный бред. В один режущий слух звук слился громкий смех и выкрики. Наконец почувствовалась в воздухе прохлада, сознание немного прояснилось, но плыло по-прежнему всё, кроме усыпанного звездами неба. Алексашке стало отчего-то очень хорошо, захотелось затянуть долгую песню, иногда вздыхая и улыбаясь сквозь слезы. Счастье это было для Меншикова настоящим, понятным, и пусть тянул его бешено за волосы Пётр, потерпит. -Хорошо же, ПётрЛексеич...-пробормотал чуть внятнее Алексашка, криво улыбаясь. Движение прекратилось, рука в волосах ослабла: -Чего тебе хорошо? Надрался, паскуда, а меня ломит всего, не ровен час как взвою. Пётр вдруг оттолкнул его от себя и резко сел, закрыв горящее лицо руками. Весь вечер он не унимаясь пытался заглушить немыслимую, страшную тоску вином, веселился и шутил больше обычного, только ничего ему не помогало, хоть на стену лезь. Анна Монс, хорошенькая девица, полюбившаяся ему, порхала вокруг него, слушала с интересом, смеялась от души, скромно прикрывая прелестный рот ладонью, глядя влюбленно из под пушистых ресниц, а ему тошно, гадко от всего. Как в ту ночь проклятую, уже порядком забытую, но приходящую в неспокойных снах. Когда совсем невмоготу стало, пошел искать Алексашку, а тот, свинья, лежит в пьяном угаре и все ему непочем, хорошо еще отчего-то. Пётр впился зубами в тыльную сторону сжатой в кулак ладони, подавляя жгучее желание по-звериному взвыть. Перед глазами все плясало и рябило, как перед припадком, опять слышал он страшные крики стрельцов, горестный вой матери, прижимавшей к груди десятилетнего Петра, бьющегося и кричавшего. Накатывала тошнота и рвался из груди проклятый волчий стон. Пётр сидел вжавшись головой в колени, с кулаком в зубах и раскачивался, крепко зажмурив глаза. Со спины вдруг потеплело, будто кто-то всем телом прижался, обнял, неумело, но заботливо разглаживая спутанные черные кудри трепещущей рукой. В воспаленный ум явилась Анхен, но то точно была не она, от нее вином похлеще чем от Зотова не несёт, и совсем по-иному она обнимала и гладила. -Ну что ты, ПётрЛексеич, солнце красное, прости меня, дурака...-спешно и шумно шептал Алексашка, прислонившись лбом к напряженной спине Петра. Руки, не разбирая, гладили по плечам и кудрям, проходились пальцы легкими касаниями по шее. Алексашка боялся лишнее движение сделать, вот какой страх его пробрал небывалый. И с чего, казалось? В ночь, когда Петра увидел, боролся с сущностью его звериной, так страшно и тошно не было. А сейчас сердце щемило непонятной силой, будто делил он с Петром страшную участь. Пьяный морок никак не хотел отпускать, но слова сами вырывались из уст, руки сами касались и тело прижималось ближе к чужой спине. Так просидели с полчаса. Пётр молчал, лишь иногда глухо выл в кулак, но раскачиваться перестал, замер на месте, все не раскрывая глаз. Алексашку гнул сон, перед глазами заплясало пуще прежнего, но от Петра не отстранился, все так и сидел, прижавшись крепко. Наконец Пётр пошевелился, поднялся с травы так, что Алексашка отскочил в сторону, ошалело глядя на царя. Пётр был напряжен: на лицо упала зловещая тень, щёки впали, а глаз совсем не разглядеть было. Стоял в стороне то сжимая, то разжимая кулаки. Алексашка подойти побоялся, Пётр молчит, будто совсем про него позабыл, но и не убегает никуда. Наконец, собравшись с последнеми силами и остатками трезвого ума, Меншиков качаясь поднялся и осторожно шагнул в сторону Петра, боясь не только слово сказать, но и шорох лишний сделать. Ночь была глухая, хоть с Кукуя все еще доносились крики и веселье, но то было ничем в общей мрачной и манящей черноте. Звезды, казалось, померкли, слились с глубокой темнотой, над лесами в небе разливался густой дым, в траве прекратили без умолку стрекотать сверчки. Алексашка напрягся, повел плечом, отгоняя тягучий страх, боялся из взгляда окосевших глаз упустить Петра. Наконец силуэт того ярко очертился светом, Алексашка оцепенел, переводя взгляд на небо над черневшими верхушками леса. -Луна, Алексашка, - донесся до него суровый голос Петра. Меншиков и сам видел, что из-за дыма туч выглянуло наполовину яркое светило. В голове метались бешено мысли, ошалело стучало сердце в груди, взгляд бегал из стороны в сторону. Наконец Алексашка тяжело выдохнул, перевел взгляд на Петра и отступил невольно назад: Пётр пристально смотрел в ответ. Не по-человечески глядел, очи в темноте светили ярче луны, по-волчьи. Алексашка сглотнул вязкую слюну, мысленно перекрестился и кинулся, не раздумывая, к царю. -Поехали, ПётрЛексеич, в Преображенское. Худо будет, коль тут прождем, - в висках стучало жгучее похмелье, Алексашка чувствовал телом, как трезвеет и на смену густой пелене перед глазами и помутненному сознанию пришли озноб и дикая жажда. Ломало его не хуже Петра, но тому явно, совсем худо было. Отмахивался от Меншикова, тряс кудрявой головой, то открывая, то закрывая страшные, звериные глаза. В Алексашке вдруг взыграла смелость: твердо он был уверен, что если сейчас Петра не уведет с собою, то живыми они не вернутся, а ежели вернутся, то помрут дня эдак через три. Плюнув на ладони, поспешно оттирая от грязи и сухих, липких травинок, Алексашка кинулся в омут с головой и схватил крепко Петра за руку: -Побежали, мин херц, беда будет,- сглотнул, называя друга впервые на немецкий лад. Но в этом "мин херц" было всё, что Алексашка по неграмотности Петру высказать не мог. Нашел царя в лесу, спас от беды, хранил, ценой жизни тайну, другом ему сделался, значит, так и быть тому до конца дней. Бежали путями окольными через всю слободу, рук не разрывая. Алексашка всё выглядывал в темноте лошадей, да  больше звуку доверял. Наконец добрались, Меншиков лишь тут решился петрову руку отпустить, принялся за лошадей. -Не поеду, Алексашка, не смогу...-Пётр загнанно дышал, бешено озираясь по сторонам, подскакивая невольно от  каждого шороха. Алексашка лишь снова крепко сжал чужую, мозолистую, совсем не царскую руку: -Не кручинься, мин херц, довезу. Так и выполнил обещанье. Ехали скоро, Алексашка подгонял лошадь как мог, борясь с накатившим с новой силой похмельем. Да, быстро трезветь, дело опасное, больное. Луна, казалось, бежала вслед, прячась за верхушками деревьев и заливая светом всё вокруг. Алексашка и от нее увернуться пытался, до хрипа загоняя лошадь. Пётр вжимался в его спину сзади, впившись зубами в плечо, обтянутое тканью новенького немецкого кафтана. Дышал шумно и тяжело, шепча что-то неразборчиво, но требовательно. Меншиков вгляделся в ночную даль и чуть не вскричал от радости, завидев огни Преображенского. Значит, спасён государь, от чего только, не понятно. Когда зашли на двор, Алексашка на все вопросы ловко и увертливо говорил, мол, утомился государь де на праздненстве. И поверить в то было с первого взгляда не сложно: Пётр еле шел, опираясь на плечо крепко держащего его Алексашку. Только ежели бы кто в глаза ему глянул, то все б раскрылось немедля, не избежать было бы людского суда и поповской жестокости. Кое-как ввалились в опочивальню, залитую желтым светом от облипших воском свечей. Пётр свалился сразу на взбитую перину, зарываясь дрожащими руками в кудри. Перед глазами всё металось, грудь жгло дикое желание как в первую ночь пуститься на утёк, навстречу чёрному безумию. Дать волю желанию - значит вновь потерять человеческий облик, распрощаться с прежней жизнью и пропасть в зверином омуте. Это была адская пытка, изворачивавшая всё нутро наружу. Пётр впивался длинными, бледными пальцами в простынь, до крови искусав ладонь левой руки. Чёрт, разыскать бы, замучить бы до смерти тех псов, что с ним это сотворили. Кто из них ещё зверь истинный?! Алексашка, на ходу скинув сапоги, заметался по комнате, завертелся вьюном вокруг Петра, то кувшин с водой подавая, то вглядываясь в смертельно-бледное лицо. Черт знает, чего с Меншиковым такое стало, но начал он шутить, прибаутничать, разные непотребства рассказывать, не разберешь для чего: то ли Петру лучше сделать, то ли себе. Светлые кудри разметались по разрумяненному лицу, красные губы искусанные в кровь приоткрылись, вбирая больше воздуха. Всё существо ему отчаянно твердило: "Помоги ты ему, бедному! Не видишь что ли, сучий сын, как мучается?!" А как помочь? Если б был он в заговорах сведущ хоть маленько, может и облегчил страшные муки Петра, а так - одна пустая беготня, мешает только. -Мин херц, полегчает сейчас, ей богу, полегчает, ты держись только, милый! - говорил, сам не знал что, каждого изменения в лице Петра пугался, кидался тут же к нему, становясь перед кроватью на колени. Ставни окна были настежь раскрыты, через них неестественно-ярко лился почти осязаемый на руках лунный свет. Он оттеснял собою желтый церковный огонь свечей, наполнял всё неуютное пространство с образами по углам страхом и болью. Алексашка в очередной раз озирался по сторонам, вперив руки в бока и пытаясь хоть чего-то умное выдумать. Окромя как перекрестить бесновавшегося Петра Алексеича с образком в руке ничего путного в тяжелую голову не шло, но то конечно вряд ли чем помогло царю, зато сам Алексашка уже бы лежал с жестоко расквашенной рожей. Кинув взгляд на окно, Меншиков вдруг хлопнул в ладоши, и поспешно начал ставни закрывать так, чтоб не луны не света её проклятого и губительного было б не видать. "Может так хоть полегчает?"-Алексашка сам не знал, на что надеется, вновь устраиваясь на полу перед Петром. Тот всё так же не проронил ни слова, лежал с закрытыми глазами, не имея уж сил ни на что. -Подай воды, Алексашка,- с хриплым вдохом, тяжело прошептал Пётр. На уставшем лице играли тени свечей и желтые блики, делая царя больше похожим на одну из досок иконописца. Алексашка ловко поднялся на ноги и в который уж раз похвалил свою светлую голову: пьет он всегда перед Петром, на случай чего. Дикое похмелье, застилающее глаза, отдавалось вязкой сухостью во рту. Жадно припав к кувшину губами, Алексашка, зная меру, пил большими глотками. Утирая рот рукой, вновь подбежал к Петру. Дыхание царя стало ровным, без рваных выдохов и вдохов, грудь под новым немецким кафтаном размеренно вздымалась. Меншиков, еле дыша, ловко юркнул ближе к Петру, поднося кувшин: -Встань, мин херц, сам напою. Сказал бы он то в другое время - схлопотал бы себе хорошенький синяк под глазом, а то и ноги бы переломал, пока от царя бы гнался. Сейчас Петр был полностью во власти Алексашки: хоть веревки из него вей, хоть трави, хоть бей. Меншикову стало не по себе. Выходит, Пётр ему доверяет жизнь свою, пускай и деватся ему некуда. Никого кроме Алексашки рядом нет, мать коль узнает - сразу в гроб сойдет, а других ближних и нет вовсе. Совсем тоскливо и неуютно послышалось в ночном полумраке шелестящее дыхание легкого ветра: будто тот нёс за собой лишь плохое. Пётр приподнялся на локтях, приоткрывая сухие, обкусанные до крови губы, подставляя голову к протянутому кувшину. Пил жадно, но долго, прерываясь, будто даже питье приносит ему невыносимые муки. Наконец отстранился, откидываясь на измятые подушки, закрывая осунувшееся лицо трясущимися руками. -Ляж со мной сегодня, Алексашка, - проговорил чуть слышно, как последнее желание, - очень тебя прошу. Меншиков подавился словами, чуть было не выронил из мгновенно отяжелевших рук кувшин. Соображал, правда, быстро, и только скинув сапоги, забрался на царёво ложе, будто там его место с самого рождения было. Чего вот только дальше делать - не придумал. Лежать, ожидая черт знает что, смотря в углы по-церковному обставленной комнаты? Так-то он и в обычное время делал, коль Петру не спалось, правда не в царевой кровати, а рядом, на досчатом полу. Сейчас совсем всё было иначе: надо было слова нужные искать, приласкать и ободрить. Но царь, чай, не девка какая - не скажешь ему, мол, люб до смерти, не прижмешься к теплому боку, горячо дыша в подставленную шею. Со вздохом Алексашка расстегнул упирающиеся в кадык верхние пуговицы кафтана, повернул голову к лежащему совсем непривычно близко Петру. Если б не ровно вздымающаяся грудь, царь бы сошел и на настоящего покойника. В выражении лица его читалось долгожданное спокойствие, но то, какое бывает пред настоящей бурей и горем. Руки лежали на груди, сжимая ткань кафтана, будто царь неосознанно искал тот источник, что удержит его от помешательства. Алексашка осторожно повернулся на бок, лицом к Петру, и нерешительно протянул руку к ладони "мин херца". Холодная, с нервными длинными пальцами, в рубцах, шрамах и мозолях, не было на ней ни единого царского знака отличия. Своя, родная, почти как у Алешки или у самого Алексашки, только больше немного. Живого человека рука, озябшая, неспокойная, с обкусанными ногтями и заусенцами, она не шелохнулась и не дернулась от горячего прикосновения. Алексашке было боязно, ой, как боязно, но то ли любопытство, то ли нестерпимое желание облегчить участь друга, успокаивало его, дарило смыкающий тяжелые веки долгожданный сон. Алексашка чуть приподнял уголки губ в непрошенной улыбке и облегченно закрыл глаза. Эх, везет ему, сама жизнь в объятья счастья толкает. Сквозь быстро надвигающуюся дремоту вдруг ясно почувствовал, как свою ладонь поверх петровой накрыла другая рука, такая же холодная, но живая, она со всей твердостью и силой сжимала алексашкину длань. Мерное дыхание царя ощутилось совсем близко, у шеи, обожгло открытую наготу, заставило Алексашку лишь крепче зажмурить глаза, чтоб не спугнуть. Пётр придвинулся вплотную, крепко удерживая в своей руке ладонь Алексашки. -Не придуряйся. Знаю, не спишь,-послышался над ухом Меншикова севший, хриплый голос,- виноват перед тобою. Алексашка открыл блестящие от бликов бирюзового цвета глаза, глядя на Петра не веряще, ошалело. Он искал уловку, подвох в лице напротив, не верил собственным ушам. Но Пётр не открывал глаз, пряча самые потаенные чувства и не ясно откуда взявшуюся нежность и благодарность к Меншикову. Доселе в Петре не просыпалось ничего подобного: это чувство было подобно радости, только такой глубокой и убаюкивающей, что на глаза наворачивались слёзы. Врать Пётр не любил и тем более самому себе - хотелось заплакать, только совсем не от бессилия и горя, а от чего-то, что он приобрел, познакомившись с  Алексашкой. - Ты б открыл глаза, мин херц...-прошептал Алексашка, с надеждой глядя в лицо напротив. Отчего-то нестерпимо ему хотелось заглянуть в глаза Петра, будто в них он найдет ответы на все тайны людские, будто взгляд царев его спасет от неминуемой гибели. Под тёмными бровями затрепетали густые ресницы. Пётр открыл глаза, глядя на немыслимо близко лежащего Алексашку обыкновенным человеческим взглядом ореховых глаз, но взгляд этот был страшнее звериного. Пётр глядел пронзительно, не отводя взгляда от Алексашкиных глаз, глядел, будто в самое нутро. Тёмные, в желтых бликах свечей, они были так близки, что Меншиков не мог выдержать царёва взора. Закрыл глаза и прислонился лбом ко лбу, переплетая их с царём руки в крепкий замок. -Не тебе предо мной извиняться, мин херц. Сам виновен, что нарезался, обещанья не сдержал, мог и не сберечь тебя...-шептал скоро, горячо, не поднимая глаз. Пётр же глядел, не отводя от Алексашкиного лица очей. В эти минуты он ему стал, казалось еще дороже, милее стал неба синего, что в глазах его разлилось. Меншикова хотелось беречь, держа всегда подле себя, таких как он Петру не найти боле никогда в жизни. -Алексашка, - позвал, чтоб тот снова поднял глаза, да только пришлось самому положить руку на веснушчатую, румяную щеку, - сначала сам просишь, чтоб я глаза открыл, а теперь от меня свои очи прячешь. Что ж таиться - ни жив ни мёртв был Алексашка, чья щека, накрытая царёвой рукой, горела, словно ошпаренная. Сердце заполошно металось в груди, в глазах, зажмуренных до боли, плясали звёзды и лунные отблески. Не можно, не можно было так - лежать с царем на одном ложе, ластиться как кот, поддаваясь блуду или какому другому проклятью. "Опоили меня чем-то кукуйцы, вот и вытворяю не весть что",-успокаивал себя Алексашка. Пётр только горько ухмыльнулся, убирая руку от лица Алексашки и отодвигаясь к краю постели. -Показалось мне в бреду, али кличешь ты меня теперь по иному? "Мин херц", по-немецки что-то? Меншиков чуть не подскочил. Опасная близость царя исчезла, даря ему спокойствие и совсем немного, прости господи душу грешную, разочарования, но пришла трудность пошибче, от неё глаза закрыв не увильнешь. Алексашка сглотнул и чуть приоткрыл глаза, глядя на грубый, точеный профиль Петра напротив: -Да, государь, по-немецки... не гневай, я с пьяну сказал... -Зови. - перебил жалкие оправдания Алексашки твёрдый голос Петра. -Не понял, кого звать...-Меншиков растерялся, еле ворочая языком от напавшей дремоты и привычно начиная суетиться на приказ царя. -Меня продолжай так звать. Краше звучит, чем "государь", "царь-батюшка". Так бояре-подхалимы, кличут, едрить их... Пётр вздохнул, закладывая руку под голову. Метнул быстрый взгляд на Алексашку, по-прежнему лежавшего на боку лицом к царю. Уснул. Как кутёнок, свернулся в клубок, крепко стиснув в ловких руках пуховую подушку. -Откуда ты только такой взялся, Алексашка Меншиков?-прошептал Пётр, словно молитву, и ближе придвинувшись к Алексашке, закрыл глаза.