КУРОО
Я рассказал команде о своей ориентации, и это было ошибкой. Не знаю, чего я ожидал. Вечеринку с воздушными шариками? Торт с радужной начинкой? Чтобы весь волейбольный клуб старшей Некомы дружно взялся за руки и повёл вокруг меня хоровод? «Капитан наш — эге-гей! И к тому же гей». Не то чтобы я это планировал: скорее, признание вырвалось из меня само собой. Мы обсуждали пейнтбольную вечеринку Яку в раздевалке, складывая пропитанную потом форму в спортивные сумки, и Тора не затыкался о мифических девчонках, сердца которых он завоюет своей первоклассной стрельбой. Разговор, как это часто бывает после долгих тренировок в исключительно мужской компании, плавно перетёк к почти лирическому: «Кто кому бы вдул?», которое любой из нас по отдельности счёл бы отвратным (я хорошо воспитал своих котяток). Но собираясь прайдом, мы всякий раз деградировали на пару ступеней эволюции и ничего зазорного не видели в том, чтобы беззубо мечтать о гипотетическом перепихоне. В летнем лагере, например, этот феномен достиг апогея, и, уходя с площадки, мы направлялись прямиком в Зал Совета на заседание министерства грязных делишек и делились выдуманными историями. Обсуждение было таким жарким, что любой бы из нас, оставляя за спиной дверь раздевалки, мог бы написать пособие для чайников: «Девственность и тысяча способов её потерять». Мы все, конечно же, заливали, и все знали об этом. Не участвовали разве что первогодки, всё ещё сохранившие остатки скромности (кроме Льва — там и сохранять-то было нечего), Кенма, Акааши и Асахи. В общем, вчера парни снова завели старую шарманку, по сотому кругу обсуждая девушек с нашего потока. Обычно в такие моменты я представляю себя героем боевика, загнанным в хитроумную лазерную ловушку. Одно неверное движение — и завоет сигнализация. Когда меня спрашивают: «Куроо-сан, а вам больше нравятся с длинными волосами или короткими?», я кошу взгляд на Кенму, завесившегося чёлкой и залипшего в приставку, и говорю со всей искренностью, на которое способно моё лживое сердце: «С длинными». Когда меня ставят перед выбором: «Цундере или яндере?», я вспоминаю презрительно сморщенную от моего безобидного флирта мордашку, и говорю: «Цундере». Когда меня спрашивают про рост девушки моей мечты, я уверенно заявляю: «Мне нравятся низкие. Метр семьдесят», вызывая у ребят забавное недоумение. Но сегодня что-то пошло не так. Вместо того чтобы избегать лазерных лучей, я решил, что это световое шоу. Вместо того чтобы прокрасться по заминированному полю на цыпочках, я нырнул в землю, как в бассейн: «Смотрите все, сейчас будет бомбочка!» Ба-бах, хули. Тора, хихикая со Львом на пару, сказал: — Куроо-сану сто проц нравятся сиськи побольше. Я усмехнулся про себя, на секунду подумав про Бокуто, и зачем-то ляпнул: — Куроо-сану больше нравятся члены. Клянусь, признания хуже в мире ещё не было. Мало того что я как полный долбоёб заговорил о себе в третьем лице, так я ещё и выставил себя каким-то похотливым животным. Будто, глядя на Кенму, я вижу в нём тело, приделанное к хую. Будто я любил бы его меньше, будь у него между ног что-то другое. Может, я и не гей вовсе, если так подумать. Может, я просто по уши влюблён в своего лучшего друга. Как бы то ни было, раздевалка погрузилась в тишину, и в этом молчании неуверенные смешки Такеторы звучали особенно громко. Когда до бедняги дошло, что я не шучу, на него уже смотрел целый набор — олимпийский состав, ага, — испуганных и осуждающих глаз. На него, а не на меня. И это оказалось… приятным. Но я буду лицемером и лжецом, если скажу, что в эту секунду меня заботила реакция команды, что их поддержка теплом окутала моё сердце и бла-бла-бла… Моё сердце не было окутано ничем, оно так сильно билось, что мне хотелось выблевать его вместе с желчью. У меня скрутило живот. Я хотел въебаться лбом в железную дверцу шкафчика и отключиться. Потому что за моей спиной стоял Кенма. Только что вышедший из душа — позже всех, потому что он ждал, пока кабинки опустеют. С его волос стекала вода. По его футболке расползались мокрые пятна, ведь он оделся, даже не вытершись как следует, чтобы не выходить к парням в одном полотенце. Я не видел его, я просто знал всё это, знал его наизусть. И он стоял за моей спиной. И молчал. — Ты гей? — прямолинейно, как товарняк, спросил Яку. С обычным своим наездом, адресованным скорее всему свету, нежели моей ориентации. В моей голове, как по подиуму, прошёлся десяток дебильных шуток. Ебланские, как на подбор. Но как бы они ни «улыбались мне глазами», я отверг каждую, и с небрежным достоинством хмыкнул: — Ага. Это было так не в моём духе, что все снова осторожно замолчали. Я улыбнулся, чтобы сгладить для них неловкость, и протянул: — Природе пришлось сделать меня таким, чтобы у вас, лузеров, появился шанс на размножение. Они облегчённо рассмеялись, хотя шутка была натянутой и убогой. Не смеялся только Кенма, но оно и понятно: его юмор всегда отличался. Вот если б я всё же размозжил свою голову о шкафчик, тогда бы он, может, и поржал. Я подумал: «Никогда не смогу к нему обернуться», а потом обернулся. Он смотрел на меня, чуть прищурившись, будто я впервые представился ему хитровыебанной загадкой. Я ждал его реакции и боялся ответных слов так же, как молчания. Он ничего не сказал, и лишь спустя полчаса, когда мы ждали поезд на станции, до меня дошло: он ведь и так всё знал. Наверняка он понял, что я гей, ещё до того, как я сам это понял. Ведь это он меня таким сделал. Это его вина, только его, и любой судья согласился бы со мной. Ни один адвокат не стал бы защищать его в этом деле — оправдывать его пришлось бы мне самому. Я прекрасно бы справился, к слову. Мы стояли на станции, и я жалел о том, что не курю. Если бы курил, то смог бы занять сигаретой руки, рот и мысли. Если бы курил, было бы оправдание тишине. Но я никогда не курил и не стану, потому что хочу задержаться в этом мире так долго, сколько смогу. У нас с Кенмой разница в год, а значит, я должен прилагать больше усилий — на триста шестьдесят пять дней больше, — чтобы не оставить его ни на минуту раньше срока. Когда дружишь с человеком давно и надёжно, тишина — не проблема. Молчать вместе бывает даже интереснее, чем разговаривать, но это был не тот случай. С каждым словом, что он не говорил, мне становилось всё труднее и труднее сдержать крик. Не знаю, о чём бы я кричал. Может, просто обматерил бы небо за то, что оно не падает. За то, что ему абсолютно плевать, что какой-то мальчишка под ним наизнанку вывернулся. В общем, я уже успел драматично разворотить свою грудь котлованом, когда поезд наконец прибыл. Я ринулся в открывающиеся двери с таким отчаянием, что стукнулся о край плечом, по инерции развернулся, сшиб старушку, раскланялся перед ней в извинениях и обрёк себя до конца дороги на роль вешалки, держа её сумки с покупками. Кенма хмуро глянул на меня и пробормотал: — Теперь, если я назову тебя ебланом, это будет считаться гомофобией… Ну спасибо. «Твоё существование само по себе гомофобно», — подумал я, но усмехнулся его шутке. Если он шутит об этом — всё в порядке. Всё в порядке, даже если мне не смешно.***
В общем, да, я рассказал команде о своей ориентации, и это было ошибкой. Потому что сегодня мы идём на пейнтбольную вечеринку Яку, на которую, конечно же, напросился Бо (а если идёт Бо, то идёт и Акааши), а значит, мне придётся рассказать и им тоже. Всё утро я промучился в метаниях между двумя вариантами. Первый: поддаться мелочной трусости и написать сообщение. Второе: встретиться с ними до вечеринки и столкнуться с их реакцией лицом к лицу. Я выбрал второй, хоть это и значило, что нам с Кенмой придётся ехать на полигон по отдельности (что в свою очередь чревато тем, что Кенма вообще до полигона не доберётся). Всё прошло… нормально. Да, наверное, в случае с Бокуто подобное и стоит считать нормой. И то, как его глаза распахнулись одновременно со ртом. И то, как его брови выгнулись совершенно по-бокутовски. И то, как он сгрёб меня в объятия. И то, как разрыдался у меня на плече. Я утешал его минут двадцать, тихо посмеиваясь, пока он всхлипывал: «Бро, я так… Я так горжусь тобой! Если бы я был геем, то позвал бы тебя замуж прям здесь и сейчас!» Кейджи, сохраняя невозмутимое спокойствие, легко поддел его: «А как же я, Бокуто-сан?» Бо, недолго думая, заверил Кейджи, что ему вовсе не нужно быть геем: позвать Акааши замуж он может и так. Честно говоря, понятия не имею, что у этого чудика в голове, но… совет им да любовь? Наверное… Сам Акааши не выразил и тени удивления и, лишь когда Бокуто убежал за снаряжением, с тихим пониманием спросил: — Кенма?.. И мне ничего не оставалось… Понимаете, совершенно ничего, кроме как вздохнуть: — Кенма. Он кивнул, и больше мы к этому не возвращались.***
Если бы я не осознал своё влечение к Кенме годы тому назад, то сейчас у меня бы просто не было выбора. Потому что он стоит передо мной в чёрном бронежилете, металлических налокотниках и наколенниках, с пейнтбольным ружьём наперевес, и… Я никогда не замечал в себе фетишей на армейское обмундирование, но поглядите-ка. Кенма пробуждает во мне худшее. Он, как мелкий жрец древней религии, взывает к глубоководным чудищам моей души, и вот они восстают — адский левиафан, лавкрафтовский кракен и член. Бодренькие, как солдатики. У него в обойме синие шарики с краской, у меня — зелёные, а значит, мы играем за разные команды. Символичненько, однако. Бокуто, который решил устроить мою личную жизнь, уже минут десять подбивает меня подкатить к сексуальному инструктору, но я только отмахиваюсь, глядя лишь на Кенму. Он забавно пропихнул ладони в выемки бронежилета, и теперь похож на угрюмого воробья в нелепой каске. — В общем, слушай, — распинается Бо, — идеальный подкат, я сам придумал. Подходишь и говоришь: «Ты должен вспомнить меня». Цепляет, а? Он, конечно, в непонятках, мол, ты вообще кто, и тут ты должен состроить жалостливую моську и выдать историю про амнезию. Типа вы встречались два года, а ему отшибло память, и ты бы не стал его беспокоить, но… Но! — Бокуто самодовольно ухмыляется, и я вижу краем глаза, как лицо Кейджи становится абсолютно кирпичным: ага, кажется, подкат уже опробован. — Но вы договорились, что в случае амнезии обязательно заставите друг друга вспомнить всё, что между вами было. — Ага, ведь это именно то, что люди обсуждают в субботу за ужином. (Мы с Кенмой обсуждали это пару лет назад за партией в «Манчкин», но это другое). — Это не сработает, ведь Куроо-сан ничего не знает об этом человеке, — замечает Кейджи. Даже в тяжёлом снаряжении он умудряется выглядеть изящно. Как спецагент на задании, как самый ценный кадр разведки. — Да пофиг, — уверенно говорит Бокуто. — Главное не результат, а старания, которые ты прикладываешь. Он заценит оригинальность подката и втрескается в тебя по уши. — Давайте уже начинать, — бурчит Кенма. — Пока Яку-сан не пристрелил Льва. — Они в одной команде. — Когда это его останавливало?.. Мы разбредаемся по базам, и инструктор запускает в воздух сигнальную ракету — ух ты, спецэффекты! Я опускаю забрало из плотного пластика, и в неудобном шлеме сразу становится душно. — Ака-а-а-аши, прикрой меня! — орёт Бо, бросаясь в бой, и я со смехом бегу за ним, лавируя между баррикадами из мешков и деревянных сооружений. Раздаются первые выстрелы, и Лев взвизгивает: — Я ранен! Я очень смертельно ранен! Я перебегаю в укрытие и сигналю Акааши, что путь свободен, имитируя спецназовские жесты из фильмов. — Что? — не понимает он. — Просто скажи. — Всё чисто! — опережает меня Бо, пафосно перекатываясь из одного угла в другой. Он и колесо сделает, и сальто назад — дайте только время. Кейджи качает головой и совершенно спокойно идёт следом, не утруждаясь даже пригнуться. В следующую секунду на его груди расцветает синее пятно, и Бокуто воет: — Не-е-е-ет! Ака-а-а-аши! — и пока он бросается к Кейджи, драматично стеная и умоляя не покидать его, я высматриваю стрелявшего. Кенма ухмыляется и издевательски салютует мне, прежде чем спрятаться за углом. Мелкий говнюк. Чертовски сексуальный мелкий говнюк, переигравший в «Контру». Он нас всех перестреляет за считанные минуты, грёбаный снайпер. С этим надо что-то делать, и кто же станет героем битвы, если не обворожительный Куроо Тецуро? Больше некому. — Чёрный хвост Совиному глазу! — ору я. — Эй, Совиный глаз, отставить траур! Хоронить погибших будем потом! — Его тело ещё не остыло! — Бокуто-сан, — со всей серьёзностью, которую требует ситуация, хрипит Акааши. — Оставьте меня, спасайтесь сами. Передайте моей жене и детям… — Ты сам скажешь им это, Кейджи, — обещает Бокуто. — Я твой капитан, и я приказываю тебе… — Он мёртв, Совиный глаз. Он уже не слышит тебя, — я кладу руку Бо на плечо, трагично качая головой. — Но мы отомстим за него. Я видел, чья пуля сразила этого бойца. — Акааши не хотел бы для меня такой судьбы! Он не хотел бы, чтобы месть поглотила мою душу и… — Нет, всё в порядке, пристрелите засранца, — машет рукой Кейджи и встаёт с земли, отряхиваясь. — Оу. Ну ладно, — Бо растерянно улыбается, смахивая с колен Акааши грязь, и наконец поворачивается ко мне: — Каков план, Чёрный хвост? Выкладывай. — Мы окружим врага с двух сторон и… Нет! Совиный глаз! — я хватаю Бокуто, пошатнувшегося от прилетевшего в голову патрона. Вся левая часть его шлема окрашивается синим, но он почему-то хватается за грудь, когда падает. На этот раз я даже не успеваю заметить Кенму — слишком быстро он возвращается в укрытие. — Ну что ж. Теперь всё дело за мной. Бокуто косплеит труп, высунув язык и закатив глаза, и я оставляю его «тело», перебегая за ближайшую ограду, пригнувшись и оглядываясь по сторонам. Где-то рядом вопит Лев: «Да хватит уже в меня стрелять, я мёртв!», и злорадно хохочет Яку. По пути я успеваю подстрелить Тору в ногу и натыкаюсь на Кая с Фукунагой, которые, задыхаясь от смеха, стреляют по Льву, игнорируя тот факт, что они, вообще-то, в разных командах. Я их не трогаю, верный своей цели. Ну где же ты прячешься, а?.. Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать. Огибая препятствия, я крадусь к базе синих: словно тигр, опасный хищник в ночи, словно пантера, словно… — Ай, блять! — в колено больно врезается шарик с краской, и я даже не притворяюсь, когда припадаю на одну ногу, резко оборачиваясь. Кенма целится в меня, неуклюже приложив ружьё к плечу. Я поднимаю руки вверх с театральной медлительностью и делаю шаг навстречу. — Ни с места, — говорит он, поудобнее перехватывая оружие. Оно весит килограмма два, но он держит его так, будто оно оттягивает ему руки. Без резких движений я опускаю свой маркер на землю и снимаю шлем. — Надень, дебил, — шипит он. — Куро. Нас же выгонят. Он всё ещё целится в меня, словно мы и впрямь на войне, и я проникаюсь фронтовой романтикой до самых костей. — Ты должен вспомнить меня, — говорю я, подходя ещё ближе. — Мы встречались два года, но тебя контузило в прошлом бою, и ты всё забыл, — я стараюсь не ржать, но он первым прыскает смехом, так что сдержать улыбку не получается. — Мы были как Ромео и Джульетта — два солдата из враждующих армий, мы встречались под покровом ночи в окопах и предавались запретной страсти… — под конец фразы я срываюсь на глупое хихиканье, но всё же ухитряюсь вернуть лицу напряжённое выражение, когда кладу ладони на его ружьё, направляя дуло себе на грудь. — Стреляй, если хочешь. Мне незачем жить в мире, где ты не помнишь о нас. — Я ж выстрелю, — фыркает он. Но не стреляет. Я улыбаюсь ему безоружно и беззащитно. Всё это, конечно, фарс, но я не уверен, что вру. Мне восемнадцать, я люблю его и готов умереть за него в бою — трагично и глупо. Мне восемнадцать, я люблю его, и это само по себе трагедия и глупость. — Надень шлем, — цыкает он, а я не знаю, как объяснить, что, если я верну эту чёртову штуковину себе на голову, то не смогу его поцеловать. Не то чтобы я собираюсь целовать его, но сама мысль о том, чтобы собственноручно лишить себя этой возможности, пугает меня куда больше, чем сотрясение от шального выстрела в голову. — Сначала скажи, что помнишь меня. — Тебя, блять, забудешь… — он впихивает мне в руки своё ружьё и идёт поднимать с земли мой шлем. И, клянусь, то, как он наклоняется… Он специально. Он дразнит меня, сучёныш, он напрашивается… — Ауч! Куро, блять! — Кенма подскакивает, возмущённо оглядываясь и растирая ягодицу, по которой расплывается синее пятно. — Упс, — ржу я, невинно разводя руками. — Предатель! — Победителей не судят. — А военный трибунал для кого, а, сука? — рычит Кенма, замахиваясь на меня моим же шлемом. Я со смехом сгибаюсь пополам, принимая удар спиной, и он колотит меня снова и снова, выбивая из лёгких хохот. Я обнимаю его колени, уволакивая его с собой на землю, и мы катаемся в грязи, шутливо борясь, пока он не охает сдавленно от моего тычка под рёбра. Я нависаю над ним, тяжело дыша. Шлем съехал с его головы, и он, растрёпанный и злой, смотрит на меня обвиняюще. И я виноват. Я виноват и готов понести наказание. — Ты выстрелил мне в спину, — пыхтит он обиженно. — В задницу, — поправляю я, убирая жухлую траву из его волос. — Я доверял тебе, козлина. — Твоя ошибка, — ухмыляюсь, накручивая обесцвеченную прядь на палец. Его лоб и виски взмокли под шлемом, и теперь блестят от пота, мелкие волоски прилипли к коже. — Надо было пристрелить тебя в самом начале. — Так что ж не пристрелил? — Я думал, мы, типа, вместе против всех, — он отводит взгляд и отмахивается от моей руки. — Выкосим их по одному и победим. Ну вот. Теперь я жалею о содеянном. А потом я вдруг вспоминаю, что… — Постой-ка. Ты же первый мне в колено выстрелил! — Игра на опережение, — пожимает плечами он. — Пиздишь. Просто признай, что собирался предать меня первым. — Это неважно, ты выстрелил мне в зад! — Кто ж виноват, что твоя задница — такая аппетитная мишень?.. — тяну я, мысленно заканчивая фразу на «аппетитная». — Всё, слезай с меня, придурок, — он пихается, выползая из-под меня. — Гомофобия, — качаю головой я, но всё же встаю и помогаю ему подняться. Он демонстративно трёт ягодицу. Наверное, останется синяк. Меня убивает то, что я не смогу его увидеть. Не смогу загладить вину, мягко коснувшись губами больного места. — Так, а кто выиграл-то? — Яку выходит из-за угла, осматривая нас с ног до головы. Бронежилет на его груди пестрит красками: синий и зелёный вперемешку. — Победила дружба, — усмехаюсь я, закидывая руку Кенме на плечи. Он тычет меня под бок острым локтем, но остаётся «под крылом». Дружба — это то, что всегда побеждает между нами, не правда ли?.. Побеждает меня всухую. Без смазки, ага. — Друзья не стреляют в зад своим друзьям, — ворчит Кенма. Лев выглядывает из-за нагромождённых мешков и непонимающе переводит взгляд с нас на Яку. — Это какая-то прелюдия или?.. — Лёва, котёночек, тебе ещё рано знать такие слова, — я щёлкаю его по забралу, делая вид, что меня вовсе не задевает то, как морщится Кенма при слове «прелюдия». Ведь нет ничего отвратнее мысли о прелюдии со мной, да? Мы играем ещё пару раундов, пока не валимся с ног от усталости и не начинаем дурачиться настолько бесстыже, что инструктор забирает у нас оружие и выпроваживает с полигона. Вечеринка переносится в стилизованное кафе неподалёку, куда мы вваливаемся шумной толпой, занимая самый большой стол. Тонко нарезанные ломтики мяса шипят на гриле в его центре, и мне как капитану приходится взять на себя роль шеф-повара. Раскладывая порции по тарелкам и стараясь никого не обделить, я вдруг понимаю, что Кенма до сих пор на меня дуется. Это не так уж просто заметить, учитывая повседневную хмурость его рожицы, но у меня есть свои методы. Его обиду я чувствую под кожей и даже глубже. Она скребётся в груди, завязывает узлы в животе. Он весь ужин молчит партизаном, вжившись в роль, и не поддаётся моим осторожным попыткам прощупать почву: плодородная или нет? Взрастёт ли в ней семя прощения, если я уроню туда пару извинений? Компания расходится за полночь, сначала теряя первогодок, а потом и остальных. Кому-то надо возвращаться домой до комендантского часа, кто-то ссылается на завтрашние уроки, Бокуто с Акааши попросту исчезают куда-то одновременно. Именинник с самым недовольным ебалом на свете вызывается сопроводить Льва до дома (наверняка из расчёта заработать пару очков близости по романтической ветке с Алисой), и мы с Кенмой незаметно остаёмся одни. Ну, насколько может быть незаметным событие, которого я жду весь вечер. Мы идём к станции, пиная камушек, который Кенма достаёт из своего кармана — тот самый камушек, который всегда сопровождает наши шаги: наконечник стрелы периода Дзёмон, разумеется. Это добрый знак, не так ли?.. Может, не так уж и сильно он обижен. — Слушай, — начинаю я с нарочитой небрежностью, хотя мысленно я снова в боевике, снова посреди лазерной ловушки, — если бы я знал про твой план… «План, который ты выдумал явно на ходу, но всё же…» — Почему ты не сказал мне? — перебивает он, и я несколько теряюсь. Я, блин, без вести пропавший, объявления с моим лицом уже печатают на пачках молока. Почему я не сказал, что собираюсь выстрелить ему в зад? Ну, это не то чтобы было взвешенным решением, скорее, импульсом, зовом природы, велением души… — Это испортило бы эффект неожиданности? — на пробу улыбаюсь я. В последние дни все мои улыбки — на пробу. На авось. На «может и пронесёт». Кенма смотрит на меня, как на умственно отсталого, и я начинаю подозревать, что произошло некое… недопонимание. — Мы говорим о выстреле, да? — Мы говорим о том, что ты гей. А. Вот оно как. Я и не знал, что мы умеем об этом разговаривать. На моём лице, видимо, всё и так написано (почерком, на который он всегда жалуется), потому что Кенма цыкает, раздражённо пиная камушек слишком сильно. Он улетает в заросли у дороги, и я с сожалением провожаю его в последний путь, но Кенма… Кенма зачем-то лезет за ним в кусты. — Да забей, — говорю я, когда поиски затягиваются. Его руки в царапинах от колючих веток, и дурацкий камень того не стоит. Ей-богу, не стоит, будь он хоть трижды археологическим чудом. — Сам, блять, себе забей, — отзывается Кенма. — Это как бы… Ну, важно, не? Оу, так мы снова о моей гомосексуальности. — Это ничего не меняет, — пожимаю плечами я. Потому что это правда. Это правда, как бы мне ни хотелось верить в обратное. — Всё равно ты должен был сказать мне, — упрямится он, корячась в кустах. — Типа, блин… Я понимаю: личные границы, «правильный момент», хуё-моё, но… Он замолкает, оставляя меня гадать, что же там дальше, за этим «но». Дорога из жёлтых кирпичей и добрый волшебник в конце? Он подарит мне мозги, если я сильно-сильно попрошу? Он наградит меня храбростью? Он заменит моё потрёпанное сердце? Что — «но»? «Но мы лучшие друзья»? «Но между нами никогда не было секретов»? «Но ты должен был сказать мне, как сильно любишь меня, даже если я в ответ смогу лишь неловко промолчать»? Даже если это извратит годы нашей дружбы. Даже если после этого каждое касание будет иметь другой оттенок, тайный подтекст. Даже если мы не сможем и дальше притворяться, что не замечаем слона в комнате. Ебучего радужного слона. И тут мне в голову приходит мысль. Прилетает со скоростью пули, от которой не спасёт душный шлем. Ещё одно «но», о котором я подумал только сейчас. «Но я бы тебе сказал». Кенма сказал бы мне, будь у него сомнения в собственной ориентации. Но он не сказал, так ведь?.. И я знаю, я же знаю, что у меня изначально не было шансов, но почему тогда напоминание об этом прокручивает мои внутренности сквозь мясорубку? — В следующий раз обязательно скажу тебе первому, — шучу я, потому что я тот ещё шутник. Гений стэндап комедии. Ёбаный клоун. — Сообщу в письменном виде с фирменной печатью. Отправлю с курьером и затребую расписку о получении, чтобы… — Нашёл, — объявляет Кенма, выползая из зарослей с треугольным камешком, зажатым в пальцах. Мне хочется, чтобы это что-то значило: то, что он так носится с этим дурацким камнем. Что в этом есть какой-то сакральный смысл, что это знак, символ, метафора. Что ему дорог не камень, а воспоминания, с ним связанные. Что он сжимает его в кулаке, когда держит руки в карманах. Что в следующем году, возвращаясь из школы в одиночестве, он будет гладить сточенные края пальцем и думать обо мне. Но, может, Кенме просто нравятся дебильные камни дебильной формы. Когда моё дебильное сердце вконец зачерствеет, он будет пинать его по дороге домой. «Это ничего не меняет», — думаю я, пока мы молча подходим к станции, пока трясёмся в пустом вагоне, пока прощаемся перед его домом, хотя мой дом ближе к железной дороге, мы прошли его пару минут назад, просто я провожаю его до двери — всегда провожаю его, а не он — меня. «Это ничего не меняет». Совсем ничего.КЕНМА
Это, блять, меняет абсолютно всё.