Не плачьте обо мне

      Вэй Ин просыпается от шума. Со сна ему кажется, что какой-то демон занес его на берег горной реки, низвергающейся водопадом. Потом все еще ничуть не отдохнувший разум просыпается, позволяя понять, где он и что происходит. Точнее — не понять. Он лежит, свернувшись в костлявый клубок, между двух покосившихся стен, обломками черепицы и обгоревших балок. Над ним — проломленная крыша, и все вместе напоминает ему время, когда он прятался в заброшенном доме в Илине, его единственном убежище от собачьей стаи и более взрослых бродяжек, захвативших все «хлебные» места у рынка, лавочек, торгующих съестным, пекарен и питейных заведений. Вот только в детстве у него не болело так все тело после ночевки на охапке соломы. Здесь и сейчас нет даже соломы, болит и ноет каждая косточка в переломанном падением на Луаньцзан теле — кто б их лечил потом, во время войны? А за минувший год Вэнь Цин смогла немногое, так, выправила пару ребер да сломала и заново срастила кости предплечий. Цин-цзе говорит, что если б не Чэньцин и его постоянная игра на ней и верчение флейты в пальцах, он бы не смог даже ложку в руке удержать, не то что кисть или что-то еще. Она права, конечно. Цзецзе очень часто оказывается права, как и шицзе.       Шум где-то там, снаружи его убежища, слегка стихает и становится упорядоченнее, превращаясь в доступное пониманию «Смерть Старейшине Илина!» и «Развеем по ветру пепел Призрачного Генерала!». Вэй Ин трясет головой, ловит соскользнувшую с волос ленту и заново перевязывает хвост. Даже прическа напоминает ему, что он отступник: в его возрасте он так и не был признан совершеннолетним и дееспособным. Может, Цзян Чэн просто замотался и забыл о том, что шисюну положена гуаньли, может, специально не стал проводить для него церемонию, вроде как ограждая этим и давая понять, что ответственность за Вэй Усяня несет он, глава клана Цзян, и орден Юньмэн Цзян? Только вот... это никого не спасло.       Думать о том, как легко и просто шиди принял его предложение об отступничестве, о признании Вэй Усяня предателем, он не хочет. Он тоже это принял — как данность, как должное. Как слова о том, что виновен во всех бедах, постигших орден. Вина давит на сердце и не дает дышать во сне. Потому он и не спит большую часть времени, а когда все же падает без сил — его сон больше похож на мутное больное забытье, не дающее отдыха.       Отряхнув ханьфу, он слегка поводит плечами, усилием воли прогоняет по телу потоки темной ци, возвращая себе подвижность. И выбирается на крышу. Понимание приходит мгновенно: это Буетьень Чан. Разрушенная и его же силами резиденция клана Вэнь в Цишани. И место, где он спал — это крыша Знойного дворца. А сам он сейчас сидит, притворяясь девятым драконом на коньке крыши, смотрит на площадь внизу и слушает, как его проклинают и обещают уничтожить главы Великих и малых кланов. Как эти же слова произносит его шиди. Тот, кому он отдал все, что только мог отдать.       Разум не выдерживает — Вэй Ин начинает смеяться. Сперва тихонько, а потом в полный голос, едва находя силы цепляться за черепицу, чтобы не рухнуть этим падальщикам под ноги, как подстреленная куропатка.       Последняя мысль оказывается почти пророческой: стрела втыкается ему меж ребер, на пару фэнь разминувшись с сердцем. Хорошая стрела — ее не вырвать так просто из плоти, и он обламывает древко у самого тела, не глядя, швыряет его обратно... Честно — он не думал, что приправленный темной ци бросок окажется столь успешным. Обломанное древко торчит из горла у стрелка. Вэй Ин спрашивает в ответ на гневные крики:       — Что же я, по-вашему, должен был сделать? Распахнуть ханьфу и нарисовать на груди мишень, чтоб следующий стрелок не промахнулся?       По большей части, он даже толком не слушает их крики. Только когда слышит «Стигийская тигриная печать», оживляется, встряхивая головой:       — А? Нет, вы ее не получите. Ну, потому что я так захотел.       Печати при нем нет: почти год уже эта самая ужасная «страшилка» заклинательского мира питает собой защитные контуры вокруг Луаньцзан. Так он может быть уверен, что на гору не пройдет никто, у кого будут дурные помыслы относительно живущих там. Защита завязана на кровь, и только два человека, в жилах которых течет не кровь клана Вэнь, и одно существо допущены за ее пределы. Первый — он сам, как создатель. Второй... Может, стоило исключить его? Лань Чжань, Лань Ванцзи, Ханьгуан-цзюнь. Мысли сегодня на изумление материальны, небожители шутят или демоны играют? Вот он — нефритовая статуя, белые пальцы на струнах черного гуциня...       — Не стоит, Лань Чжань, мелодия Чистого Сердца на меня уже давно не действует.       — Вэй Ин, остановись!       Он смеется, захлебываясь кровью, сплевывает куда-то вниз:       — Я стою, Лань Чжань. Я даже не играю, разве ты не видишь?       Ванцзи теряется, он всегда теряется, если нужно отвечать быстро, а заготовленные фразы не подходят. Он и сейчас готовился совсем к другому разговору. Вэй Ину уже все равно, остается только смеяться.       — Ах, Лань Чжань-Лань Чжань! Все выходит не так, как все вы задумали, да? И на тропе Цюнци меня убить не вышло, и Тигриную печать я вам отдавать не собираюсь, и сдаваться не хочу. Что со мной таким строптивым делать, скажи, Лань Чжань?       К его изумлению, Ванцзи открывает рот и даже отвечает, правда, уже давно набившей оскомину фразой:       — Вернись со мной в Гусу.       Он будто не понимает: это все равно что променять одну клетку — побольше, на другую, поменьше. Луаньцзан — он все-таки большой, а людей на нем мало, да еще и вино есть, и перец никто не запрещал. Так что...       — Нет, Лань Чжань, я не вернусь с тобой в Гусу.       Аккорд циня он встречает жесткой трелью Чэньцин, отбивая атаку за атакой, залп стрел за залпом. Из плотного облака темной ци начинают срываться дымные черные вихри, падают в гущу врагов, разят без жалости и разбора. Разве что люди в фиолетовом, с лотосами на плечах, пока еще избегают участи остальных. Он помнит свою клятву, а на других ему плевать.       Из-под земли лезут мертвецы — их тут столько, что хватит не на три тысячи заклинателей, а на десять. Вэй Ин поднимает сотни две — так, отвлечь внимание от себя. Пошли они все в Диюй, идиоты. Он возвращается на Луанцзан!       Голос шицзе бьет его, как обухом мясницкого топора по голове. Глаза выискивают ее, но там, внизу, слишком много белого, в глазах рябит от гусуланьских траурных одежек.       — Шицзе! Шицзе, я здесь! — он отнимает флейту от окровавленных губ и машет ею, алой кистью, как сигнальным флажком.       И наконец находит глазами Яньли... Дыхание замирает в груди: позади нее стоит мертвец, занося ржавый клинок. А времени остановить его попросту нет. Вэй Ин отталкивается от крыши и бросает себя в прыжок-полет... Успел — понимает он, чувствуя, как зазубренное лезвие рвет ханьфу, кожу и мышцы на спине. Мертвец заносит меч снова, но Вэй Ин испепеляет его одним щелчком пальцев и смотрит наконец на шицзе.       А-Ли в белом и где-то потеряла траурную накидку. Ей страшно и больно от мнимой потери.       — А-Ли! Кто позволил тебе сюда примчаться?! У тебя сын месячный в колыбели, глупая сестра! И муж...       Их трое. Только мечи обнажены у двоих, Ванцзи же держит свой в ножнах, и именно ему на руки Вэй Ин отбрасывает драгоценную шицзе: Ханьгуан-цзюнь не причинит вреда женщине.       — Уведи!..       Дальше он сказать просто не успевает: два клинка впиваются ему в спину и в грудь, правда, тот, что нацелен рукой младшего брата давешнего стрелка — столь же «меток». Ваньинь же... не промахивается, он просто не хочет убивать так быстро, да? Вэй Ин замирает на них, как жук на двух иголках. Смотрит только на сестру: губы силятся вытолкнуть вместе с кровью: «Твой муж жив, шицзе. Он жив... я никого не убивал...»       — А-Сянь!!!       Даже прославленному Второму Нефриту не под силу удержать хрупкую женщину, на глазах у которой убивают ее названного, но все равно любимого младшего братика. И пусть это очень опасно, пусть это эгоистично сверх меры, но Вэй Ин счастлив, падая на ее руки, когда Ваньинь и тот, второй, выдергивают из его тела мечи.       — Шицзе... Твой... муж... жив... Вэнь Нин и... Вэнь Цин... спасли его...       — А-Сянь!       — Я никого не... про...       Договаривать нет сил, нет воздуха в разорванных в клочья легких, нет желания. Только одними губами:       «Люблю тебя, шицзе. Не плачь».       Дальше только тьма.