Сказ об одном 《волкодаве》 и прирученном звере

Меншиков влетел по ступеням так, что распугал всех немногочисленных людей у палат Петра. Вот же ж оно - шаг буквально до спасения царя остался! Ведьму б только эту проклятую найти, чтоб в раз расколдовала, а потом и Софку под замок можно вместе с Васькой Голицыным! Мысли летели, не успевая заканчиваться, ноги ловко перепрыгивали через многочисленные лестницы, ведя окрыленного Алексашку к Петру. Оклемался, когда караульный у дверей в царские покои, резко отодвинул его за плечо. -Ты чего, черт косматый, мне к царю по делу срочному надобно! Отворяй! Караульный ухмыльнулся в усы, глядя на Алексашку снизу вверх. - А ты боярин стало быть какой - дело у него срочное. Иди-ка отседова, отдыхает государь. Меншиков вскипел от злости и нетерпения, вплотную подходя к караульному. Лазоревые глаза не добро сверкнули, а руки вцепились в чужой кафтан. - Не пустишь, собака, я тебя лично в кипятке сварю, помяни моё слово. Это я пока Алексашка - шут и денщик царёв, а оглянуться не успеешь, сам будешь Александром Данилычем звать! Пусти, пока я орать не начал! Караульный уж было открыл рот, чтобы крепкими бранными словами огреть наглого царского денщика, но не успел, оглушенный звуком резко распахнутых дверей. Пётр гневно осмотрел всех собравшихся под дверью, дёргая смоляной бровью. Черные отросшие кудри спадали на лоб, делая вид царёв еще более устрашающим. Алексашка сглотнул, в раз потеряв прежний запал, но резко встрепенулся, распрямляя спину и принимая гордый, геройский вид. Пётр осмотрел его с ног до головы, примечая, не пьяный ли Алексашка. Наконец без слов, дернул головой, маня Меншикова в покои. Одарив караульного грозным взглядом и напоследок проведя большим пальцем по горлу ему в назидание, Алексашка зашел вслед за Петром. -Орать он начнет... Да ты б послушал себя со стороны, понял, что не пришлось бы - чуть глотку не сорвал, - Пётр хоть и говорил недовольно, но не был уж так грозен и неспокоен, как прошедшим днём. Видать, отлежался после дороги, попривык и гнев чуть спал, вместе с лихорадкою. Алексашка смотрел на него завороженно: царь казался ему колдовским образом, туманным видением. Меншиков, по правде говоря, вовсе перестал на Петра смотреть, как на царя, все больше как на друга, а если совсем уж смело, то как на мин херца. Сердце у него билось в груди подстреленною птахою, листком на жестоком ветру, в минуты мучений Петра. Хотелось не просто боль делить, а всю целиком вобрать, укрывая молодого царя от мирских невзгод и горестей. Холодность его недавняя Алексашку задевала за живое, драла по душе острыми когтями, будто забрали у него то единственное, что всем сердцем... Даже в мыслях не мог Алексашка продолжить, проговорить коварное, но манящее слово, до слёз зажмуривая синие глаза. Ведь сердце предательски трепыхалось не только от боли за страдающего Петра, но и от редкой ласки, доброго слова, да даже лёгкого, случайного прикосновения. Пускай они в этой проклятой Москве, нелюбимой ими обоими, но зато подальше от Кукуйской слободы и Монсихи, что своими приторными речами и наивными глазками прельщала Петра Алексеевича. Алексашка упустил из виду тот день, ту минуту, когда простая неприязнь к немке сменилась самой настоящей ревностью, а братская дружба вдруг стала какой-то искусственной. Узнав от Бровкина о слухах, бродящих по Москве, Меншиков стал вдруг счастливее всех в мире, и всё от того, что может спасти Петра от проклятия, может уберечь сердечко своё. Меншиков рвано выдохнул, сердце выпрыгивало из груди, захлестнувшееся неожиданным потоком щемящих душу чувств. В глазах вдруг потемнело, образ стоявшего поодаль царя поплыл, а собственные ноги вдруг перестали слушаться. Еще мгновение и он оседает на пол, выдыхая одними губами любимое "мин херц". ... -...тебя через коромысло... Алексашка! Что ж ты... делаешь-то со мною, сукин ты сын... Алексашка как в тумане ощущал приближающуюся, давящую реальность. Ресницы затрепетали на полуоткрывшихся веках, а изо рта вырвался хриплый стон. Во всем теле ощущалась ломота и тяжесть, в голове нещадно гудело и звенело. -Мин херц...-снова прошептал на рваном выдохе. Мутное лицо Петра перед ним ошалело и неверяще сверкнуло глазами, а затем его сгребли в охапку трясущиеся от волнения царские руки. -Очухался! Очухался, Алексашка... Да ты... Да я ж сам чуть тут не помер! Что делаешь-то со мною, тебя потерять еще не хватало... Алексашка слабо улыбнулся, утыкаясь в плечо Петра носом. Стало вдруг так спокойно, будто отступили все несчастья, оставляя место умиротворённой радости, подобной долгожданному сну. Объятья Петра разомкнулись, но рука царя легла Алексашке на шею, прижимая лбом ко лбу. -Мин херц, ну чего уж, с кем не бывает... Ты больше меня испужался... Пётр немного отстранился от Меншикова, глядя на него до боли серьезно, но с разливающимся в ореховых глазах, щемящим сердце Алексашки, глубоким чувством, так, как не глядел, пожалуй, ни на кого и никогда. - Дурак ты, Алексашка Меншиков. И время то-ли застыло, то-ли сделало небывалый скачок, переворачивая мир обоих юношей, привязывая их навеки друг к другу. Целовались неумело, но жадно, изголодавшись, сталкиваясь то зубами, то языками. Алексашка почти взвыл от нахлынувших чувств, не верил, что наяву Пётр его целует, покоя широкие ладони на красных веснушчатых щеках Меншикова. Наречённый "мин херцом" то и сам не шибко различал, что с ним сделалось. Первые дни в Москве пролетели как в тумане, случившийся в дороге припадок отнял все силы, а вертевшийся вокруг него юркий Алексашка взбесил до вспышек в глазах. Показалось Петру, что слишком близко он допустил к себе этого паршивца, настолько близко, что перестал пред ним единственным чураться своей слабости. Противно было, скользко, и сам не понимал, то ли от Меншикова, то ли от себя самого. В первый же день выставлен был растерянный Алексашка за дверь покоев, а сам Пётр погрузился в черноту собственной души, ослабленный под гнётом дурманящего разум проклятья. Две ночи без сна глаза проглядел в расписной потолок, а Алексашка, приходящий затемно, без слов ложился рядом на холодный пол, даже взгляда не бросал в сторону мин херца. И не долго Пётр так смог продержаться. Легше было с Меншиковым, дышалось и жилось легше, миновать беду проклятыми лунными ночами. Алексашка лишь улыбнется ему, а на душе у Петра уже становилось не так гадко, лишь сожмёт, успокаивая, руку, а Петру жить мучительно хочется, бороться тянет. И утром сегодняшним совсем порешил, что виноват перед своим денщиком, уж в который раз виноват. Хотел было за ним посылать, но тот сам прибёг, как учуял, запыханный, разгоряченный спором с караульным. Только вошел вслед за Петром в покои и рухнул на пол без чувств у него на глазах, совершенно изможденный, бледный, словно покойник. И тогда у Петра не осталось боле в мыслях ничего, окромя этого хитрого да верного беса, друга сердешного... И совсем не совестно, совсем не страшно было окунуться в омут с головой, целуя Алексашку. Петру на многое было плевать, а сейчас особливо, чувствуя пылкий, жаждущий ответ на поцелуй. Алексашка хватался за его плечи, будто сейчас утопнет, почти рвал побелевшими пальцами льняную рубаху Петра, но в ошалевшей голове не осталось ничего, окромя до слёз желанного человека. Да пускай хоть сейчас двери отворяться, пускай хоть вся Москва их увидит, но помрут, погибнут-то они вместе. Оторвались друг от друга тяжело дыша, прижимаясь вновь мокрыми лбами. Ничего слаще, счастливее во всю жизнь никто из них не испытывал, до слёз было хорошо, до звона в ушах. -Пуще жизни ты мне люб, Алексашка...-прошептал горячо Пётр, - друг сердешный... Меншиков ничего не ответил, только с улыбкою прижался губами к чужому лбу, пригладил буйные смоляные кудри непослушной рукой и вновь упал в объятья мин херца. Просидели так долго, в молчании и убаюкивающем спокойствии. За окном уж смеркалось осеннее серое небо, успокоился утренний холодный дождь. За дверью не слыхать было ни шороха, только воск с тихим стуком капал с горящих желтым пламенем свечей. Пётр почти уж уснул, прижавшись лбом к плечу Алексашки, а тот размеренно гладил его по волосам. Забылись вмиг все бывшие меж ними ссоры, пропало всё недосказанное, что таилось в душе. Алексашка уложил успокоившегося Петра на подушки, засматриваясь на наконец-то лишившееся кручины лицо. Пётр был царем, помазанником божьим, человеком, коего ждет путь тяжелый, одному только Богу известный. И всё ж он пока был просто юношей, на чьи плечи свалилась непомерная ноша, что сутулила спину. Он был похудевшим, со впалыми щеками, но всё ж резкие, черезчур строгие для юноши черты лица, разгладились, делая Петра не похожим на самого себя. Алексашка сжал его руку с немым сочувствием, нестерпимою тягой помочь, и ему казалось, будто Пётр это чувсвует сквозь долгожданный спокойный сон. Со вздохом и легкой шаткостью в ногах Алексашка поднялся с царской постели. Все ж не прошел без последствий недавний обморок, хотя плевать ему было на легкую дрожь и слабость в теле да гудящую голову. На губах еще горели ощущения чужих уст, все еще краснели опаленные жаром щеки. Меншиков подошел к окну, чуть открывая его, вдыхая свежий осенний, едва мёрзлый воздух. Изо рта вырвался пар, а глаза блаженно слипались... Хорошо было до одури. Пока Алексашка не поднял глаз на небо, желая уж отойти от окна и лечь, прижимаясь к теплому боку Петра. Сердцебиение вновь участилось, а на веки перестала давить дремота: сквозь плотные, грозовые тучи пробивалось еле-видное мерцание ночного светила. -Луна...-чуть не в истерике прошептал Алексашка одними губами и в тот же миг раздались за дверьми шаги множества ног и тревожные, разрезающие ночную тишь голоса. Двери в покои с грохотом отворились и на пороге палат показался строгий, с горящими глазами князь Ромодановский. Пётр, в миг очнувшийся ото сна, ошалело сел на кровати, глядя безумным взглядом то на вошедшего, то на еле стоявшего на ногах у окна Алексашку. -Не гневайся, государь Пётр Алексеич, но непокойная ныне ночь. С Софьей Алексевной удар сделался, видали пред этим у ее покоев старуху, молвят, не допусти Господь, покушение.