КУРОО
Сейго сообщил, что новый сосед въедет сегодня утром, пока я буду на работе. «Познакомитесь, как вернёшься домой», — сказал он. «Он немного нелюдимый, так что сильно его не доставай», — сказал он. Тоже мне. Я и вполовину не такой доставучий, каким он меня считает. У меня прекрасно развито чувство личных границ. Я могу быть незаметным, как долбанный ниндзя, если захочу. Просто я не хочу. Весь день в офисе я фантазирую о том, каким он будет, мой новый сосед. Если Сейго не преувеличил, и он действительно забитый хиккан, потребуется время, чтобы он ко мне растаял. Но он растает. Они все тают. Плавятся, как ванильное мороженое в летний зной. Мне остаётся только слизывать сладкие капли с рожка. Я сгрызаю три колпачка от ручек, пока гадаю, на что будет похоже наше соседство. Будем ли мы вместе скидываться на продукты и готовить по очереди? Разделим ли обязанности пополам или разработаем график уборки? Сколько времени потребуется, чтобы заманить его к себе в комнату и показать все сезоны «Стартрека»? Удастся ли мне привить ему любовь к утренним пробежкам, как Сейго? Будем ли мы перестукиваться через стенку на тайном языке? Два стука — время ужинать. Три — хочешь зависнуть с музыкой на кухне? Ещё мне до смерти любопытно, как отреагирует на него Огрызок — мой вредный кошак. Вообще говоря, он терпеть не может людей: ныкается под кровать и угрожающе шипит, когда я привожу кого-то. Сейго только через полгода удалось его погладить, и то только потому, что Огрызка ведёт от запаха креветок, а Сейго тогда пропах ими насквозь. Может, мне даже повезёт, и он окажется симпатичным геем. Тогда к нашему тайному шифру добавится ещё один пункт. Четыре стука — потрахаемся? Ни к чему не обязывающий секс между соседями — это чудесно, просто замечательно. То, что доктор прописал. Утром, днём и обязательно вечером. Держит организм в тонусе, а похоть — в узде. Может, у него даже будут длинные волосы и карие глаза. Может, он из тех задротов, которые не отлипают от приставки, и у меня наконец найдётся повод сдуть пыль со старенькой плойки и вспомнить молодость. Вспомнить, как я постоянно проигрывал, потому что отвлекался на тонкие пальцы, наизусть знающие все клавиши. На сосредоточенную складку между бровей. На беспокойные губы, между которыми всегда находился шнурок байки, или шоколадная соломка, или провод от геймпада, которым я мечтал стать. Какой только дребеденью я не мечтал стать, если честно… Каждой его футболкой, обнимающей худое тело. Палочками для еды, которые он окунал в соус и облизывал. Напульсником на его запястье. Трубочкой от сока. Даже мячом, до которого он дотрагивался за тренировку на сотню раз больше, чем до меня. Может, лучше, чтобы у моего нового соседа был бритый ёжик волос и очки. Глаза самые обычные. Веснушки там какие-нибудь. Широкая кость и толстые пальцы. Пусть он часто улыбается, пусть заикается или говорит громко и чётко. Пусть он будет загорелым и высоким. Пусть ничего в нём не будет возвращать меня на шесть лет назад. Под конец рабочего дня я выхожу из офиса в нервном предвкушении. Тороплю заклинаниями автобус, бездумно листаю новостную ленту, чтобы чем-то занять мозг. Я сам не знаю, почему волнуюсь. Просто в голове крутятся слова Сейго: «Он немного нелюдимый, так что сильно его не доставай». Я и не собираюсь, серьёзно. Я буду сама тактичность и вежливость. Просто зайду к нему в комнату и… Нет, просто постучусь к нему в комнату, дождусь разрешения войти, познакомлюсь, предложу выпить чаю или чего покрепче — как пойдёт. Разведу на душевный разговор, узнаю о его детских травмах, позволю выплакаться мне в плечо, создавая прочный фундамент для прекрасной дружбы. К ночи он официально признает, что я самый лучший сосед, которого он только мог пожелать. Уже к выходным мы сплетём друг другу браслеты дружбы, точно говорю. Я поднимаюсь на третий этаж и поправляю волосы. Разглаживаю галстук. Я выгляжу очаровательно, как и всегда. Любой был бы рад быть моим соседом. Если повторить это в зеркало чёрного экрана три раза, то явится тёмная сущность по имени Правда. Первое, что бросается в глаза, когда я захожу внутрь, — это потрёпанные кеды у порога. Из-за грязи они почти забыли, что когда-то были красными. Задники примяты из-за вредной привычки снимать обувь без помощи рук. Подошвы тонут в луже, и я ставлю их на батарею сушиться — жест доброй воли, плюсик в копилку моего шарма. Огрызок с любопытным вяканьем показывается из глубины квартиры, трётся боком об угол, но, увидев, что это всего лишь я, лениво потягивается и безразлично уходит царапать обои. Понимаю. У всех свои хобби. Я выжидаю несколько минут, давая соседу возможность самому выйти для знакомства, но дверь остаётся закрытой. Из-под щели не льётся приглашающий свет, так что, может, он спит. Может, он в наушниках и ещё не знает, что я пришёл. Может, стесняется. Я демонстративно гремлю посудой на кухне, выворачиваю кран в ванной на полную, чтобы пошумела вода. Не-а. Ничего. Сосед всё так же партизанит. «Не доставай его», — напоминает мне голос Сейго, но даже будь у этого голоса плоть и кровь, он не смог бы остановить меня. Я просто хочу познакомиться. Не спугну же я его простым дружелюбным приветствием?.. Перещёлкнув костяшками пальцев, я откашливаюсь и стучу в закрытую дверь, мысленно репетируя обворожительную улыбку и радушное: «Доброго вечерочка, я Куроо Тецуро, твой новый сосед и, если захочешь, лучший друг. А ты захочешь, потому что… Ну, камон, просто посмотри на меня». Я не хочу быть навязчивым, так что стучу всего дважды. Пока что это ничего не значит, никаких «ужин готов», пока что это просто деликатный способ сообщить, что я тут и я жду. Ответа нет, и я стучу ещё раз. На третий раз я уже чувствую себя дураком, но упрямо выстукиваю в дверь: «Я не на-вяз-чи-вый». Может, он не услышал первые три раза, так что я стучу в четвёртый. И наконец за дверью начинают копошиться. Судя по тяжёлым шагам, он весит целую тонну. Или очень зол. Или носит подкованные ботинки. Я морально готовлюсь ко встрече с панком-сумоистом, когда дверь наконец открывается.КЕНМА
Блять.КУРОО
Пиздец.КЕНМА
Надо было выбирать квартиру с призраком-каннибалом. Надо было оставаться жить под мостом. Надо было сдохнуть ещё в зародыше. — Кенма?.. Я захлопываю дверь у него перед носом.КУРОО
Он захлопывает дверь у меня перед носом. Это какая-то ошибка. Мне, должно быть, показалось. Я думал о нём так много, что мой перетрудившийся мозг подкинул мне его образ в насмешку. Сейчас дверь снова откроется, и за ней будет кто-то другой, кто-то менее знакомый, более реальный. Кто-то, кого я не пытался забыть шесть лет. Кто-то, кого я не хочу помнить остаток жизни. Кто-то не Кенма. Пожалуйста, пусть там будет не Кенма. Пожалуйста, пусть там будет он. Я дёргаю ручку двери, но она не поддаётся. — Занято! Я не слышал этот голос шесть лет. Мне только казалось, что я слышу его: в случайных разговорах прохожих, по телевизору, утром под окном, шёпотом у подушки, когда сон так близко, что реальность расплывается. Говорят, голоса стираются из памяти быстрее всего. Остаются лица, запахи, эмоции, но голос растворяется во времени. Я никогда не забывал его голос. Ни таким, каким он был в детстве, ни таким, каким стал, сломавшись. Я шесть лет носил в себе каждую ноту, каждую интонацию, каждую его привычку: проглатывать окончания; упрямо твердить своё, даже когда он знает, что не прав; спрашивать утверждениями; утверждать вопросами; раздражённо фыркать; бурчать и мямлить, увлёкшись игрой; сосредоточенно пыхтеть; мычать вместо согласия; не повышать голос при злости, а наоборот, понижать его до ледяных глубин. Вот и сейчас. «Занято!» — прямиком из Марианской впадины. Я знаю, что ломиться к нему бесполезно, но всё равно дёргаю ручку снова. — Кенма, — прошу я. Не знаю, чего именно я прошу. Сердце долбит грудь изнутри, как после бега, спешит туда, куда я не успел. Я знаю, что он не откроет. Шесть лет назад не открыл — и сейчас не откроет. Если уж Кенма закрывается, то на засов. Намертво. — Кенма, — тупо повторяю я. — Пожалуйста. Я не хочу переживать это снова. Я и прошлый-то раз не пережил.КЕНМА
Заткнись, заткнись, заткнись. Не произноси моё имя, не проси меня ни о чём. Я не умею тебе отказывать. Я не умею с тобой соглашаться. Я не умею с тобой рядом существовать, я разучился нахуй. Я — чудо ебучей эволюции. Я отказался от адаптаций и деградировал обратно в безмозглую амёбу, уплыл вариться в первичном бульоне, лишь бы не дышать с тобой одним воздухом, не ходить с тобой по одной земле, не думать о тебе. И теперь ты здесь. Стоишь под моей дверью, зовёшь меня по имени своим мерзким голосом. Со своими дурацкими волосами, в своём дебильном костюме взрослого человека. Ты так изменился. Ты остался абсолютно таким же. А я… Я понятия не имею, как теперь быть.КУРОО
— Кенма, — вновь твержу я, будто не знаю других слов. Мне других, если честно, и не надо. — Кенма, открой дверь. Давай поговорим. Он упрямо молчит. Я помню и то, как звучит его молчание. Оно совершенно не похоже на тишину: оно гуще, красочней, осмысленней. Я помню даже все его оттенки: угрюмое «Оставь меня в покое», рассеянное «Я пропустил твою реплику мимо ушей и теперь не уверен, что надо говорить», осуждающее «И это ты называешь юмором?», усталое, уютное, задумчивое, вопросительное… Сейчас Кенма молчит серийным убийцей, определившимся с личностью новой жертвы. — Я знаю, что ты подписал договор аренды на три месяца. Ты не сможешь избегать меня всё это время, — пробую я зайти с другой стороны. Хоть с какой-нибудь. — Посмотрим, — мрачно отзывается он. Я усмехаюсь — невольно. Безвольно. Я двенадцать лет вставал по утрам ради этого его упрямства. А потом ещё шесть лет по инерции. Это наталкивает меня на одну идею. — Чего ты боишься? — подначиваю я. — Неужели я стал таким страшным? — Что сказать, годы тебя не пощадили… Я смеюсь — удивлённо и тихо, сам себе поражаясь. Вроде бы нихрена не смешно, но я так скучал по его оскорблениям. На пробу дёрнув ручку ещё раз, я наконец отпускаю её и сажусь у двери, прислоняясь к ней спиной. Неважно, если он не откроет. Неважно, если больше не скажет ни слова. Я просто посижу здесь и послушаю, как он молчит. Я так давно этого не слышал.КЕНМА
Я знаю, что он всё ещё здесь, под дверью. Я ощущаю его присутствие иголками под кожей и не могу сдвинуться с места. «Вы не можете спать, пока рядом враги». «Вы не можете вернуться к своим делам, пока рядом ваш бывший лучший друг». И что мне теперь делать?.. Звонить тому парню и умолять вернуть залог? Забить на деньги, собрать вещи и бежать прочь из этой проклятой квартиры? Из Токио? Из Японии. Точно. Я уеду к Шоё в Бразилию, перекантуюсь у Яку в России, навяжусь Льву, где бы он сейчас ни был. Оккупирую родительский подвал на Окинаве. Найду себе приличный мост на другом конце света, неважно где. Все мосты одинаковые. Под «Золотыми воротами» в Сан-Франциско Куроо точно не станет меня искать. Не то чтобы он искал все эти годы. Я опускаюсь на пол у двери и прижимаю к себе колени. Ковыряю дырку на штанах, вслушиваюсь в бормотание телевизора у соседей снизу. За окном шумят машины. В тумбочке копошатся сверчки. Куроо молчит. Казалось бы, за шесть лет мне стоило привыкнуть к его молчанию, но я не привык. К такому нельзя привыкнуть, это как ПТСР — иногда накрывает военными флешбеками, и я слышу его долбанутый смех, и в голове звучат его уёбские шутки, и иногда ночами он разговаривает со мной так, словно лежит рядом. Словно мы снова живём по соседству, и завтра вставать в школу, и он остался у меня, потому что ему лень возвращаться домой, хоть его дом всего в двух минутах от моего. Дело никогда не было в лени, не правда ли?.. Он просто хотел остаться. И я тоже этого хотел. Когда всё между нами сломалось? В какой момент мы прошли точку невозврата? На вечеринке Яку, после которой произошёл тот разговор? Или позже, на ярмарке, в душной тесноте кабинки колеса обозрения? В ночь, когда ему исполнилось восемнадцать? После выпускного? Во время последних зимних каникул? Я шесть лет ломал над этим голову и, походу, вконец доломал. Знаю только, что всё пошло по пизде не сразу, а постепенно. Что тем летом в нашей дружбе наметилась трещина, а зимой остались уже одни только осколки. Звучит пиздец как драматично, но такими мы тогда и были: пиздец драматичными подростками. В конце концов, мне было семнадцать. Мне было семнадцать, и я так сильно запал на своего лучшего друга, что умудрился этого не заметить. Пятьдесят очков Еблиффиндору за внимательность, чё.КУРОО
Видимо, я представляю собой чертовски жалкое зрелище, раз даже Огрызок снисходит до того, чтобы меня утешить. Подбирается ближе своей шаткой вальяжной поступью, запрыгивает мне на колени, долго и привередливо вытаптывая себе место, вертит задницей у меня перед носом и, наконец, ложится с неуклюжим вяканьем. — Ты там что, ревёшь?.. — доносится из-за двери. Недоверчивое, осторожное. Тревожное такое, что мне действительно хочется разрыдаться. Но я только смеюсь. — Не-а, это Огрызок мявкает. — Твой уродский кот? Я почёсываю своего «уродского кота» за оборванным ушком, и он совсем не мелодично тарахтит. — Не обижай его, он очень ранимый, — заступаюсь я за зверюгу, которая игриво запускает когти в мои рабочие брюки. — Он оружие массового поражения, — бормочет Кенма. Судя по тому, что голос его доносится примерно с моего уровня, он тоже сел на пол у двери. Наши спины разделяет деревянная доска, и от этого факта мои лопатки раздражённо свербят. — Поверить не могу, что ты назвал кота Огрызком. — А ты бы как его назвал? — спрашиваю я, цепляясь за разговор, будто он — спасательный круг, а меня перекидывает с волны на волну смертоносный шторм. Нет, будто стоит полярная ночь, а эта незатейливая беседа — единственный источник тепла на мили вокруг. Затухающий костёр, который надо поддерживать любыми способами. Кости свои отделить от тела и бросить в огонь, лишь бы не потухло. — Не знаю. Как-нибудь круто, — фыркает Кенма. — Чармандер или типа того. Сердце подкатывает к горлу, и я с трудом сглатываю его. Слишком рано. Всего-то шесть лет прошло. Пощади. — Где ты вообще его раздобыл? — спрашивает Кенма, и на секунду я позволяю себе потешиться мыслью, что ему, может быть, тоже не хочется заканчивать разговор. — Я его украл, — признаюсь не без гордости. — Ну да. Точно. Могу представить, как он закатывает глаза. Не знаю, что бы со мной случилось, если бы я увидел это вживую. Может, оно и к лучшему, что между нами пять сантиметров древесины. И что я видел его всего пару секунд, не успел разглядеть. Его волосы, кажется, стали длиннее. Он перестал их осветлять. Вырос немного. Не знаю. Это странно. Я никогда раньше не замечал изменений в нём — они протекали так медленно, что я не обращал на них внимания. Мы росли вместе, сантиметр за сантиметром, год за годом. То, что он изменился, пока я не видел, пока не смотрел, пока меня не было рядом, давит тяжестью на грудь. Глупо, конечно. Я ведь вовсе не думал, что его жизнь без меня остановилась. Моя без него тоже на месте не стояла, в конце-то концов. Она шла куда-то, по большей части мимо, но шла. Я тоже уже не тот восемнадцатилетний дурак, по уши влюблённый в своего лучшего друга. Я теперь дурак иного масштаба, опытный, преисполнившийся в познании. Я дурак двадцатичетырёхлетний, и друг у меня никакой не лучший, а бывший. А это совсем другое дело, другая статья, другой диагноз. — Скажи честно, — прошу я, прикрывая глаза. Будто так ответ ударит мягче, щадяще, — ты меня специально выследил? Я, конечно, шучу, но выходит не особо-то смешно. Может, я слишком сильно хочу, чтобы доля правды в этой шутке оказалась преобладающей. Если бы Кенма знал, что я тут живу, он бы обходил не то что дом — весь район окольной стороной. — Ага, по айпи вычислил, — фыркает он саркастично. Выходит, действительно случайно. Настолько случайно, что даже не верится. Эй, Вселенная, ничего не хочешь мне сказать? Ты говори прямо, не стесняйся. — Мог бы просто позвонить, — я пытаюсь поддержать шутливую ноту, но фальшивлю. Получается что-то среднее между обиженным: «Мог бы, блять, просто позвонить» и отчаянным, хнычущим: «Мог бы, пожалуйста, просто позвонить?..» Память по-сволочьи подкидывает момент позорной слабости три года назад, когда я набрал его номер. Спьяну. Упиваясь жалостью к себе. Раздавленный в ничто. Он не ответил. Было уже поздно, так что, может, он спал. (Он никогда не ложится в такое время). Или у него был выключен звук. (Он никогда его не выключает). Как бы то ни было, наутро он не перезвонил, а меня слишком сильно мучило похмелье и стыд, чтобы даже думать о сообщении с неловким: «Извини, случайно набрал». Да и не думаю, что он бы поверил. Я бы не поверил. Но я бы и трубку после первого же гудка взял, так что… — Я бы не смог тебе позвонить, — доносится из-за двери. Немного приглушённо, но я слышу каждое слово, и каждое слово бьётся в моей груди вместе с сердцем. Вместо сердца. Шесть крошечных пульсирующих точек. Я сглатываю. — Понимаю, — выдавливаю, облизывая губы. Огрызок тычется мне в ладонь, отчего-то вдруг щедрый на нежности. Коты вроде всегда ложатся туда, где больнее всего. Странно, что он не пытается распороть мне когтями грудь и устроиться комком между рёбрами. — Да не, в смысле… Я реально бы не смог, — говорит Кенма. — Я твой номер удалил. — А, — глупо отзываюсь я. Наверное, мне должно быть обидно, но мне почему-то смешно. Просто это так… по-детски, что ли. Так… порывисто. Совсем на него не похоже. Насколько же сильно его бесило наличие моего имени в записной книжке?.. Что-то щёлкает у меня в голове, и я спрашиваю: — Когда? — М? — Когда удалил? — Давно. В школе ещё. Так вот оно что. Конечно же, он не перезвонил мне тогда. Конечно же, не ответил. Он всегда игнорировал незнакомые номера. У меня в животе опухолью набухает тепло. Я назвал бы его надеждой, если бы имел хоть каплю доверия к этому слову. Какое-то время мы сидим в тишине. Я пытаюсь придумать тему для разговора, но все они кажутся слишком уж притянутыми и неуклюжими. Не могу же я просто спросить, как у него дела, хоть это и единственное, что мне хочется знать. — Куро, — зовёт он, и я замираю, впитывая в себя звуки собственного имени, сказанного его голосом. Мурашки. И живот сводит. И в голове стучит. Нельзя же так, без предупреждения… — Свали. Его голос резко срывается стальным холодом гильотины, обрубает все мысли в моей голове, и я знаю… Я знаю, что ничего другого и не следовало ожидать. Знаю, что во второй раз не должно быть так больно. Знаю, что не бывает так, чтобы в одну реку дважды, чтобы молния снова в то же место, но вот оно, вот оно, триллионом ватт прямо в темечко и жгучим током по всему телу, насквозь, дотла. Я успеваю пеплом развеяться у его порога, когда он говорит: — В смысле, от двери свали. Я выйти не могу. Я воскресаю и вскакиваю на ноги быстрее, чем люди должны быть на такое способны. Он открывает дверь. Всё же его волосы действительно сильно отросли. Теперь он, похоже, собирает их в неряшливый пучок на затылке. Светлыми остались только самые кончики, выцветшее воспоминание, не более. Он стал на пару сантиметров выше, но всё так же сутулится. Синяки под глазами глубже и темнее, но они, глаза, совершенно такие же, какими я их помню. Какими я их никогда не забуду. Насколько же самонадеянным идиотом я был, раз считал, что когда-нибудь смогу его разлюбить. Вот это я, конечно, дал маху. Губу закатай, Куроо Тецуро. Заруби себе на носу. На лбу напиши. Ещё какую-нибудь херню со своим лицом сделай, неважно. Неважно, сколько лет пройдёт — хоть шесть, хоть тридцать шесть. Срок у тебя пожизненный, без права на УДО. Без права на ошибку и вообще без прав, элементарных человеческих. Мы смотрим друг на друга так долго, будто играем в гляделки. Непонятно только, кто выйдет победителем: тот, кто отведёт взгляд, или тот, кто выдержит. Что-то мне подсказывает, что я в любом случае проиграю. Сдамся ему, как всегда сдаюсь. Я с радостью приму поражение. Я вообще всё что угодно приму, если из его рук. Я же говорил: жалкий, жалкий человечишка… Мы смотрим друг на друга, и я не верю, что он может так на меня смотреть и не видеть насквозь. Что в его голове при этом не складывается: «Ага. С этим всё понятно». С этим всё запущено, конченный случай. Соболезнуем утрате вашего мозга. И сердца. И вообще. От души, короче, соболезнуем. Мы смотрим друг на друга, и это лучшее, что случалось со мной за шесть лет. — Хэй, — говорю я. Дурак, ну. Что тут поделать. — Привет. Он закатывает глаза — знакомое, родное. Опирается плечом на косяк, складывает руки на груди — а вот это что-то новое, что-то на языке взрослого Кенмы, более уверенного в себе, умеющего управляться со своим телом, знающего его так, как я уже не знаю. Как же много я упустил. — Ага, — отвечает он. — Давно, блять, не виделись.