КЕНМА
Я смотрю на запечённую с яблоками курицу на нашей кухне и думаю: «Как он, блять, сделал это?..» У нас даже нет духовки. Он заказал её? Приготовил в микроволновке? Напросился к соседям? Возможно, объяснение есть в записке, прикреплённой к фарфоровой форме для запекания (с каких пор у нас есть такая форма? Где вообще люди берут подобное? Я не эксперт, но эта хрень выглядит так, будто для её покупки нужна лицензия повара или типа того). Если бы я ещё мог прочитать содержимое записки, было бы вообще замечательно, но Куроо явно потратил шесть лет радиомолчания на криптографию. Американская разведка нанимает его для шифрования государственных тайн. По выходным он тренирует врачей, ставит им нечитаемый почерк. Написано там примерно следующее: «У меня конъюнктивит. Будут розги». Что ж… приятно знать. Наверное. Я выколупываю из курицы все яблоки под осуждающим взглядом Огрызка. — Не смотри на меня так, — говорю я коту. — Куро сказал, что тебя нельзя подкармливать человеческой пищей. Думаешь, он имел в виду человечину или?.. Огрызок издаёт мерзкий угрожающий звук. — Человечина. Он имел в виду человечину, — я вздыхаю и соскрёбываю в миску пару кусков курицы. — Это останется между нами, усёк? Даже не знаю, в какой момент моя жизнь свернула на дорожку разговоров с котом, но тропинка многообещающая. Уверен, месяц-другой — и чудище начнёт мне отвечать. Ещё через годик станет брать деньги за консультации, откроет частную практику и даже обзаведётся кабинетом с кушеткой. Я буду приходить к нему и молчать о Куроо. Разваренные в своём соку яблоки растекаются по тарелке неприглядным пюре, пока я ковыряю их перед компом. Стрим выходит каким-то унылым, тянется и тянется, и я волочу его, как полудохлую зверушку на поводке. (Полудохлая зверушка — это я.) Обычно Куроо смотрит мои стримы в своей комнате, и это дикость, граничащая с вуайеризмом, но к этой дикости я уже привык. А сейчас Куроо дома нет. Куроо дома нет, и мне неспокойно. Это не тревожное ожидание звонка из полиции, больницы или морга и даже не ревнивое раздражение «надеюсь-вы-с-Кейджи-отлично-проводите-время». Скорее, это похоже на маячащую на фоне неуверенность в выключенном утюге. (У нас нет утюга.) (Если бы он и был, я бы не пользовался им.) (Если бы я им пользовался, мне было бы абсолютно плевать, включён он или выключен. Халупа захочет сгореть — пусть горит, это её священное языческое право.) Но Куроо нет уже так долго, что «опоздал» плавно переходит в «не пришёл». Утюг — это Куроо. Возможно, я забыл его выключить. Блять. Волноваться, конечно, не о чем: Тецуро взрослый мальчик, сам разберётся со своим конъюнктивитом. Вылечит его розгами, полагаю. Наверняка он просто засиделся на работе. Героически взял на себя чьи-нибудь обязанности и теперь купается в лучах славы, самодовольно ловя благодарные взгляды подбивающего к нему клинья коллеги. «Ах, Куроо-сан, вы так ловко управляетесь с этим принтером, позвольте я отсосу вам под столом». Или же он зависает с кем-то из своих друзей. Не с Бокуто, потому что тот на выездной игре, я проверил. Не с Акааши, потому что он с Бокуто на выездной игре, я проверил. И вряд ли он полетел в Екатеринбург к Яку. И если это не его задница виднеется на фотке Льва из джакузи, то Куроо и не с ним тоже. Но у него есть и другие друзья — новые люди из новой жизни, имена которых я не знаю. Какие-нибудь помешанные на фитнесе красавчики с его утренних пробежек. «Ах, Куроо-сан, ваши икры такие упругие, позвольте я разотру их за ближайшим кустом». Пижоны из магазина домашней одежды. «Ах, Куроо-сан, эти шёлковые брюки так чудесно облегают ваш зад, пройдёмте-ка в примерочную для более углублённого анализа». Сектанты из клуба любителей форм для выпекания: «Ах, Куроо-сан, мне необходимо взглянуть на вашу поварскую лицензию, можно я достану её из заднего кармана ваших шёлковых брюк?» Разумеется, нет ничего удивительного в том, что у Куроо есть личная жизнь. Он молод и кра… Нормальный, в общем. Сойдёт. В смысле, от вида его лица не хочется блевать, и всё такое. Если рот не будет открывать, его даже можно принять за человекоподобное существо. Я угрюмо дожёвываю яблоко и убеждаю себя, что это даже хорошо, что он не притащил свою личную жизнь сюда. Стены здесь тонкие, и, уж поверьте, я славно проведу вечер без стонов в соседней комнате. Я бы и сам не стал приглашать кого-то в этот притон. — Он тебя стесняется, — сообщаю я Огрызку, распластавшемуся на моих коленях. Кот тарахтит, как издыхающий двигатель, даже не подозревая о лицемерии своего хозяина. — Боится, что ты спугнёшь его трах. Может, нам стоит сдавать тебя в почасовую аренду как средство контрацепции? «Облезлая страхолюдина — вместо тысячи презервативов. Надёжнее, чем воздержание. Скажите "Нет" ЗППП и "Да" лишаю». Кот безразлично дёргает хвостом. Тяжёлая публика. Мне даже немного жаль, что Куроо здесь нет: он бы посмеялся над моей шуткой. Может, написать ему?.. Нет, это тупо. Но ему бы понравилось. Да он бы уссался от смеха, я точно знаю. Ладно, похуй. Напишу. Я кусаю зубами ноготь, набирая сообщение. Наша переписка, месяц назад снятая с шестилетней паузы, состоит из лаконичных: «Купи молока», «Сделай потише» и фоток Огрызка, живущего обычной кошачьей жизнью, которую все представители человеческой расы из-за какой-то эволюционной ошибки находят умилительной. С каждым вбитым словом шутка кажется мне всё менее удачной, но я так или иначе отправляю её хулиганистым камнем в чужое окно. Пробным выстрелом в голову. Отметка «прочитано» появляется не сразу, соблазняя меня возможностью передумать и удалить сообщение. Делаю ли я это? О, если бы. Через пару минут Куроо отвечает. Неизвестный номер, 01:42: [Пхазпапха.] И я закусываю улыбку, как кляп. Я же говорил, что ему понравится. Следующее сообщение будет ошибкой: в уже разбитые окна камни не кидают. Следующее сообщение будет равносильно заявлению: «Я о тебе думаю». А я о нём не думаю. Я не думаю о нём больше всех на свете. Даже Хидео Кодзима думает о нём больше, чем я. О, ему бы понравилось, если бы Хидео Кодзима о нём думал… Неизвестный номер, 01:48: [Почему ты не спишь?] Почему я не сплю? Я занят. Я не думаю о тебе, а это крайне энергозатратный процесс. Требует чудовищной концентрации. Вы, 01:49: [я никогда не сплю.] Неизвестный номер, 01:51: [Зло не дремлет?] Я скидываю ему фотку дрыхнущего Огрызка, подписав: «Да вот только что задремало». Переписка взрывается умилёнными смайликами. Ну конечно, Куроо использует смайлики. Я мог бы соврать, что забыл об этом, но никто мне не поверит. Хочется спросить у него что-то ещё, но я чувствую себя жалким от одной мысли о попытке его разговорить. Впрочем, вряд ли Куроо на свидании: не стал бы он писать мне во время своих поебушек. Может, после. Может, он лежит сейчас в чужой постели, одной рукой играется с волосами парня, спящего на его груди, а другой строчит мне сообщения. Омерзительная картина вырисовывается, если честно. Неизвестный номер, 01:59: [Не ложись спать, пока я не вернусь.] И зловредность тут же примагничивает мои мысли к кровати. Что это за просьбы такие? Не обязан я его ждать. Не нанимался. Я шесть лет его не ждал и сейчас не время начинать, и даже если я засижусь до утра, то сугубо из личных соображений, не зависящих от его эгоистичных просьб. Я тихо фыркаю и набираю ответ. Черновик, 02:04: [если ты боишься что тебя по пути сворует маньяк то расслабься ты даром никому не сдался.] Черновик, 02:05: [иди нахуй куро.] Черновик, 02:05: [просто иди нахуй.] Ничего из этого я не отправляю. И спать я тоже не иду.***
Он приходит час спустя, в 03:09, успевая минута в минуту к тому времени, когда здравый смысл умирает. Возможно, это совпадение, но я сомневаюсь. Я вспоминаю давний разговор. — Кстати, ты знал, что после трёх часов ночи… После девяти минут четвёртого, если быть точным, — он проверяет время на телефоне, прикусывая улыбку, — все разговоры становятся конфиденциальными? Можно говорить всё что угодно, и никто не вправе использовать это против тебя наутро. Кстати, это касается не только разговоров… — То есть если я прикончу тебя сейчас, это сойдёт мне с рук? — я скучающе добиваю его Кэсси Кейдж своей Милиной. Он даже не пытается сопротивляться — положил геймпад на лоб и силится удержать баланс, как дрессированный морской котик. — Как в «Судной ночи»? — Ага. Всё, что хочешь. Никаких последствий. — И если я, например, скажу, что у тебя дебильная причёска, то… — Эй! У всего есть границы! — И ты игнорируешь их каждое утро, когда… — Брось, тебе нравится моя причёска, — он затыкает меня, бодает под рёбра своей тупой башкой, пытается пристроиться, пригладиться под руку. — Куро. Поверь. Ещё не родился человек, которому понравилась бы такая причёска. — Ты от неё без ума, просто признай. Я поднимаю брови, прижав одну пальцем (я не умею поднимать только одну; Куроо умеет). — Кто вообще решил, что «без ума» — это что-то хорошее?.. — фыркаю, отпихивая его ухмыляющуюся рожу. — Это романтично, — он пожимает плечами. Когда Куроо пожимает плечами, он делает это не только плечами. Сложно объяснить. Этот жест прокатывается по его телу, рябью ползёт по лицу, волной доходит до самых пальцев. — Вроде как… когда любишь так сильно, что это похоже на шизу. Навязчивое состояние. Мания. Не знаю. Только что он говорил про умирающий здравый смысл. Похороны ровно в три ноль девять. Я гадаю, связано ли это с его нездоровыми представлениями о романтике или… — Ты ждал под дверью? — я смотрю на него с таким прищуром, что его силуэт размывается под ресницами, сливается с ними, становится одной из них. Упадёт — я загадаю желание. Но Куроо не падает. Куроо — стойкий оловянный солдатик. Очень пьяный оловянный солдатик. — Возможно, — говорит он, проталкивая себя в мою комнату. Я лежу на кровати, Огрызок дрыхнет у меня на груди, но Куроо спугивает его попыткой погладить. — Блин, — он разочарованно выдыхает, провожая кота расфокусированным взглядом. — У меня он никогда так не спит. — Потому что ты вечно его лапаешь. Ему это не нравится. — Кого-то мне это напоминает… Мы сталкиваемся взглядами. В его глазах насмешка с призвуком горечи (уж не знаю, правда, какой у горечи звук), в моих — усталое осуждение. Мне не нравится, что он сравнивает меня со своим подыхающим котом. Мне не нравится, что он думает, будто я тоже не люблю, когда меня лапают. Куроо садится на пол у моей кровати, и это очередной «дзынь». Раньше он бы плюхнулся на постель без раздумий. Раньше он бы плюхнулся прямо на меня. «Раньше» — понятие не столько временное, сколько пространственное. Дом моих родителей. Моя детская комната. Подключённая к телеку приставка. Он собирается с мыслями, как собираются в поход, тщательно взвешивая, что имеет практическую пользу, а что лишь давящим осадком ляжет на плечи. Я собираюсь с мыслями, как собираются прыгать из окна. Да-похуй-уже. — Где ты был? — спрашиваю буднично. Не как мог бы спросить ревнивый бойфренд, а как один друг спрашивает другого: «Хэй, бро, где был, что видел?» Бро. Нужно попросить кого-нибудь привязать меня к камню и сбросить в реку в тот же день, когда я использую слово «бро» без иронии. — Я же писал, что буду поздно: у меня был корпоратив. Ах, вот что значили те каракули… — А что, соскучился по мне? — спрашивает он, смотря на свои сцепленные пальцы. Я знаю, как это должно было звучать. Игриво, насмешливо, кокетливо. Но звучит это иначе (как горечь; вот какой у неё звук). Звучит так, будто этой фразой Куроо обвязали шею и протащили по улицам на буксире. Рыхло и сыро, как фарш. — Сейчас или вообще? Пьян здесь только он, а значит вся свобода в комнате сконцентрирована градусами алкоголя в его крови, но здравый смысл умер в три ноль девять, и я, блять, кто угодно, но не Лара Крофт, расхитительница гробниц. Он косится на меня украдкой, и надеждой в его взгляде можно вылавливать трупы из рек (привязанные к камню, бро) — вот насколько она дырявая, эта его надежда. Куроо пожимает плечами, мол, сам решай. Я решаю нихуя по этому поводу не предпринимать. — Я скучал по тебе, — тихо признаётся он. Будто я этого не знаю. — Сейчас или вообще? — Да иди ты, — он смеётся, откидывая голову, да так и остаётся. Смотрит в потолок, облокотившись на мою кровать. Не знаю, что с ним таким делать. Вариант первый: отправить спать грубоватым: «Вали трезветь». Вариант второй («У вас не хватает очков близости, чтобы выбрать эту опцию»): зарыться пальцами в его волосы, наклониться, касаясь губами лба, сказать то, что он хочет услышать. Вариант третий: легко пихнуть его затылок коленкой, чтоб не развешивал тут нюни. Я пропускаю ход. — Думаешь… — начинает он. Лучше бы не начинал, серьёзно. — Ещё можно что-то… Ну… Исправить? Починить? Отреставрировать? В душе не ебу, Куро. Чинитель из меня так себе. Я не хочу давать ему надежду, потому что надежда — это всегда обещание. Но почему-то я не хочу вырывать с корнем то, что проросло на выжженной земле. Возможно, это просто сорняки. Возможно, это что-то огромное и сильное, как баобаб (Экзюпери прекрасно знает, в чём опасность баобабов на крошечных планетах, в карманных мирках). Так что я снова молчу. Думаю, в этом году Нобелевская премия мира достанется именно мне и именно за это молчание: неоценимый вклад в предотвращение конфликтов и кризисов. — Я просто… — он качает головой, подбирая слова. Я тихо фыркаю, потому что нет, Куро, ты не просто, ты всегда сложно и всегда с переёбом. — Мне нужно во что-то верить, понимаешь? — Сотни религий на выбор, — бурчу я, — а ты хочешь верить… в это? В нас? Ёбаный в рот, Тецу, сходи почитай Библию, что ли. Я подарю тебе Коран на следующий день рождения, только прекращай этот бред. — Мне всегда… Все эти годы мне казалось… Все эти годы я всё ещё думал, что… — Слова, Куро. Такие штуки из букв, которые люди используют для выражения мыслей. — Правда? Никогда не слышал. Чтобы сыграть роль Джокера, Хоакин Феникс тридцать дней и ночей жил в голове Куроо Тецуро. — В общем, я вот что хочу сказать, — пробует он снова. Даже приподнимается на локтях, поворачивает ко мне свой ебальник, смотрит чёрным-чёрным, беспросветным. — Я никогда не считал, что наша история закончена. — «Наша история»? — передразниваю я. — Hallmark нанял тебя сочинять тексты для открыток? Я цыкаю, чтобы снизить градус мелодрамы, пока Куроо не превратил наши бытовые посиделки в сцену из «Дневника памяти». — Знаешь, иногда с тобой сложно говорить серьёзно, — улыбается он без всякого веселья. — В десять лет я ударился головой и повредил часть мозга, отвечающую за серьёзность. Теперь я воспринимаю информацию только через стенд-ап комедию и мемы с котами, — говорю заунывным голосом. Куроо хмурится, вороша воспоминания. — В десять лет ты не ударялся головой. В одиннадцать была пара случаев, а потом в тринадцать. У него на удивление хорошая память на всё, связанное с моими проёбами. Он неловкими пальцами выуживает из кармана телефон — вот насколько я не умею вести разговоры. Проходит минимум десять долгих и тихих минут, прежде чем он пихает свой мобильник мне. На экране дурацкое фото Огрызка и подпись: «Я хочу всё исправить. Хотя бы попытаться. А ты?» — Это не мем, если это не смешно, — закатываю глаза. — Ты точно знаком с мемами?.. Я верчу в пальцах его айфон — конечно же, это айфон. Стекло треснуло у края и запятнано в районе клавиатуры. Это абсолютно неважно, но мне надо чем-то занять руки, и глаза, и мысли, иначе Куроо расползётся по ним нефтяным пятном. Хочу ли я попытаться?.. Какой же идиотский вопрос от человека, который написал мне не ложиться спать, пока он не придёт. И я не лёг. — Ты забудешь этот разговор наутро? — Я не настолько пьян. — Жаль. Он заинтересованно вскидывается. — А что бы ты сказал, если бы знал, что я забуду? — Очевидно, что я не скажу этого сейчас. Он куксится, но не допытывается. Раньше бы… Может, мне пора перестать думать о том, что было бы раньше. Что было бы, будь он пьянее. Будь я тупее. Настолько тупым, чтобы спуститься с кровати и сесть рядом с ним. Позволить ему положить голову мне на плечо. Сказать что-то обнадёживающее, успокаивающее. Я ненавижу, когда от него так несёт тоской. Прошло шесть лет, а я всё ещё не умею принимать его грусть. Если бы эти шесть лет были заполнены нами, а не пустотой, я бы, может, и научился. Я бы стал в этом профессионалом, я бы впитал его боль, как губка. Кто проживает на дне океана? Губка Боб Депрессивные Штаны. Сука. Ему бы понравилась эта тупая шутка, не правда ли?.. — Чего ты ржёшь? — вздыхает он и трётся щекой о мою простынь. Я снова прыскаю смехом. — Человек умирает, Кенма, хватит битбоксить. — Заткнись, — я всё же пихаю его коленкой, и теперь он трётся об неё, и это такой куроовский жест, это такой концентрированный Куроо-Тецуро-восемнадцать-лет, что я деградирую до своей семнадцатилетней тупизны, и мы пинаемся, и ржём, и я сваливаюсь с кровати, и он сжимает в горсть край моей футболки, и… Мы замираем, как олени под прицелом. Не знаю, никогда не охотился, но именно так, мне кажется, выглядят звери, когда понимают: пизда. Именно так мы выглядели шесть лет назад, когда натыкались друг на друга после того первого раза (дождь, его комната, его футболка, его член в моей руке). Мы испуганно пялились, и застывали, и ждали знака свыше. Знака сниже. Эрегированного такого намёка. И тогда кто-то из нас (он, всегда он) сдавался первым, и мы стягивали друг с друга одежду, и прятали лица, и не дышали или дышали слишком часто, слишком громко, слишком близко. А потом дрочили друг другу и делали вид, что ничего не произошло. Господи, мы были ебучей катастрофой, да?.. Но сейчас всё иначе, потому что катастрофа давно позади, и никто не трахается на руинах — антисанитария, и всё такое. Мы отводим взгляды и выпрямляемся, одёргиваем одежду, одёргиваем мысли, как раздражённый навигатор: «Не туда, блять. Маршрут перестроен. Через триста метров поверните на френдзону». Проблема френдзоны в том, что первая часть этого дебильного слова означает «друг», а мы уже шесть лет как не друзья. — Иди спать, — говорю я, потому что это то, что нужно сказать. Мне уже не семнадцать, я умею думать о последствиях. Я не умею их разгребать, но сейчас не о том. — Можно я посплю здесь? Нет. Разумеется, нет. Это хуёвая идея. Это целое скопление хуёвых идей, сплюснутых в одну галактику, и мне надо держать это в уме, открывая рот. Я говорю: — Ага. И он забирается в мою постель. Вот что вам нужно знать о моей постели: она узкая. Она узкая, и в ней лежит Куроо Тецуро, который тоже не то чтобы широкий, но всё же. Всё же. Будучи единственным трезвым человеком на поминках здравого смысла, я должен тихонько слиться в его комнату и переночевать там. Лечь в кровать Куроо, завернуться в его запах, проворочаться до утра, потому что этот запах отличается от того, что я помню. Другой шампунь, гель для душа, одеколон и стиральный порошок. Другой Куроо. Мысль о бессонной ночи в его постели кажется удушающей, но из двух зол она — меньшее. Большее зло сейчас на моей кровати, подгребает под себя одеяло, ворочается и пыхтит. Я ложусь с этим злом рядом, косплея сразу трёх обезьян из святилища Тосёгу: не вижу зла, не слышу зла, не говорю о нём. Значит, я защищён. Вот только я абсолютно, блять, беззащитен. Куроо не двигается, лежит смирно: тише воды, ниже травы, как покойник. Мне даже хочется проверить его пульс, вдруг он действительно сдох. Это было бы очень в его стиле, так мне подгадить. Очередной пранк Куроо Тецуро, вышедший из-под контроля. Правда, всё ещё не дотягивает до уровня его лучшего пранка — того, где он кинул меня на шесть лет, фокус с исчезновением — никакой магии, сплошное наебалово. Ловкость рук и нет обмана. Ловкость его рук под моей футболкой и обман, только обман в его залитом чернотой взгляде. — Куро, — это предупреждение, а не просьба. Это всегда просьба. Блять. — Прости, — шепчет он. Его дыхание пахнет пивом и чем-то крепче. — Сейчас или вообще? Его пальцы всё ещё на моих рёбрах, не горячие и не холодные. Я всё равно получаю обморожение и ожог разом. Два по цене одного, а для всего остального есть Mastercard. Я вот-вот влезу в такие долги, что навечно запятнаю свою кредитную историю. Ни один банк не одобрит мне ипотеку. Ни один психотерапевт не выковыряет эту травму из моей головы. Блять. Ну, блять же, а. «Пожалуйста», — думаю я. Не надо. Только не снова. — Это — и всё, — говорит он тихо-тихо. Не уверен, что он имеет в виду. — Больше ничего. — Ладно. Это — и всё, — повторяю я. Он держит своё слово и не двигается. Просто пальцы на моих рёбрах. Просто его взгляд, то и дело прячущийся за ресницами: он засыпает, хоть и пытается бороться со сном. Я жду, пока он сдастся, чтобы убрать его руку со своей кожи. Я не убираю её, даже когда он засыпает. Я не слышу зла, не вижу зла, не говорю о зле. Но я думаю о нём и чувствую его запах, его пальцы на рёбрах. Не знаю, кому из нас наутро будет хуже: ему с похмельем или мне — без. У него хотя бы есть оправдание. Наверное, мне стоит уйти в его комнату. Или из квартиры. Или из города. Исчезнуть ещё на шесть лет, на шестьдесят, на шестьсот. Я обрету бессмертие, лишь бы избегать Куроо всю грёбаную вечность. Не знаю, хватит ли вечности, чтобы его забыть, или тысячи лет спустя мы встретимся в выжженной пустыне и будем смотреть, как взрывается раскалённый шар на небе, и он ткнёт в него пальцем и скажет: «Кое-что это мне напоминает…» Я выбираюсь из постели осторожно и тихо, чтобы его не разбудить. Рёбра фантомно ноют там, где была его рука. Сердце фантомно ноет там, где я залил цементом пустоту в форме Куроо Тецуро. Уже шесть лет в моей груди каменное изваяние с его телом и его лицом. Я боюсь, что оно начнёт оживать, как в том идиотском мифе. Так что я иду к двери, волочу себя в чужую комнату, бросаю в чужую постель. Она приятно холодная и свежая, и вовсе не пахнет Куроо — только порошком, который у нас общий. Я ворочаюсь без сна, вслушиваясь в тишину в коридоре. Мне всё кажется, что он вот-вот зайдёт, упрямый и сонный, бесцеремонно вклинит себя в моё пространство, обнимет со спины, уткнётся носом в мою шею. Я даже заранее на него за это злюсь, и у меня в голове заготовлена пара ворчливых фраз. Он не приходит. Ни через минуту, ни через десять, ни через час. Да как он смеет не навязать мне себя? Не привязать меня к себе. Не связать нас чем-то вроде обещания или надежды. С ним ведь всегда это слово, этот корень, это «вяз» — в самую пору открыть кружок по вязанию. По вязкости. Как он смеет просто спать там, пока я тут запутываюсь в лингвистике, пока спрягаю его направо и налево, по всем числам, и лицам, и временам? Число, кстати, единственное. Лицо: его. Время: шесть лет. Шесть лет и тонкая стенка между нашими комнатами. Наконец я выматываю себя мыслями настолько, чтобы заснуть. Мне немного хочется не проснуться. Мне немного хочется проснуться с ним.