Между нами не говоря...

Когда в общий чат на моём стриме приходит сообщение: «Открой дверь», на секунду мне кажется, что я в каком-то дешёвом триллере про сталкера. «Парень в окне напротив». «Последний дом справа». «Я блюю на ваши могилы». А потом я вижу никнейм. «pipple_ap». Куроо использует его со школы. (Я — «apple_pi», он — «pipple_ap», нам было девять с половиной, мы считали это пиком комедии, окей?..) — Сорян, пацаны, пять минут, — бурчу я и выключаю камеру, приостанавливая трансляцию. Выпутываюсь из одеяльного гнезда в кресле, чтобы подойти к двери и повернуть замок. — Чего? На Куроо простая футболка и хлопковые штаны из тех, что покупают в модных магазинах в специальной секции «Домашняя одежда». Я всегда с подозрением относился к людям, затаривающимся в таких отделах: неужели так сложно просто донашивать старый дырявый шмот, непригодный для выхода наружу, как это делают простые смертные?.. — Я стучал, — говорит он. Не оправдание, но и не констатация факта — что-то между. — Я был в наушниках. — Знаю. Ненавижу, когда он смотрит мои стримы. Это должно быть незаконно. Конституции нужна отдельная статья с запретом на потребление контента, созданного знакомыми. Друзьями. Бывшими друзьями. Нужное подчеркнуть. Я говорю ему это. Не про конституцию — про стримы. — Почему? Они же в публичном доступе, — он пожимает плечами и опирается на дверной косяк, словно разговор будет долгим и вынести его без опоры не получится. — И что? Если бы я оставил свой личный дневник лежать в коридоре, ты бы его прочитал? Его брови дёргаются. Следом за ними вверх ползут уголки губ. Потом плечи. Брови, губы, плечи. Каждый его жест мне знаком, и в каждом есть что-то новое. То, что я замечаю эти перемены, лишь доказывает, как прочно я вызубрил Куроо: я могу залезть на табурет и рассказать его наизусть, как паршивый стишок. — Хочешь сказать, что не подписан на мой Инстаграм? — вместо ответа ухмыляется он. — Нет, — я морщусь. (Конечно же, я подписан на его Инстаграм). — Что тебе надо? Мы живём вместе почти месяц, но всё так же остро друг с другом не состыкуемся. Может, когда-то мы и были одним целым, но за шесть лет края по сколу где-то притупились, где-то обломались, а где-то мутировали (брови, губы, плечи), и теперь, тычась друг в друга, мы просто… не подходим. Я почти слышу разочарованное звяканье каждый раз, когда мы сталкиваемся в коридоре. Дзынь. Мы часто сталкиваемся. Это узкий коридор. — Просто хотел забрать Огрызка — ему пора принимать лекарства. Ах, да. Его чумной кот. Он весь стрим крутит своей задницей перед камерой и хлещет меня ободранным хвостом по щекам. Я приоткрываю дверь ровно настолько, чтобы Куроо мог протиснуться внутрь, не чувствуя себя при этом желанным гостем. Он призывно кыс-кыскает по пути, но зловредный котяра даже не думает обращать на него внимание, лишь зыркает фарами из-под кровати. — Эй, малыш, не бойся, я дам тебе вкусняшку… — уговаривает Куроо, раскорячившись на полу. Я фыркаю: это одноухое чудище ничего не боится. Оно питается страхом и ненавистью, как какой-нибудь энергетический вампир. Его узкие зрачки выплавлены из людских кошмаров, его когти вскрыли не одну глотку, а… — Ну же, лапусик, иди к папочке. Куроо суёт руку под кровать, и я почти уверен, что это последнее, что он сделает в своей жизни, но спустя полминуты возни до меня не доносится ни звука предсмертной агонии. Лишь удивлённое: «Хм». — Ты… сохранил его? — А? Куроо сидит на полу у моей кровати и держит выцветшую игрушку. С клешнями, щупальцами и пластиковым лицом. Блять. Я забыл, что кинул его туда. — Я пытался от него избавиться, — бурчу я, по привычке дёргая головой и заставляя волосы упасть на лицо. — Топил его. Сжигал. Закапывал. Но ты ведь знаешь: он всегда возвращается. Куроо явно не в курсе, что делать со своим телом, как подчинить себе мимику. Его рожа — и без того сложная, как ебучая астрофизика, — становится совершенно невозможной. Неразгадываемой. Самое худшее: я-то, блять, всё разгадал. Я знаю, о чём он сейчас думает, потому что думаю о том же. Я вспоминаю наше нелепое соревнование, развернувшееся после того, как мы выиграли проклятую хреновину в тире. Мы месяцами измывались над уродской игрушкой, подкладывая её друг другу в самые неожиданные места. Я находил её в своём шкафчике в спортзале, прятал её у Куроо в холодильнике, натыкался на жуткую куклу в почтовом ящике, чтобы позже подкинуть её в рюкзак Тецуро. Каждый раз после чудесного обнаружения мы в подробностях расписывали, что сделаем с беднягой: распотрошим, зальём кислотой, скормим бродячим псам… А потом Тецуро-младший возвращался, и шутка продолжалась. Вот о чём думает сейчас Куроо. И на мгновение мне кажется, что он заберёт игрушку себе, расскажет, как отправит её почтой в Румынию, а утром в стиральной машине меня будет ждать сюрприз. Но Куроо лишь с щемящей ностальгией дёргает уродца за клешню и откладывает в сторону. Дзынь. Огрызок ревниво запрыгивает на его колени: «Я единственный юродивый, которого ты можешь лапать». — Ту ярмарку прикрыли в прошлом году, ты знал? — спрашивает Куроо. Я не знал. — Какой-то дебил выпрыгнул из кабинки на колесе обозрения и сломал шею, — объясняет он, будто кто-то его об этом просил. — Дай угадаю: организаторам пришлось заплатить кучу бабла? Его взгляд светлеет, потому что я помню. Его взгляд светлеет, и это опасный свет, это оптическая иллюзия, блуждающие бесовские огни. Они появляются ночью на болотах, полях и кладбищах. Учёные так и не нашли им разумного объяснения, но молча согласились, что они — самовоспламеняющиеся газовые пузыри. Насчёт Куроо у учёных тоже единого мнения нет. — Удивительно, — говорю без выражения, — что этим дебилом был не я. Куроо смеётся, хотя я не шучу. — Это было пиздец как неловко. Ты просто молча таращился в окно. — Я тогда думал, что ты влюблён в Бокуто, — он смотрит на кота, почёсывая его под ошейником, будто это признание адресовано ему, а не мне. Может, так и есть. Может, это Огрызок был влюблён в Бокуто. Может, все в Токио были влюблены в Бокуто — я не удивлюсь. — Никто и не говорил, что ты умный. Я молчу о том, что думал примерно о том же. Эту тайну я унесу с собой в могилу: мы славно там устроимся, я и моя тайна. Куроо встаёт с котом под мышкой и идёт к двери. Я знаю, что он обернётся перед уходом и скажет какую-нибудь глупость. — Не хочешь сходить туда? На набережную, где была ярмарка. Пожалуй, мне стоит начать зарабатывать на этом. «Эксклюзивные и поразительно конкретные предсказания Козуме Кенмы. Не упустите свой шанс! (Экстрасенсорные способности распространяются исключительно на Куроо Тецуро; оплата банковской картой)». — Нет, — отвечаю я, потому что это рефлекс — отказывать ему. Так было всегда: он предлагает, я не соглашаюсь, он настаивает, я сдаюсь. Проверенная схема. Но… — Ладно, — говорит он и уходит. Дзынь.

КУРОО

Я учусь на своих ошибках. Я расту как личность. Я прошёл свою арку искупления. Развитие персонажа и все дела. Я знаю… Я знаю, что у меня больше нет права настаивать на своём — донастаивался уже. Теперь мне не остаётся ничего, кроме как ждать первого шага от Кенмы. Ждать, даже если он никогда этот шаг не сделает. Ждать, даже если одного шага всё равно не хватит — шесть лет не перешагнёшь одним махом. Ждать, даже если каждый его шаг — это шаг назад. Но я не стану… Не стану снова… Огрызок вырывается из моих рук и царапает закрытую дверь комнаты Кенмы. Предатель. — Ты ему даже не нравишься, — обиженно вздыхаю я, с осуждением глядя на кота. Тот щурится в отместку: «Ты тоже». Ауч, Огрызок. Это было грубо. Я иду на кухню, чтобы раскрошить кошачьи таблетки в корм. Ветеринар сказал, что дешевле будет его усыпить, потому что случай безнадёжный, и я подумал: «А засранец-то знает, как уломать на сделку. Продано!» Безнадёжность — моя слабость, моя стихия. Воздух, земля, огонь, безнадёжность. Воды нет — отключили за неуплату. Вся вода свернулась тучей за окном и теперь висит там, тяжёлая, грозящая. Вот-вот прольётся всё той же безнадёжностью. Уже шесть лет как она вместо ливня, и я каждый раз промокаю в ней насквозь, вспоминая, как мы убегали от дождя, который гнался за нами с самой станции, как мы, продрогшие и подтаявшие, завалились ко мне домой. Как хлюпали кроссовки, оставляя лужицы на полу. Как я запихивал нашу одежду в сушилку. Как Кенма сидел на моей кровати в моей одежде, и я вытирал его волосы полотенцем, пока он играл в приставку. Это как травмированное колено, ноющее при непогоде, только болят не суставы, а что-то глубже и сложнее. Но каждый раз, когда за окном дождь, я вспоминаю тот вечер и думаю: «Был ли я прав, когда настоял?» (Я знаю, что не был). Я думаю: «Вспоминаешь ли это ты, Кенма?» (Я знаю, что вспоминаешь). Каждый год с июня по июль Токио утопает в ливнях. Каждый год с июня по июль я вздёрнут во временной петле, зацикленной на том дне, том дожде, том вопросе, который я озвучил, и том ответе, который я получил. «Можно?..» «Нет». «Пожалуйста, Кенма».