Между нами не говоря...

КЕНМА

Кто-то пришёл в нашу квартиру. То есть не в нашу, а в квартиру, которую мы по несчастливой случайности делим. В мою квартиру, которая является также и его квартирой, и два эти факта абсолютно не связаны между собой. Кто-то сюда пришёл. С ним. Я слышу их разговор в коридоре: голос Куроо, раздражающе знакомый, раздражающе я-узнаю-его-из-тысячи, и второй — слишком тихий, чтобы понять, кому он принадлежит. Я ставлю игру на паузу, сдвигая наушники, но всё равно не могу различить, о чём они говорят. Не то чтобы мне не похуй. Мне похуй. Последнее, что мне нужно, так это подслушивать их мерзкий флирт. Наверняка Куроо говорит что-то вроде: «О, ты такой классный и сексуальный со своим тихим голосом, давай трахаться». Нет, кажется, они идут на кухню… Значит: «О, ты такой классный и сексуальный со своим тихим голосом, давай трахнемся прямо на этом столе». Нет, они поставили чайник кипятиться, а значит: «Какой чай ты будешь: чёрный, зелёный или тот, что мы разольём на пол, потому что я трахну тебя прямо на этом столе?» И мне абсолютно поебать, честно, я всё равно ем у себя в комнате. (С закрытой на замок дверью после всех тех угрожающих записок). И — точно — у нас же нет стола. У нас вместо него стиральная машина, гудящая и вибрирующая. Дополнительная стимуляция и всё такое. Сквозь тонкие стены слышен смех Куроо, видимо, его парень тот ещё весельчак. «У тебя отменное чувство юмора, давай я тебе отсосу». Мне не на что жаловаться: меня предупреждали. Предупреждён — значит вооружён. Если бы меня спросили, я бы сказал, что вооружать нестабильных невротиков — опасная хуйня, и десятков массовых убийств можно было бы избежать, но меня никто не спрашивает, и я молчу. Я молчу, даже когда с кухни раздаётся джазовая музыка. Нет, серьёзно, джаз? Боже, надеюсь, они предохраняются. Или нет, пусть Куроо сдохнет от хламидиоза, мне-то что. Я молчу, даже когда с громким хлопком открывается шампанское. Что они там празднуют? В Японии легализовали браки с ебливыми мутантами? Куроо получил повышение до «офисного клерка lvl.2»? Его рак безмозглости откатился в ремиссию? И кто вообще пьёт шампанское с чаем?.. И ему разве не нужно вставать завтра на свою сраную пробежку? Мне-то похуй, просто… Шумно. Слишком шумно, я не могу сосредоточиться на игре. И я теперь тоже хочу чай — видимо, придётся совершить вылазку на кухню, пока они не осквернили там все доступные поверхности. Я приоткрываю дверь, выглядывая в коридор, и Огрызок — этот уродливый кот с половиной уха и злющими глазами убийцы — прошмыгивает в мою комнату. Ладно, с ним я разберусь позже. На вешалке рядом с пальто Куроо и моей ветровкой висит бежевый плащ. Нет, он кремовый, потому что после двадцати тысяч иен любая бежевая тряпка становится кремовой, или нюдовой, или кофе-с-молоком, или ещё какая претенциозная муть. Рядом бережно сложен голубой шарф, мягкий и нежный даже на вид, и я могу представить тысячу значков на этикетке с инструкцией по стирке. Такой, если запачкается, легче сразу выкинуть. Такой, если продать, способен прокормить небольшую деревеньку в Африке. И ботинки на полу стоят тоже пижонские, кожаные. Я поджимаю пальцы ног, чтобы дырка на шерстяном носке, в которые заправлены мои спортивки, была не так заметна. Чай. Я просто хочу чай. Имею же я право выпить чаю в собственном доме? Если мой гремлинский вид спугнёт богатого папика, которого Куроо пытается охомутать, не мои проблемы. Я мельком смотрюсь в зеркало в прихожей, убеждаясь, что моё лицо вымазано в раздражении достаточно, чтобы Куроо понял: это не визит вежливости. Я делаю это против воли, это насилие, и я тут жертва. Перед поворотом на кухню я замираю, прикидывая, нужно ли стучать и закрывать глаза рукой, чтобы вид голых ягодиц не отпечатался на моей роговице. Но тут из-за двери доносится смех, и если только Куроо за шесть лет не обзавёлся привычкой ржать во время секса (хотя кто знает, может, пижончик снял штаны, и Куроо не смог удержаться), то внутри всё безопасно для детей всех возрастов. Кухня — нейтральная территория. У меня нет причин туда не заходить. Повторив это пару раз про себя, я открываю дверь. Смех тут же прерывается, будто я — вернувшийся в класс учитель. Будто они ржали надо мной. Куроо замирает, и шампанское льётся мимо кружки. Ведь, разумеется, у Куроо есть деньги на шампанское, но нет на бокалы. Акааши невозмутимо забирает бутылку из его рук и промакивает лужицу салфеткой. И мой мозг, походу, вконец ебанулся, если сначала я думаю: «Акааши Кейджи — папик Куроо?», а уж потом: «Акааши Кейджи в моей квартире, на моей кухне, с моим…» — Здравствуй, Козуме, — говорит он спокойно и поправляет очки. С каких пор он носит очки?.. С каких пор они с Куроо устраивают посиделки с шампанским? — Угу, — бурчу я, открывая холодильник, чтобы спрятаться за дверцей. Внутри пластиковый контейнер с онигири и стикером: «Подавись и сдохни». Не знаю, не могу разобрать. — Кенма, ты… — начинает Куроо, но так и не заканчивает. Видать, не судьба мне узнать, что там я. Не вовремя? Умею выходить из комнаты? Мешаю ебанутой прелюдии? — А где Бокуто? — спрашиваю, захлопывая дверцу холодильника и возясь с чайным пакетиком. Вопрос возникает сам собой, потому что видеть Акааши без Бокуто — это как видеть слепого без тросточки, без собаки-поводыря. Как видеть Бонни без Клайда, Бибу без Бобы, меня без Куроо шесть лет назад. — Бокуто-сан в Осаке на выездной игре, — говорит Кейджи, и мне досадно, что я не узнал его голос в коридоре: он ничуть не изменился. Просто я давно его не слышал. Бокуто с Акааши всегда были друзьями Куроо, а меня терпели так, за компанию. Я заливаю кружку кипятком. — Посидишь с нами? — предлагает Кейджи, потому что такой он человек: вежливый и обходительный. Конечно, он предложит мне остаться, хотя мне, невежливому и необходительному, совершенно не о чем с ним говорить. Странно, что Куроо — есть. — У меня дела, — говорю я, игнорируя то, что Куроо уже поднялся с места, чтобы уступить мне стул. Их у нас всего два, и это ровно на два больше, чем способна вместить наша крохотная кухня, но поглядите-ка. Кружки с шампанским весело подпрыгивают на стиральной машине, и Кейджи приходится то и дело переставлять их ближе к центру, чтобы не упали. — А, да, твои стримы, — понимающе кивает он. — Тецуро рассказывал. Куроо… смотрел мои стримы?.. Нет, стоп, это неважно. Почему Акааши зовёт Куроо по имени? С каких, блять, пор. — Ты же не стримишь по пятницам, — говорит Куроо. Он точно смотрел мои стримы. Сука. — Садись давай. Я не хочу присоединяться к их жалкой вечеринке бомжих-разведёнок, но ещё больше я не хочу возвращаться к себе и слышать, как Куроо ржёт над шутками Акааши. Что-то я не припомню, чтобы у последнего было чувство юмора, но… Допустим. Окей. Кривясь и ворча, я опускаюсь на стул, грея ладони о кружку, а Куроо усаживается на подоконник. Из окна сквозит, и я надеюсь, что он сляжет с пневмонией наутро. Надеюсь, что он сдохнет в своей постели, кашляя, как туберкулёзный старик, и Огрызок сбросит с тумбочки стакан воды, до которого он попытается дотянуться своими трясущимися руками. И ему придётся позвать меня. А я не приду. Повисает молчание, которое могло бы стать тишиной, если бы не джаз, и не гул стиралки, и не ссора соседей сверху. Мне это молчание кажется неловким, но мне вся жизнь кажется неловкой, так что это не считается. Куроо вот вполне комфортно на своём насесте. А Кейджи невозмутим, как ёбаный Будда, девяносто процентов времени. — Охуенная туса, — бормочу я. — Давайте сбавим обороты, пока соседи не вызвали копов. — Ты совсем не изменился, — замечает Кейджи, отпивая шампанское из кружки с таким изяществом, будто у него в руках бокал из коллекции императора. Австрийский хрусталь, все дела. — Ну, а ты не молодеешь, — фыркаю я. Куроо несильно стукает меня коленкой в плечо с высоты своего царского ложа. Он не имеет на это никакого права. Он его безвозвратно проебал, и я отпихиваю его ногу от себя, не оборачиваясь. — Как там наш гиперактивный шизоид? Я понятия не имею, о чём говорить с Акааши Кейджи, кроме Бокуто. — Бокуто-сан в полном порядке. Он сейчас играет за MSBY и… — Знаю, — отмахиваюсь я. — Шоё с ним в команде. — Вы до сих пор общаетесь? — это уже Куроо. Что-то в его голосе сквозит похлеще, чем из окна, и я морщусь. — Ага. — Хината-кун постоянно о тебе говорит, — Кейджи не то чтобы улыбается… не совсем. Он умеет делать эту хрень своим лицом: не эмоция, а тень. Я ещё со школы помню эти его тени, которые особенно чёткими становятся на солнце. Под солнцем я, разумеется, имею в виду Бокуто. — А о тебе нет, — хмыкаю я. — А ты вообще почему с ним пересекаешься? — Эксклюзивный доступ ко всей команде, — усмехается Куроо, и Акааши посылает ему многозначительный взгляд. От их переглядок мне хочется блевануть. — Ты у них, типа, менеджер? — хмурюсь я. — Нет, я работаю редактором в еженедельнике с сёнэном. Просто Бокуто-сан часто приглашает ребят к нам. — К вам? — К нам, — просто отвечает Кейджи, игнорируя подтекст в моём вопросе. Он рассеяно прокручивает на пальце кольцо, и тут до меня доходит. Добегает, блять. С размаху и об стенку. Что ж меня никто не предупредил, что у нас на кухне ебучий гей-парад? — Пиздец, — говорю я, потому что… Что тут ещё сказать? Куроо мерзко ржёт на своём подоконнике, болтая ногами. — И что у вас здесь, собрание клуба по интересам? Акааши снова переглядывается с Куроо, и меня бесит то, насколько не в теме я чувствую себя. — Мы с Тецуро сильно сблизились после школы, — объясняет Кейджи. Ага. Конечно. Кольцо-то небось Бокуто подогнал, а «сблизились» вы с Тецуро. Ну-ну. — Как оказалось, у нас… Кхм. Много общего. — Общего у нас стало меньше, когда вы с Бо замутили, — хмыкает Куроо. Я прекрасно знаю, что он имеет в виду, и это хуже всего. Хуже их порнографических гляделок, хуже жилета Тецуро, облегающего грудь поверх белоснежной рубашки, хуже кислого запаха шампанского и мурчащего джазмена на фоне. — Но да, мы с Кейджи как-то подружились. Подружились они, тоже мне. Не разлей, блять, вода. — Ясно, — говорю я и встаю. Нахуй. Не собираюсь я сидеть тут и выслушивать байки о начале Великой Дружбы Куроо и Акааши. Не хочу слушать о том, как легко и просто было заменить меня. Как просроченный фильтр в раковине. Как закончившийся картридж в принтере. Как изношенную хрень в машине, потому что я, блять, понятия не имею, что там в этих машинах изнашивается. Плевать. Лучше б они трахались на стиральной машине, ей-богу. Я возвращаюсь к себе в комнату, сгоняя Огрызка со стола, где он уже жрёт провод от монитора. Может, мне надо было позволить этому тупому животному убиться зарядом электричества. Может, мне надо было присоединиться к нему. — Брысь, — шиплю я, указывая ему на дверь. — Вали к своему хозяину. Кот смотрит на меня с презрительным прищуром. Понимаю. — Как хочешь. Я запираюсь, падая на кровать и укрываясь с головой одеялом. Котяра прыгает сверху, топчет лапами мой бок, пытаясь устроиться поудобнее. Видишь, Куроо? У нас тут своя вечеринка. Нам пиздецки весело здесь вдвоём, с моим новым лучшим другом Огрызком. Может, хоть он отнесётся к этой роли ответственно и не исчезнет на шесть лет, предусмотрительно вытрахав мне весь мозг. Оставив меня на ебучих руинах. Оставив руинами ебучего меня. Потому что это и происходит после десяти лет дружбы — они въедаются под кожу, врастают в кости. Десять лет — это слишком долго, слишком… фундаментально. Я познакомился с Куроо, когда мне было семь лет. Не могу сказать, что это положительно повлияло на мою психику. Я помню, что нас познакомили родители: пихнули друг к другу, как двух слепых котят в бойцовской яме, и смотрели на нас, ожидая развязки (уверен, мама даже сделала ставку; уверен, не на меня). Если так подумать, это забавно: я сотню раз слышал, как он говорит: «Меня зовут Куроо Тецуро», но он никогда не говорил этого мне, ведь его представил отец. «Меня зовут Куроо Тецуро, — говорил он другим, всегда добавляя: — А это Кенма». Я, конечно, и сам мог себя представить, но это было бы куда более неловко. Куда более утомительно. Я познакомился с Куроо в семь лет, и с тех пор мы были неразлучны. То есть… буквально. Оттащить нас друг от друга каждый раз становилось Проблемой с самой большой буквы. Мой папа даже разработал схему, включающую в себя восемь развилок и два цикла, чтобы путём увещевания, угроз и мелких манипуляций заставлять нас расходиться вечером по домам. Нам обещали: «Вы увидитесь завтра с самого утра, вы даже не успеете друг по другу заскучать», но я всё равно до последнего цеплялся за руку Куроо, пока его пальцы не выскальзывали из моей мелкой скользкой ладошки (нас оттаскивали друг от друга силой, я не шучу). Я плохо помню детство, но каждое моё воспоминание начинается с Куроо и заканчивается им. Это как разбить зеркало — настоящее зеркало, а не дешёвую подделку, — и в каждом осколке увидеть своё лицо. Только это всегда его лицо, только его. Нам было восемь с половиной (мне восемь, ему девять, вместе — восемь с половиной; так мы считали наш возраст), когда мы весь день провели, прижавшись висками к микроволновке, надеясь, что её радиоактивные волны наделят нас способностью к телепатии, чтобы мы могли разговаривать даже ночью, лёжа в своих кроватях под одеялами, и чтобы он помогал мне в школе на контрольных, и чтобы мы смогли пережить две недели в разлуке, потому что это был последний его день в Токио, прежде чем он отправлялся в Штаты к сестре и маме. О, я ненавидел его маму и сестру со всей ненавистью, на которую способен восьмилетний пацан. Каждое лето они забирали его у меня на две недели, каждую зиму — на одну. Когда он возвращался из Америки с кучей сувениров, фотографий и историй, мне приходилось заново к нему привыкать, словно за это короткое время он успел измениться и повзрослеть, и это было нечестно, так нечестно, ведь я и без того сильно отставал. Я ненавидел Америку с такой самоотдачей, что, когда мы смотрели «2012» в кинотеатре на первых рядах (он всегда выбирает места на первых рядах, чтобы удобно было вытянуть свои длинные конечности), и Статую Свободы смыло наводнением, я подумал: «Наконец-то». Я помню, как в девять с половиной лет мы пытались прокопать яму на моём заднем дворе, чтобы соединить тоннелем Токио и Нью-Йорк. Мы остановились на полуметре, уставшие и выпачканные в грязи до нижнего белья, потому что так и не придумали, что делать с раскалённым ядром в центре Земли (я предлагал обогнуть его, но Куроо сказал, что тогда мы точно заблудимся и вылезем где-нибудь на Аляске). Я уважал его познания в географии — он всё же был на год старше меня, — а потому отступил. В десять с половиной мы пытались провернуть ещё более дерзкий план: мы потратили все карманные деньги на пропитание (чипсы, шоколадная соломка, яблочная газировка, желатиновые червячки), и я залез в чемодан Куроо, чтобы перелететь с ним через Атлантический океан. Всё шло замечательно, даже несмотря на тряску и отбитую пятую точку, пока секьюрити в аэропорту не поставили чемодан вместе со мной на конвейер для досмотра. Ни разу до этого дня и ни разу после я не слышал, чтобы отец Куроо кричал на него. Мы виновато переглядывались, ожидая моих родителей, и вполголоса делили пополам закупленные вкусняшки, пока Куроо-сан оправдывался перед охранниками. «Но, сэр, этот нелюдимый мальчик оказывает моему сыну эмоциональную поддержку». В одиннадцать с половиной нам удалось уговорить родителей на совместную поездку. Мама Куроо согласилась потерпеть меня две недели, всё было готово — документы, визы, чемоданы. Тецу весь месяц не замолкал о том, сколько офигенского он мне покажет в Нью-Йорке, и как его старшая сестра отведёт нас в музей смотреть на мумии, потому что у неё есть особый пропуск от колледжа, и как мы будем всю ночь не спать в самолёте, и что надо зарядить заранее геймбой, и что это будет лучшее лето в нашей жизни… А потом я заболел. Я плохо помню это, у меня был сильный жар, и доктор сказал, что это от волнения, и Куроо отказывался лететь без меня. Всё это смутно, едва различимо в моей голове. Зато я прекрасно помню, как проснулся на следующий день под вечер, и Куроо не было рядом, и я знал, что он уже в Америке, наверняка в музее с мумиями. И я лежал на своей дурацкой кровати в своей дурацкой комнате в своём дурацком Токио, и плакал так долго, что слёз уже не было, и я подумал: «Отлично. Супер. Я иссохну до костей, и им придётся перевезти моё тело в музей и положить в саркофаг. Когда я сдохну от обезвоживания, они узнают, они все узнают…» В двенадцать с половиной у нас обоих уже были телефоны с интернетом, и мы перестали быть такими драматичными придурками. Мы всё ещё страдали фигнёй, конечно. Мы лазили на деревья, представляя, что там, внизу, нас поджидает голодный медведь. Мы ставили палатку на его заднем дворе, называя это походом. Мы снимали фильм с лего-человечками в главных ролях на убогую камеру моей раскладушки. Мы сбивали коленки в скейт-парке, пытаясь повторить трюки с Ютуба. Продавец в магазине комиксов придерживал для нас свежие выпуски, зная, что мы заглянем в день публикации, вывалив сэкономленную на обедах мелочь на прилавок. Мы распечатывали журнал прямо в магазине и шли плечом к плечу домой, натыкаясь на прохожих, потому что не хотели ни на секунду отрываться от чтения. Летом, в невыносимую жару, мы плавились у меня на диване, тупя в телевизор — нам было лень даже дотянуться до пульта и переключить канал, так что мы вяло хихикали над рекламой в телемагазине, чтобы потом снять свою. «Вы удивитесь, — томным голосом говорил Тецуро, похабно лаская деревянную ручку, пока я давился смехом на фоне, — многозадачности этого вантуза…» Эти видео до сих пор валяются в папке на моём компьютере. Она называется «Лютый кринж». И волейбол. Конечно же, мы играли в волейбол. Мы играли в волейбол так много, что я каждый раз чувствую себя персонально атакованным, стоит мне наткнуться взглядом на мяч, или сетку, или услышать скрип кроссовок по лаковому покрытию. Мы были настолько неотделимы друг от друга, что, стоило мне появиться на людях без него, меня тут же встречали вопросом: «А где Куроо?» Надо сказать, я нечасто слышал этот вопрос. Мы были вместе постоянно. Каждый день, каждый час, каждую минуту. И, казалось бы, как я мог не заметить, что он в меня влюблён. Но… Как мог я заметить? Как мог я заметить то, что Акааши как-то назвал «влюблённым взглядом», если для меня это был обычный взгляд Куроо? Если он никогда и не смотрел на меня иначе. У меня было шесть лет, чтобы об этом подумать, и вот что я понял. Ни-ху-я. Нихуя я не понял, если честно.