КУРОО
Я не верю в счастье. Мне не пять лет, окей? Человечество скатывается вниз по асимптоте, вечно стремящейся к некоему чувству, но никогда его не достигающей. Никогда со счастьем не пересекающейся. Все только говорят о счастье, но лично я не встречал никого, кто сказал бы честно и не тая: «Я, блин, офигеть как счастлив, ребята». И всё же здесь и сейчас, на горячем гравии волейбольной площадки, я настолько близок к счастью, что мог бы его потрогать. Мог бы даже автограф взять, пока телохранители не оттащат. Мог бы в спину ему крикнуть: «Эй, каково это, когда все тебя хотят?» И Счастье бы оглянулось через плечо, сдвинуло на лоб свои очки-авиаторы (разумеется, Счастье носит очки-авиаторы) и подмигнуло: «Это ты мне скажи, Куроо Тецуро». В общем, мы растекаемся по площадке, нас топит солнце, мы только-только отдышались, но пот всё ещё стекает по переносице в глаза. Ладони горят от сочных шлепков по мячу. В кроссовке застрял камушек и давит на пятку. Так жарко, что я кажусь себе размытым пятном, маревом над асфальтом. Во рту всё ещё стынет блаженство после половины бутылки залпом выдутой воды. Если я закрою глаза, то есть довольно-таки большой шанс, что больше их открыть не получится. Кенма тяжело пыхтит рядом со мной, и я, блин, офигеть как счастлив, ребята. Когда мне будет восемьдесят семь (и я всё ещё буду ого-ого!), и «Forbes» будут в седьмой раз брать у меня интервью и спросят: «Что такое счастье?», я вспомню этот день и это лето. И ничего им не скажу. Хочу оставить это между нами. Прямо тут, в сантиметре между нашими потными предплечьями — в сантиметре, которым мы друг друга не касаемся. Мы одни. Где-то в слуховой доступности, на расстоянии выстрела (пиф-паф!) кричат дети, ездят машины, разбредается по домам Токио, но мы одни. Я, он и старый потрёпанный мяч в наших ногах. Мы втроём здорово сегодня напрыгались. Мы почти семья (своего ребёнка мы так шлёпать не будем, честно). Я поворачиваю к нему голову, и при такой жаре это подвиг. Я немного скучаю по зиме, точно зная, что в январе буду мечтать о сегодняшнем дне. У него красивый профиль. Когда я стану директором национального Банка Японии, я прикажу отчеканить монеты с его профилем на них. Люди будут кидать их на удачу: «Орёл или решка?», и лицо Кенмы всегда будет знаменовать победу. Мне хочется провести кончиком пальца по его переносице, мне хочется навалиться сверху и прижать своё лицо к его. Посмотреть, подойдут ли наши профили друг другу, сложатся ли идеальным пазлом. Он вертит кистью над своим лицом, разглядывая жучка, ползающего по его пальцам. Стоит ли говорить, что я хочу быть этим жучком?.. Ему нравятся насекомые, всегда нравились. В детстве он часами мог залипать на муравьёв, тягающих песчинки в муравейник. Мы часто ходили на речку и ловили водомерок и кузнечиков. Я никогда к мелким тварям симпатии не испытывал (Кенма — исключение), но я не боюсь их, честно. Просто они мерзкие. Просто они — чудесный повод, чтобы забраться к Кенме в кровать среди ночи, якобы из-за того, что в моей комнате паук. Но вот что забавно: как бы Кенме ни нравились жуки, я никогда не видел, чтобы он сокрушался, ненароком раздавив одного. Он без сожалений прихлопнет мотылька, с которым игрался минуту назад, если несчастное крылатое станет раздражающим. Надеюсь, он любит меня чуть больше, чем насекомых… — Эй, — выдыхаю я, ещё не придумав, что скажу дальше. Я просто хочу привлечь его внимание. Он в ответ мычит, мол, слушаю. Я перебираю темы для разговора, как мелочь в кармане, прикидывая, на что хватит. — Скоро у Яку день рождения, и мы собираемся скинуться на пейнтбольную вечеринку для него. Ты тоже идёшь. Кенма кривится, но несильно. Так, будто кривиться усерднее ему лень. — Яку оценил бы больше, будь патроны настоящими, — говорит он. Я смеюсь, потому что он прав, и потому что я посмеюсь над любой его шуткой, даже самой дурацкой. Я школьник, и я влюблён: мои стандарты юмора сильно занижены. — Яку будет плевать на патроны, если придёт Алиса. А она придёт. То, что наш злобный карлик влюблён в сестрицу Льва, ни для кого не секрет (кроме разве что самого Яку; и Льва; и, наверное, Алисы). В этом, конечно, нет ничего удивительного: в Алису влюблена вся наша команда, исключения всего три: Лев по причинам кровно-родственным, я по причинам гомосексуальным и кенмазависимым. И Кенма по причинам, о которых я хотел бы узнать больше. Потому что, если честно, я без понятия, нравятся ли ему девушки. Нравится ли ему кто-то вообще. Мы никогда об этом не говорили. Моя собственная ориентация никогда не была для меня загадкой. Быть геем и быть влюблённым в Кенму для меня одно и то же. Неделимое целое. И то, и другое пришло ко мне одновременно и с тех пор не разлучалось. Даже не знаю, смогу ли я быть геем для кого-нибудь ещё, но это и не столь важно. Суть в том, что я люблю его столько, сколько себя помню и, возможно, даже немного дольше. Конечно, не всегда моя любовь концентрировалась в низу моего живота и выливалась в стояк по утрам. Сначала я просто хотел быть его другом. Помню, как начинал скучать по нему в ту же секунду, как мы расходились по домам. И даже когда мы встречались снова, я всё равно по нему скучал, просто меньше. Эта тоска, это неуловимое «мне мало» всё время маячило где-то на краю сознания, и только лет в тринадцать я понял, что её нельзя измерить в минутах, проведённых рядом. Только в расстоянии. Она, эта тоска, складывалась из сантиметров между нами. Сантиметров, которые всегда были, и сантиментов, которых не было. Помню ещё, как впервые осознал, что все эти странные штуки — все эти мерзости из романтических фильмов, все эти языки и губы, все эти руки и пальцы… Мне хотелось сделать это с ним. Мне хотелось обнять его не так, как обнимают друзей. Нет, мне хотелось вжаться в него и не отпускать минуту, час, целый день. Мне хотелось поцеловать его, и как-то раз я даже сделал это. О, я был отчаянным смельчаком в свои четырнадцать. О моей храбрости могли бы снять репортаж. Мы сидели на полу в его комнате, он играл в приставку, я читал мангу. (Я делал вид, что читал мангу). Я смотрел на его щёку, и она казалась мне созданной для поцелуев. Я придвинулся ближе и клюнул его губами в лицо — неловкий короткий «чмок». Моё сердце бесилось в груди. Мне казалось, я умру, или блевану, или потеряю сознание — так сильно я разволновался. Он посмотрел на меня как на придурка, вытер щёку рукавом и сказал: «Фу». Клянусь, «фу», сказанное красивым парнем с выразительной мимикой, способно начать революцию. Разрушить империю. Низвергнуть мир в хаос. Он подумал, что я дурачусь, и я решил: да. Так и есть. Я дурачусь. Я посмеялся над его реакцией, и мы в шутку подрались за геймпад. Моё сердце, моё бедное сердце готово было выпрыгнуть из груди, как крыса с тонущего корабля. Я не мог его винить. В тот день я понял, что Кенма не чувствует ко мне и доли того, что испытываю к нему я. И я впервые подумал, что, быть может, дело не во мне. Может, он просто… не способен любить меня так же. Нет такой опции. Как в старых гомофобных играх, где ты не можешь открыть романтическую линию с персонажем твоего пола. Уже позже, многим позже мне пришло в голову, что, может, Кенму и вовсе не интересует такое. (Примерно тогда же я вычитал о понятии асексуальности). Понимаете ли, он никогда не интересовался девушками. Он никогда не интересовался и парнями тоже. Порой мне и вовсе кажется, что к людям он не испытывает ни капли любопытства. Порой мне кажется, что ради него я готов перестать быть человеком, если тогда он наконец заметит меня. Солнце поджаривает нас на раскалённой площадке. Я хочу сказать ему, как сильно люблю его. Я хочу спросить, сможет ли он когда-нибудь так же сильно меня полюбить. Я хочу узнать, умеет ли он это делать. Я могу научить, если что. Мне нетрудно. Но я молчу, потому что в незнании кроется надежда, и потому что я тот ещё трус. Кенма смыкает пальцы, безжалостно раздавливая жучка, за которым наблюдал последние десять минут. Которому позволял ползать по своей ладони. Видит бог, я не люблю насекомых, но даже мне становится как-то не по себе, когда он без лишней брезгливости вытирает измазанные пальцы о шорты. Не поймите превратно, я всё ещё слишком влюблён, чтобы действительно осуждать его за эту пренебрежительную жестокость. О, я поддержал бы его, даже если бы он убил человека. Если бы он позвонил мне среди ночи и сказал, что у него на руках труп, я бы молча взял лопату. Я бы соврал под присягой в его защиту. Я бы на электрический стул сел вместо него. Совести во мне куда меньше, чем любви, и всё же я скорее Дон Жуан, чем Джек Потрошитель. — Ты убил бы ради меня человека? — спрашиваю с ухмылкой. Этот вопрос не выходит за рамки наших обычных разговоров-безделушек. Гипотетическая дребедень, которую мы обсуждаем с самым серьёзным видом. — Он угрожал бы тебе напрямую или это убийство ради убийства? Типа в доказательство нашей дружбы. Я думаю о птицах и мышах, которых кошки приносят на порог хозяевам, и моя улыбка становится шире. Плотояднее. — Первое, — подумав, говорю я. — Ну да, — Кенма дёргает плечом, и на мгновение его локоть касается моего. Я живу ради таких мгновений. Я, блин, голодающий во время осады, я клей с обоев жрать готов. Мочу свою пить. Вот как всё плохо. — Если кто-то тебя и убьёт, то это обязан быть я. — И как бы ты это сделал? — со смехом спрашиваю, поворачиваясь на бок. Гравий впивается мне в плечо и бедро, но это того стоит. В моей голове разворачивается шекспировская трагедия с ядом на губах и прочими прелестями. — Ну, я бы точно не стал в тебя стрелять — оружие слишком легко отследить, — задумчиво говорит Кенма. Приятно знать, что он заботится о своей безопасности. Криминальные подкасты сделали из него профи. — Я бы инсценировал это как самоубийство или несчастный случай. — Вот блин, — вздыхаю я. — Я надеялся, что ты будешь хранить моё тело в холодильнике в своём подвале. На память. — Не. Но я бы отрезал прядь твоих волос в качестве сувенира, — успокаивает меня он, и мы смеёмся. Воздух горячий и липкий, и наш смех вязнет в нём. — Если тебе так нравятся мои волосы, можешь просто попросить… — тяну я, невольно поднимая руку и пропуская свою чёлку сквозь пальцы. Он косит на меня глаза, будто примеряясь. Мне даже становится интересно, что бы он сделал с прядью моих волос. Сплёл бы из них браслет? Положил бы в шкатулку? Носил бы с собой в кошельке? Он кривится, демонстрируя, что вовсе они ему не нравятся, мои волосы. Я смотрю на коротенький завихрок, прилипший к его потному виску, и мне хочется поцеловать его туда. Наверное, ему стало бы щекотно от моего дыхания рядом с ухом. Наверное, моё сердце остановилось бы. Я дышу, но это не точно. У меня так бывает: когда накрывает вдруг и разом, когда внутри сворачивается кровь, как молоко. Когда почти плевать, что случится, если я всё же решусь. Почти. Поверить не могу, что в четырнадцать мне хватило духу. Я, блин, был грёбаным супергероем. Он вздыхает, хмурится солнцу, обвиняя его в жаре, и прикладывает влажную от конденсата бутылку к своей щеке. Я отдал бы почку за то, чтобы быть этой бутылкой. (У меня серьёзные проблемы, я знаю). Я двигаюсь ближе, прижимаясь скулой к бутылке, якобы мне тоже хочется охладиться, хотя на деле я предпочёл бы, чтобы этой дурацкой бутылки между нами не было. Чтобы между нами вообще ничего не было — физически. Чтобы ментально, эмоционально, чувственно между нами было вообще всё. Необъятная вселенная. Грёбаный космос.КЕНМА
Куроо жмётся ко мне, горячий и липкий от пота, будто я и без него не плавлюсь. Он так близко, что это должно быть некомфортным, но я привык, что для него границы личного пространства размываются. Он — нелегальный мигрант в моей зоне комфорта. Он так давно туда пробрался, что скоро получит вид на жительство и гражданство. Я бы его отпихнул, но как-то лень. Это всё жара, блядское солнце. Скоро мы зашипим, как яичница на сковородке. Но пока солнце не скроется за горизонтом, никто из нас не сдвинется с места. После заката, когда станет легче дышать, мы сможем отлепить свои конечности от земли и подняться. Отправимся по домам. Я думаю о своей комнате: тёмной из-за закрытых штор, прохладной благодаря кондиционеру. Как живое существо, изнывающее от жары, я хочу быть там. Как дебил, водящий дружбу с другим дебилом, я и тут быть хочу. Отвратительно. Почти так же отвратительно, как внутренности жука, размазанные по моим пальцам. Но я не мог оставить его в живых: Куроо жутко их боится, этих жуков. Он это усердно отрицает, но я помню, как он прибежал ночевать ко мне из-за «кошмарного паучары» над своей кроватью. (Я успокоил его тем, что в течение жизни человек случайно проглатывает во сне как минимум восемь пауков). (Это не помогло). Я убираю бутылку от наших лиц и сажусь, чтобы сделать несколько глотков. Он с такой жадностью смотрит, как я облизываюсь, что приходится оставить ему немного.КУРОО
Вот обязательно ему пить так, словно «Bon Aqua» наняла его для одной из своих жутко сексуализированных реклам? Вот нужно ему так обхватывать губами горлышко, словно он на прослушивании в Pornhub? Его кадык ходит вверх-вниз, язык скользит из одного уголка рта в другой, и я уже точно знаю, на что буду дрочить в следующем месяце. Этот месяц уже расписан по дням. У меня плотное расписание. У него полно сексуальных маленьких привычек. Я обожаю то, как моя чистая и невинная любовь за секунду разгоняется до сверхзвуковых скоростей, вспыхивает в атмосфере, и горит, горит, горит. Я хочу приподнять край его шорт и поцеловать бледную кожу там, где её не касалось даже солнце. Я хочу лечь сверху и целовать его, пока мелкие камушки гравия запутываются в его волосах, отпечатываются зернистым узором на спине. Потом я слижу этот рельеф с его лопаток своим языком. Мне кажется, что никто и никогда не хотел никого так сильно, как я его. (Я надеюсь, что это не так). (Я надеюсь, что кто-то мудрый и опытный подскажет мне, как с этим жить). Я запишусь на лекции, куплю блокнот, законспектирую каждое слово и буду по ночам перечитывать, как молитву. Инструкция по выживанию в необитаемой и враждебной местности: «Terra Friendzonia». Я буду как Том Хэнкс в «Изгое», вот, даже волейбольный мяч у меня уже есть. Я назову его Кенмой, нарисую на нём хмурую рожицу и буду практиковаться в поцелуях. И когда я наконец выберусь с дикого острова, то непременно покажу ему, чему научился. Он суёт мне в руки бутылку с водой. Наши пальцы соприкасаются. Я прикрываю глаза и сохраняю это ощущение на будущее. Следующий месяц, второе число. Иногда я позволяю себе помечтать о том, что и для него эти касания что-то значат. Что он думает о моих пальцах хотя бы десятую часть того времени, что я думаю о его. Может, он думает о них прямо сейчас: он уже долго смотрит на мои руки.КЕНМА
У него по запястью ползёт красный муравей. Если он узнает, то начнёт орать… Надо бы как-нибудь аккуратно его убрать. Не вызывая подозрений. Я тянусь к его руке.КУРОО
Он тянется к моей руке. О боже. Он действительно думает о том же, о чём и я?.. Он хочет… взять меня за руку?КЕНМА
Я пожимаю его ладонь, будто это самая естественная вещь в мире. Говорю как последний дебил: — Спасибо за игру. Трупик муравья падает в гравий. Миссия выполнена.КУРОО
«Спасибо за игру»?.. Что это, блин, должно значить?!