КУРОО
Что будет, если взять тридцать голых, потных, пышущих гормонами парней и запихнуть их в одно жаркое и влажное место?.. Гейский рай? Возможно. Или летний волейбольный лагерь. Общественная душевая. В воздухе столько «Акса», что его можно пощупать. Столько смеха, что им можно дышать. Я с ухмылкой смотрю на воронят-первогодок, которые носятся друг за другом по раздевалке, пытаясь шлёпнуть сокомандника мокрым полотенцем по заднице. Из душевых доносятся драматичные стенания Бо, которому в глаза попал шампунь, и вкрадчивые упрёки Акааши: «Бокуто-сан, я вполне уверен, что вы не лишитесь из-за этого зрения». — Я читал про парня, который навсегда ослеп после такого, — как бы невзначай замечает Тсукки, педантично протирая запотевшие очки. — Ака-а-а-а-аши, ты будешь нянчиться со мной, если я ослепну?.. — Не знаю, Бокуто-сан, я очень занятой человек… — Ну, Ака-а-а-аши! Я кошусь на Кенму, чтобы разделить с ним насмешливый взгляд, но он слишком поглощён игрой, чтобы замечать что-то вокруг себя. Всё ещё сидит на скамейке в потной форме, сняв лишь один кроссовок и залипнув в экран приставки. Если бы начался пожар, или наводнение, или ядерная бомбардировка, он всё равно бы остался сидеть и тыкать пальцами на кнопки. По крайней мере, до ближайшего сейв-поинта. Я накидываю ему на голову полотенце и тычу двумя пальцами по обе стороны рёбер, дожидаясь самого мелодичного звука из всех: — Да блять, Куро. Он не глядя отпихивает меня локтем и трясёт головой, скидывая полотенце. Ворчит: — Убью. Его угрюмая скукоженная мордаха мне дороже двадцати восьми голых задниц. Никудышный из меня гей. — Ужин через двадцать минут. Если ты не поторопишься, Бокуто сожрёт всё мясо, а мелкие растащат арбуз. — М. Единственный способ заставить его функционировать как нормального человека — это забрать приставку, но я ещё слишком молод, чтобы умирать. Я ещё мир не поглядел, дом не построил, дерево не посадил, сына не родил. Тем более я знаю, что Кенма не пойдёт мыться, пока душ полностью не освободится. Возможно, он стесняется (что вряд ли). Возможно, он не хочет смотреть на чужую наготу (что правдоподобнее). Так что я временно оставляю его в покое, приобнимаю ощерившегося Тсукки за плечо и направляюсь к Бо: уверять того, что шампунь в глазах мало того что с девяностопроцентной вероятностью разрушает зрительный нерв, так ещё и вызывает рак мозга. В пяти случаях из десяти — ещё и паралич нижних конечностей.***
Кенма играет весь ужин, не прерываясь даже ради бекона, который я ему наворовал. Он играет и вместо того чтобы раскладывать постель, и вместо драки подушками, не реагирует и на моё хриплое прощание с миром, когда Бокуто душит меня своим футоном. Когда все, измотанные долгими часами тренировок, потихоньку разбредаются и вырубаются, его лицо всё ещё подсвечено в темноте тусклым светом экрана. В любой другой вечер я, героически рискуя своей жизнью, забрал бы у него приставку и отправил спать, но сегодня последний день летнего лагеря, и завтра нам не надо вставать в шесть утра. Автобус отправляется только в десять. А ещё есть традиция. Сакральное таинство третьегодок, которое нам доверили бывшие ученики перед выпуском, и которое мы непременно должны прочувствовать. Всё же это наш последний летний лагерь. Ровно в полночь мы, игнорируя саднящие от перенапряжения мышцы, выползем из своих футонов и отправимся на берег канала недалеко от тренировочного центра. Звать второгодок и мелких, разумеется, строго запрещено, но я не собираюсь прощаться с лагерем без Кенмы. В каждом значимом воспоминании ему необходимо присутствовать — это аксиома. Это последний летний лагерь не только для третьегодок, но и для нас с ним. Вместе. В следующем году он приедет сюда один. (Мне, конечно, придётся изрядно потрудиться, чтобы уговорить его не бросать волейбол). В следующем году он пойдёт на берег канала вместе с Торой, и Фукунагой, и Акааши, и у них будет своё трогательное прощание, о котором я непременно услышу, но на котором побывать не смогу. Весь этот год — мой последний год в старшей школе — наполнен этими маленькими прощаниями, и меня убивает то, что некоторые из «последних моментов» проходят незамеченными. Например, я понятия не имею, какой из разов, когда я застану Кенму дрыхнущим на матах в подсобке, будет последним. Когда я в крайний раз буду валяться у него в комнате, зачитывая ему свои конспекты с прошлого года. Когда мы в последний раз поднимемся на самый верхний этаж школы — этаж-призрак с забитыми дверями, куда старшеклассники ходят курить, — чтобы посидеть в тишине, пока он играет, а я повторяю материал перед тестом. Когда мы в последний раз уйдём с тренировки в медпункт, чтобы перебинтовать пальцы. Когда застрянем на станции из-за ливня и задержки поезда. Все эти моменты пройдут без пышных проводов, растворятся в памяти, но сегодня у меня есть шанс всё запомнить. И я хочу, чтобы Кенма тоже был там, в этом воспоминании. Я слышу, как копошатся Кай и Яку, поднимаясь с футонов. Пора. — Пс, — я наугад тычу пальцем в ком одеяла по соседству. — Спишь? Кенма высовывает нос, и я вижу слабое свечение приставки, которую он прижимает к груди, чтобы я не заметил. Мелкий ублюдок. — Да?.. — шепчет он ответ, который я, по его мнению, хочу услышать. — Вставай. Он подозрительно щурится. Наверняка думает, что я собираюсь наказывать его дополнительными кругами подкатов или полуночной пробежкой. Грозный капитан Куроо Тецуро, ага. Я такой. — Да всё, — бормочет он, — выключаю уже. И убирает приставку под подушку. Вот же говнюк: думает, что я не увидел, что он поставил игру на паузу, а не вышел с сохранением. — Идём, — говорю я. — У нас, третьегодок, прощальная вечеринка. Он продолжает тихо сопеть, сверля меня взглядом. Я не против. Я готов всю ночь так лежать, лишь бы он продолжал смотреть. — А я тут при чём? — При мне. Я скидываю с себя одеяло, полностью одетый и готовый к приключениям, и жду, пока он ворчливо соберётся. Когда мы выходим из жилого корпуса вместе, никто не удивляется. То, что я возьму с собой Кенму, было очевидно для всех, кроме него. Что-то мне это напоминает… Всего нас двенадцать: пятеро из Фукуродани, трое из Карасуно и четверо из Некомы, включая Кенму. Мы киваем друг другу с видом заговорщиков и молча направляемся к каналу. На улице по-ночному прохладно, кроссовки тут же мокнут от росы, мы идём тихим похоронным конвоем, группой дезертиров, и ёжимся, кутаясь в спортивные куртки. Кенма пыхтит рядом, кидая на меня обиженные взгляды, мол, чего это я его вытащил из постели ради какой-то фигни. Мне хочется взять его за руку так сильно, что без его ладони в моей пальцы ноют и свербят. Мне хочется отрезать себе кисть за то, что она, бесполезная, не может его коснуться. Пиздец меня, конечно, кроет… Чем дальше мы отходим от тренировочного комплекса, тем больше смелеем. Суга с Дайчи затягивают шутливую перепалку, пока Асахи со всей серьёзностью пытается их примирить. Кай насвистывает школьный гимн. Бокуто ноет, что его никто не предупредил, что можно брать с собой второгодок. Всё порывается вернуться за Акааши, так что Ямато и Конохе приходится силой его удерживать. Чёрт. Я буду скучать по этим придуркам. Я смотрю на придурка, по которому буду скучать сильнее всех, а он смотрит на меня. Настороженно, словно подбирая верный взгляд: сгримасничать или нет, закатить глаза или оставить контакт длиться, разделить со мной эту хренотень в душе или закрыться. Я улыбаюсь, стараясь вложить в эту улыбку все свои глупые мысли, все касания, от которых я удержался, все объятия, которыми я его не обременил. Я улыбаюсь, и он всё понимает. Я уверен, он всё понимает.КЕНМА
Как-то подозрительно он лыбу давит… Задумал какую-то гадость, сто процентов.КУРОО
Я хочу его поцеловать.КЕНМА
Я показываю ему средний палец. Так, на всякий случай, мало ли… Он усмехается и отворачивается. Мы идём куда-то среди ночи, и атмосфера вокруг накаляется с каждым шагом. Парни едва ли не вибрируют от предвкушения, а вот Тецуро до странного спокоен. Просто шагает вперёд, смотрит вдаль, меланхоличный до пизды. Когда у него такая рожа, он обычно начинает философствовать. Задвигает что-то про чудеса мироздания, магию химических реакций, мимолётность мгновений… В общем, несёт какой-то пафосный вздор. Я вставляю парочку комментариев, приземляя его заоблачные фантазии, и мы часами пинаем полудохлых лошадей наших излюбленных тем. Например, что было бы, если бы начался зомби-апокалипсис (мы забаррикадировались бы в ближайшем супермаркете, обмотались бы изолентой, чтобы избежать укусов, и отправились штурмовать спортивный магазин, чтобы достать лучшее оружие — арбалеты и луки). Или составляем речь на случай, если кто-то из нас застрянет в Дне сурка, и придётся объяснять второму механику перезапуска времени. Или представляем наших знакомых героями отомэ-игры, разрабатывая стратегии соблазнения. Но сейчас Куроо молчит. Наверное, потому что мы не одни. Рядом с другими он всегда пытается казаться взрослее, меньше дурачится, и даже смех у него отличается. В компании третьегодок он никогда не хихикает, никогда не фыркает своим мягким дурацким смехом, а гогочет, как ебанутая гиена. Со мной он тоже так делает, впрочем. До колик в животе, до писклявого и жалкого: «Я сейчас обоссусь, спасите». — Даже не верится, что это наш последний год, — вздыхает Кай, и его вздох рябью проходится по всем присутствующим. Я тоже ёжусь от неприятного мороза, сковавшего позвоночник. Думать о школе без Куроо стрёмно. Я представляю череду одинаковых дней, утренних поездов, волейбольных тренировок без него. Мне больше не надо будет запоминать его расписание, чтобы после каждого урока встречаться в коридорах где-то на полпути от моего кабинета к его. Мне придётся вставать по будильнику, а не от звонка в дверь. Я неуютно передёргиваю плечами, отгоняя эти мысли. Ещё полгода. У нас есть ещё полгода, так что я подумаю об этом позже. — Пришли, — говорит Дайчи, кивая на перекошенную беседку у канала. От неё к берегу идёт бетонная пристань, и все, не сговариваясь, идут к воде, разуваются и садятся, опуская ноги в холодную грязную воду. Я подтягиваю колени к груди, не собираясь в этом участвовать. Куроо снимает свою куртку, чтобы постелить нам под задницы, так что приходится жаться друг к другу на клочке ткани. Кто-то включает заунывную музыку, и на него тут же каркают, заставляя переключить на что-то повеселее. Слышатся щелчки и шипение открываемых банок: третьегодки умудрились раздобыть где-то пиво. Наверняка заставили бородача из Карасуно прикидываться взрослым. Мне, разумеется, банки не достаётся. Ну и пожалуйста. Не больно-то хотелось. Начинается ностальгическая тягомотина: один вспоминает свой первый матч, другой подхватывает, третий разбавляет похоронную атмосферу тупыми шутками. Куроо заводит свою шарманку про кровь в жилах, и я пихаю его локтем в бок. Он всё уговаривает меня «помочить ножки», и я сдаюсь. Река ледяная, будто летнее солнце её и не касалось, но Куроо под водой находит мои ступни своими. Мы пинаемся, брызгаемся и, в конце концов, замираем, отогреваясь в сомнительном тепле друг друга. Как-то это по-гейски, если честно.КУРОО
Я умер и попал в рай. Я наконец-таки понял Тарантино. Наши ступни подходят друг другу самым лучшим образом, и если холодная вода — тот самый катализатор, которого всё это время недоставало, то я готов нырнуть в реку с головой. Утащить Кенму на самое дно. Мы будем жить под водой и питаться водорослями, как парочка капп, и иногда — веселья ради — будем топить непослушных детишек. Кенме понравится. Я хочу скорее допить пиво, чтобы освободить руки. У меня столько идей, чем можно их занять… — Хочешь попробовать? — предлагаю ему банку, но он лишь морщится в ответ. Придётся справляться самому. Не думаю, что опьянею от пива сильнее, чем от того факта, что он тут, так близко, прямо под боком. И хотя мы сидели так сотни раз, в ночной темноте это ощущается иначе. Если бы не ребята, я бы, наверное, сделал глупость. Блять. Я так хочу сделать глупость. — Давайте заключим пакт, — предлагает Бокуто. — Неважно, что будет дальше, но мы обязаны собраться здесь ровно через год. Я усмехаюсь. Парни поднимают банки за будущие встречи, разбрасываются громкими обещаниями, и я не могу не думать о десятке поколений третьегодок, которые точно так же сидели здесь и заключали такие же пакты. Никого из них здесь нет. Кенма хмуро косится на меня, и я легонько толкаю его плечом. С нами такого не случится. Нас не разбросает, не разведёт, и нам не нужны канал и пристань, чтобы увидеться. Нам не нужен повод, чтобы оказаться в одном месте в одно время. Я закидываю руку ему на плечо — дружеский жест, ничего такого. — Я никуда не денусь, — говорю я тихо, чтобы никто больше не услышал. — Увы, — бормочет он, вздыхая. Но я знаю его слишком давно, чтобы за этим «увы» услышать: «Я тоже». Может, я всё-таки немного пьян.