***
Наверное, где-то глубоко внутри его уставшего сознания, давившего на виски остывшей, но не исчезнувшей злостью, даже пролетела мысль резко скинуть с себя к чертовой матери чужую ладонь, посмевшую вот так просто коснуться его собственной. Скорее всего, это уже не могло быть чем-то новым, — то, с какой легкостью Лань Сичэнь вторгался в его пространство, каким искренне обеспокоенным он выглядел, столь героически игнорируя свое состояние, и как же сильно он давил, давил, окружая со всех сторон своим никому ненужным присутствием. Быть может, боль отвергнутых горечавок и усталое безразличие ко всему и всем, кроме своей семьи, столкнулись друг с другом, и боль уступила место равнодушию, позволяя не дернуться от чужой руки и давая шанс не вырвать запястье от обжигающе горячих длинных пальцев, оковами накрывших самую важную тайну. Должно быть, Цзян Чэн в скором будущем будет жалеть о том, что из-за своего состояния позволил себе оступиться на шаг назад по собственной воле. Но сейчас он все еще живет в настоящем, и его настоящее таково: — Ваньинь? — Лань Сичэнь испускает растерянный вздох, когда Цзян Чэн, не смотря в закатное солнце в чужих глазах, отводит равнодушный взгляд и, отцепляя от запястья ладонь Первого Нефрита, отводит взгляд и бросает честное, лишь мазнув взглядом по все еще болезненно выглядевшему совершенствующемуся: — Лучше бы ты беспокоился о самом себе, Лань Сичэнь. Я совсем не ожидал, что Первый Нефрит, будучи будущим главой Ордена, будет настолько наплевательски относиться к своему здоровью, особенно в такой тяжелой для всех заклинателей обстановке. Я не вправе на что-либо указывать тебе, но ты давно должен знать, что сейчас для тебя на первом месте должен стоять ты сам и, — Цзян Ваньинь многозначительно смотрит на притихшего Мэн Яо лишь с секунду, а ему уже почему-то мерещится тот самый прошлый Цзян Чэн с совершенно глупыми мечтами: — твоя семья. Чужие люди здесь не к месту. Весьма жаль, что ты этого не понимаешь, — едва успевая увидеть потухшую искру в один миг потускневших глазах — помутнение в сознании исчезло в тот же миг, когда пришли воспоминания его собственной настоящей семьи — заклинатель направляется к выходу, спиной чувствуя пронзительный взгляд Мэн Яо. Что ж, его явно ой как злил тот факт, что человек, отдавший свое влюбленное сердце ему, по какой-то причине упрямо продолжает пытаться ухватиться за все сразу. Мол, и любви ни за что не хочется лишаться, и душу родственную, которая все продолжает и продолжает отвергать, будучи и так отвергнутой, отчего-то хочется видеть рядом. И все же иногда Цзян Чэну очень сильно хотелось, чтобы в определенных ситуациях его слух был не таким острым, потому что то, что он услышал уже у самого выхода, вне всяких сомнений, должно было оставаться неуслышанным: — Я не откажусь от своих слов, — с твердой силой главного наследника Ланей, уверенностью стоявшего на своем человека, а также с чувствами того, кто давным-давно запутался и даже не понимает этого, — Ваньинь. И то самое, не высказанное «Мои слова, сказанные тебе на свадьбе моего брата, являются и будут всегда искренние. Поверь мне, прошу тебя». Губы Цзян Чэна кривятся. Если бы не ситуация, он бы без сомнения повторил лишь одно. «Верить нужно только своим близким, Лань Сичэнь». — Сичэнь-гэ, тебе еще не стоит вставать! — обеспокоенность наконец заговорившего Мэн Яо горчит фальшью и темной, пробудившейся ревностью лишь для одного. Цзян Чэн делает неслышимый глубокий вдох, отдавшийся болью в боку, и выходит из места, давившего со всех сторон присутствием того, кого никак не удавалось забыть.***
Вид фиолетовых одеяний Ордена Юньмэн Цзян и знакомых лиц заклинателей, как никогда заставляют внутри него прорваться самому первому ростку невиданного облегчения. Вэй Усянь всегда выполняет свои обещания, а особенно, если за его клятвами стоит нечто гораздо большее — это была правда, вне всяких сомнений. Пускай тот временами играючи отмахивается, пусть его брат поначалу соглашается словно бы в шутку, Цзян Чэн все равно абсолютно был в уверен в том, что шисюн никогда не бросит свои слова на ветер. Его клятвы не пусты. Его речи, какими бы порой невозможными они ни были, искренние. Вэй Усянь никогда не врет. «Цзян Чэн, помощь в пути». И Цзян Ваньинь ему верит. — Наследник Цзян! — Шисюн! Цзян Чэн, до побеления в костяшках сжимая убранный в ножны Санду, никак не показал на лице своих эмоций, наблюдая за тем, как к нему подбегают несколько шиди и тут же начинают спрашивать о его состоянии. Где-то на периферии зрения промелькают и белые вспышки, которые, видимо, все уже и так зная, сразу же заходят в дом, даже не забыв коротко поклониться ему в приветствии. Как никак, уважаемый Цзэу-цзюнь ранен, и лучше бы поскорее поспешить на помощь. Да и, стало быть, и Вэньскому сыну не помешало бы скрыться от чужих глаз, если он не желает встретить всегда холодный, но целящийся точно в цель гнев тех людей, чьих священных земель посмели коснуться клинки предателей. Цзян Чэн бы, возможно, никак бы и не поспособствовал возможному задержанию мальчишки Вэня и вставил бы слово в поддержку последнего, ведь, как и учила его матушка, «тот, кто посмел забыть свой долг как наследника, является позором семьи Цзян», но не стал бы и дальше защищать того, кто принадлежал к псам, осквернившим дом родственной души Вэй Усяня и кто нацелился на их собственный. — Шисюн, насчет… — начал было один из младших заклинателей по имени Цзян Лу, но он остановил говорившего одним взглядом, одновременно туже запахивая ханьфу с засохшей кровью, на которое с беспокойством в глазах косились пару заклинателей, не осмеливались задать тревожащие вопросы, достаточно зная наследника Цзян. Ведь он часто, если не всегда, на тренировках, будучи раненным, упрямо стоял до самого конца, особенно, если его глаза падали на абсолютно невредимого старшего ученика Ордена Юньмэн Цзян, который, тем не менее, единственный мог остановить своего шиди в такие моменты. — Не время здесь задерживаться. Расскажете в дороге, — услышав ответное «Да, шисюн!», Цзян Ваньинь даже не поморщился, когда надавил на перевязанную рану. Что ж, Вэньский мальчишка действительно постарался на славу, раз она даже при таком отношении к себе все еще не открылась. И, как бы об этом ни хотелось думать, духовная энергия Лань Сичэня тоже поспособствовала его выздоровлению. И это ему Вэй Усянь часто напоминает не забывать заботиться о себе? Этот Лань куда лучше него претендует на звание самого непоправимого идиота. Неожиданно поймав себя на мысли, что гнев его впервые был скорее обыденным, лишенным той самой горькой тьмы не принятого, Цзян Чэн на секунду позволил себе обернуться в сторону дверей затхлого дома — обнаженный Санду под его ногами был устойчив, дыхание глубокое и спокойное, трещины разорванных лепестков горечавок все так же глубоки. Сквозь грозовые тучи прорывается одиночный луч света, будто заставивший остановить само время. Взгляд вонзается в полуоткрытую дверь, обходя стороной несколько оставшихся стоять у входа заклинателей в белом. В голове неожиданно и четко пролетает единственная мысль. «Надеюсь, когда-нибудь ты поймешь глупость своих детских желаний. Сделав свой выбор, следуй ему впредь и до конца, Лань Сичэнь». Этот ненужный белый гнев действительно был отвратителен в своей искренности.***
Прибытие в Пристань Лотоса приносит с собой долгожданное облегчение, которое уносит за собой вглубь остатки ярости и те самые ростки страха, обхватывающие острыми цепями сердце. Цзян Чэн впервые делает глубокий вдох, пока его глаза то и дело падают то на невредимые лавочки улыбчивых продавцов и смеявшихся детей, бегающих по улицам, то на далекие глубины вод с яркой гладью палящего солнца. Едва ощутимый терпкий запах качавшихся над водой тяжелых чашек лотосов проникает в его легкие и покрывает кожу мелкими мурашками. Все так же, как и всегда. Все те же улицы, все те же люди. И дом его все такой же — яркий, многолюдный, невредимый. Цзян Чэн даже позволяет себе на миг прикрыть глаза, пальцами касаясь знакомых уходящих ввысь дверей Пристани Лотоса, ощущая легкую шершавость дерева под подушечками, даже инстинктивно найдя единственную небольшую трещину — эта та самая, с далекого детства, когда один из только пришедших в Орден шиди случайно проделал ее с помощью острого лезвия меча, за что потом, конечно, понес очень строгое наказание, даже несмотря на бесконечные извинения. А Вэй Усянь, его балбес-брат, вновь решив проявить себя героем и защитников всех живых, чтобы тот адепт, с которым он, разумеется, успел подружиться, не проводил наказание в одиночку, нарочно сломал несколько манекенов для мечей. На удивление, эмоции Вэй Усяня и матушки впервые были схожи, потому что этот идиот был рад, что его задумка удалась, а матушка… Юй Цзыюань была сама собой. Уголки губ тронула едва заметная улыбка. Цзян Чэн, вынырнув из воспоминаний, открывает глаза и практически тут же встречается взглядом с чужим. — А-Чэн! Объятия сестры, увидевшей его еще издалека, становятся для него неожиданностью, заставившей застыть на месте. Он инстинктивно прижимает ее ближе к себе, осторожно сжимая чужие хрупкие плечи. Его поза становится немного скованной, а собственные руки остаются прижатые к одному месту, словно опасаясь двинуться в другую сторону. Это было правдой, что Вэй Усянь всегда был более тактильный, чем он — если не прилипчив — и часто просил крепкие объятия самой лучше шицзе, и Цзян Яньли всегда потакала ему в этом, потому что, несмотря на то, что такой не казалась, точно так же любила проявлять свои чувства на родных людях. Нет, ни в коем случае нельзя сказать, что Цзян Чэну не доставалось внимания сестры — просто так уж вышло, что с самого детства он тянулся куда сильнее к отцу, не получая того самого заветного ответного хотя бы чего-то, а Вэй Усянь тянулся к тем, в ком чувствовал защиту, и получал то, что так желал. Проведя долгое время на улицах опасного для одного ребенка мира, он чутко улавливал чужие эмоции, и понимал, кто и как к нему относится. Он тянулся к доброй и нежной Цзян Яньли, тянулся к самому Цзян Чэну, долгое время из-за ревности отталкивающего его, и даже пытался встретить ответные эмоции в хозяйке Пристани Лотоса, которая, в отличие от своего сына, ревность свою так и не смогла отпустить. Вэй Усянь тянулся к Цзян Фэнмяню и получал абсолютно все, что хотел. Нельзя винить сестру и в том, что гораздо явнее она проявляла свои чувства на том, кто будто являлся эпицентром яркого солнца, ведь оно притягивало своей теплотой и отзывчивостью. Ведь никто не желает долго находиться с тем, кто отталкивает от себя других, — потому что невозможно — либо ведет себя скованно, отдаленно тепло, покрываясь тяжелыми тучами неуверенности, — потому что слишком сильно. — Я так рада, что с тобой все в порядке, А-Чэн, — конечно, Цзян Яньли все знала: ее чувства — нежность, радость и облегчение — можно ощутить не только благодаря силе ее объятий, но и, когда девушка чуть отстраняется, не убирая своих ладошек, глаза ее будто светятся ярче всего на свете, когда она проверяет его на наличие травм или ранений. Но сейчас на нем уже чужое ханьфу, лишенное всяческих следов битвы, так что никому не следует беспокоиться. При виде собравшихся слезинок на самой поверхности, готовых вот-вот показаться на чужих щеках, Цзян Чэн, больше всего на свете ненавидящий видеть слезы на глазах своих близких, спешит произнести, чтобы поскорее убедить других в своем нормальном состоянии и перейти на куда более волнующие вопросы: — Иначе быть не может, сестра, — заклинатель мягко сжимает чужую ладошку и клятвенно обещает, пока в его глазах сверкает самый настоящий грозовой шторм: — Ведь дух семьи Цзян никогда и никем не будет сломлен. Цзян Яньли открывает рот, чтобы что-то ответить, но позади вдруг раздается другой голос: — А-Чэн. Цзян Чэн отводит взгляд и видит идущую к ним Юй Цзыюань, чей взгляд еще издалека цепко вонзается в его фигуру, и, судя по блеску в ее глазах, она тут же понимает куда больше Цзян Яньли. — На тебе чужое ханьфу, — тут же произносит она, остановившись рядом: ее рука на секунду касается ткани одеяния, а потемневшие глаза прищуриваются. — Ты ранен. В ее словах не звучит вопроса, а голос тверд и уверен, потому что матушка и так всегда проницательна. Цзян Чэн, услышав, как рядом шумно вздохнула Цзян Яньли, чуть склонил голову и ответил: — Был, матушка. А-Чэн сожалеет, что не смог избежать атаки ублюдков Вэней, — в его же голос грохочет гром родившейся ненависти и ярости, — Но сейчас со мной все действительно в порядке. Юй Цзыюань, чьи омуты все еще были темны от нечитаемых эмоций, произносит, не оставляя места для возражений: — Не тебе делать выводы о своем состоянии. Иньчжу, отведи А-Чэна к лекарю, — не отрывая от него взгляда, приказывает женщина стоявшей тенью позади нее служанке, а затем гораздо мягче обращается к своей дочери: — А-Ли, проследи за тем, чтобы твой брат не делал никаких необдуманных поступков. Юй Цзыюань действительно все видела. Ведь Цзян Чэн был готов сейчас же направиться к отцу за тем, чтобы обсудить дальнейшие действия Вэней. И плевать ему как или каким способом, но в этот раз он точно бы стоял на своем до самого конца.***
Конечно же, лекарь не мог не высказать свои мысли о том, что вовремя обработанная рана поспособствовала более быстрому выздоровлению и даже спросил, кто же смог столь умело позаботился о ней, но получил лишь молчание в ответ. Конечно же, он не мог не заметить еще кое-что. — Наследник Цзян, прошу прощения, это не мое дело, но остатки посторонней ци в ваших духовных каналах поистине великолепны! Словно единое целое! Возможно ли, что вы и этот человек… — Вы правы, это не ваше дело, — резко перебивает Цзян Чэн, и только от одного его голоса достаточно пожилой лекарь поспешно убирает пальцы от его запястья и склоняет голову в извинении. Цзян Ваньинь выдыхает, а затем произносит: — Благодарю за вашу заботу, лекарь Цзян, — как его и учили, заклинатель точно так же слегка поклоняется, но уже в благодарности, наблюдая за тем, как уходит заклинатель, оставляя его одного. Однако сестра, не надолго отошедшая, должна совсем скоро вернуться, и тогда он уж точно сделает абсолютно все, чтобы уговорить Цзян Яньли позволить ему увидеть старейшин и отца. Отца, которого он до сих пор не видел. В полной тишине его глаза сами собой опускаются на рукав ханьфу, к которому он до сих пор не позволил — и не позволит никогда — прикоснуться ни единому человеку. Никому… Руки с силой сжимаются в кулак, когда перед ним появляется пелена воспоминаний. … кроме лишь одного. Ведомый позорным порывом, Цзян Чэн резко поднимает рукав вверх, тут же натыкаясь на те самые слои ткани, обернутые вокруг запястья. Взгляд вонзается в руку не хуже острия самого острого меча, ощущая на запястье призрачную хватку чужих пальцев, которые, минуя бесполезность преград в виде ткани с легкостью ребенка, оставили на себе свой неизгладимый след. Если бы Цзян Чэн уничтожил в себе окончательно все те детские чувства, то уже давным-давно бы не реагировал на все это так, будто ему все еще не все равно. Если бы Цзян Чэн был достаточно умен, то ни за что бы не позволил себе оступиться, дав другому тот самый только для него существующий шанс. Если бы он, Цзян Ваньинь, был достаточно внимателен, то заметил бы еще одно присутствие в комнате. Посторонний взгляд сотнями мечами вонзается в обмотанное запястье. Внутри все замирает. — Матушка, — произносят губы. Юй Цзыюань всегда была проницательна и порой понимала своего сына куда лучше его самого. Этот раз не был исключением. То, что произошло сейчас, было понятно сразу обоим. Ведь когда-то маленький Цзян Чэн точно так же случайно раскрыл тайну обмотанного тканью запястья Пурпурной Паучихи.***