Сказ об одном 《волкодаве》 и прирученном звере

Яркая заря упрямо пробивалась сквозь закрытые ставни, шаря тонким лучом по комнате и добираясь до спящих юношей. Алексашка щурился и отворачивался от назойливого света, зарываясь веснушчатым лицом в перину, да только луч всё ярче и ярче светил в сонные глаза. Во всём теле чувствовалась ноющая ломота, веки всё ещё были тяжелы и давили на полуоткрытые лукавые глаза. Меншиков, упуская последний шанс на продолжение столь желанного сна, поднял вихрастую голову с пуховой подушки. Так, комната как комната, царёвы покои, только он будто не на своём месте лежит. Мягко больно, да и никто до боли в ребрах не держал его поперёк пояса, почти лежа на Саньке. Алексашка уронил голову обратно на постель, наконец осознавая, что лежит на царёвом ложе, а упрямо и крепко удерживает его сам Пётр. Поворачивать голову в его сторону перехотелось совершенно, но горячее, размеренное дыхание явно ощущалось на открытой шее Алексашки. "Вот угораздило-то по пьяне...",-горько подумал Меншиков, наконец разворачиваясь лицом к царю, заодно пытаясь в гудящей голове восстановить картину их ночного кутежа. Картина предстала перед ним непривычная, но глазу приятная. Пётр крепко спал, зарывшись почти с головою в одеяло, крепко прижимая к себе Алексашку. Тёмные кудри рассыпались по белоснежной перине, а по ним уже бегал назойливый луч раннего утра, разбудивший Меншикова. Смотреть еще б хотелось, и долго, да так чтоб не  один раз, но и нужда поджимала, да и Пётр, будто чувствуя пристальный взгляд Алексашки, резко открыл глаза и хотел было уже душить незванного гостя, но вовремя опомнился, переворачиваясь на спину и запуская пятерню в тёмные, растрёпанные кудри. -Ты что ли, Алексашка, чёрт... Меншиков улыбнулся. Царёво недовольство было напускным, слышно это было даже в севшем ото сна голосе. Пётр и выглядел значительно лучше, чем прошедшей (слава тебе господи) ночью, значит, хоть немного, но выспался. Тревога, смешанная со звериным страхом, более не чувствовалась в воздухе. Будто всё как прежде было хорошо и привольно, да и думать о дурном не было особой охоты, по крайней мере, не было у самого Алексашки. Пётр сел, пытаясь разгладить рукой непослушные кудри, что так и наровили залезть в самые глаза. Не говорил ни слова, будто забыл об Алексашкином присутствии, и, наконец кое-как справившись с волосами, стал задумчив и напряжен. Молча просидели долго. Алексашка за это время успел почти задремать, но Пётр, будто чувствуя настрой своего нерадивого денщика, резко развернулся к нему лицом, садясь на перине по-турецки. -Не срамно тебе, Алексашка, в царёвом ложе лежать что ли? Еще и спать умудряется, дурак...-Пётр не добро усмехнулся, толкая Меншикова в бок. Кафтан на нём, так и не снятый в конец ошалевшим и пьяным Сашкой ночью, был перемят и изрядно запачкан грязью и травой. Алексашка промычал что-то невразумительное, открывая сначала один глаз, а затем второй, смаргивая вязкий, давящий на веки сон из последних сил. -А тебе, государь-батюшка, не срамно денщика своего в ложе пускать, да обнимать всю ночь? Язык у Алексашки был без костей, болтал всегда вперёд головы, потому и сейчас, да еще и в полусне, у того на уме было пусто, а душа требовала достойного ответа на царёвы обвинения. Снова повисло молчание, но теперь куда более напряженное, чем прежде. Алексашка успел наконец проснуться и осознать сказанное, прикидывая, каким лучше путём сейчас будет бежать от разъярённого Петра. Неожиданно, в лицо ему с силой прилетело что-то удушающе-мягкое, на ощупь оказавшееся подушкой. - Как дать бы тебе сейчас промеж глаз, сил только нет. Вставай, а то скину сейчас! - Пётр встал с кровати, слегка пошатываясь и разминая затёкшую ото сна шею и сутулую спину. Алексашка только хитро улыбнулся, сверкнув синими глазищами и подскочил с мягкой перины, становясь в раз тем же юрким и изворотливым царским денщиком.