***
— Таким образом, посттравматическое расстройство и комплексное посттравматическое расстройство являются совершенно разными… Горло сводил зевок, умело подавляемый силой воли. Эвет сидела с ровной спиной и старалась не сводить взгляда с читающего лекцию врача, дабы окончательно не потеряться в кучке сложный терминов. Не то, что бы это было совсем неинтересно – скорее, не совсем нужно и слишком велико для напитаного усталостью разума. Это всё последствия скудных часов сна, но когда ещё Эвет могла подумать над планом, требующим для себя кучи подпунктов и запасных вариантов? В любом случае, повезло, что от их семьи сюда приехала она одна; никакого лишнего напряжения от в кровь истирающих затылок взглядов. Закинув ногу на ногу, Эвет убрала мешающие русые пряди на уши. Обведя глазами большую аудиторию, её взор встретился с острым, но всё ещё по-детски нескладным профилем человека, сидящего к ней ближе всех. Бьякую вообще на эту лекцию не приглашали, но чем плохо получить информацию о свежайших исследованиях известного врача-психиатра? С этими словами Эвет и отправила координаты места отправления, заранее отгораживаясь от отказов и упрёков в свою сторону. В конце концов, им больше не выпадет возможности увидеться перед тем, как… — Если обычное посттравматическое расстройство чаще всего вызвано одним травмирующим событием, то комплексное посттравматическое вызвано рядом таких событий, сильно искривляющих психику. При КПТСР помимо тревоги, панических атак и навязчивых воспоминаний, также присутствуют трудности с эмоциональной регуляцией и нарушения на уровне идентичности. В наши дни рекомендуется различать эти… Уставший от чужого липнущего взгляда Тогами наконец-то смотрит в ответ из-под белой оправы очков. На Эвет сейчас точно такая же – с мягкими изгибами, но строго однотонная, ярким пятном выделяющаяся на фоне тёмных выпрямленных плойкой волос. Они с Бьякуей в целом сейчас довольно похожи: оба пережили бессонную ночь, отпечатавшуюся замазанными синяками под веками, оба сдерживали нервную трясучку, готовую при малейшем ослаблении бдительности коснуться их ног и оба отдавали себе отчёт о том, что это, возможно, их последняя встреча. Но Бьякуе тяжелее, конечно, ему тяжелее. Продержав этот бессмысленный зрительный контакт ещё пару секунд, Эвет опустила глаза на тетрадь, где должна была делать пометки из лекции и слегка сдвинула её вбок, чтобы синеватый взгляд мог ухватился за кучку бессмысленных линий, которые при внимательном рассмотрении оказались не такими уж и бессмысленными. « -. .- -.. --- .--. --- --. --- .-- --- .-. .. - -..- ». Эвет практически могла слышать скрип шестерёнок в блондинистой голове, пытающейся осознать Азбуку Морзе. На прожжённый осознанием и многочисленными вопросами взор, направленный прямо в уголок глаза Эвет уже не ответила, полностью отдав своё внимание мужчине средних лет, вычерчивающему на доске схему человеческого мозга. Только лишь уголок губ лукаво скрутился в усмешку; каждый раз смотрит так, как будто бы не знает, о чём пойдёт разговор. Как будто бы у них никогда таковых не было. Остаток непродолжительного времени они оба делают вид,что сосредоточены на лекции и по её окончанию, не задав ни единого вопроса, сухо прощаются и в ногу уходят по длинным, витиеватым коридорам. Заприметив едва выделяющуюся на выбеленной стене кладовую, Эвет не церемонясь хватает друга за идеально выглаженный рукав и тянет на себя в гущу пыльной темноты. Нащупав на слегка обшарпанной стене выключатель, Мацу резко ударила по нему, не попросив при этом прикрыть глаза; Бьякуя недовольно зажмурился, прошипев что-то оскорбительное себе под нос. В горле резко встала перегородка, не выпускающая ни одного заранее подготовленного слова. Эвет пыталась её сглотнуть и пусто смотрела на трущего веки Тогами. Почему это должно быть так неловко? — Мы не могли поговорить в более чистом месте? — иглистым тоном пожаловался Бьякуя, развеивая немного гнетущую тишину. — Где? — чётко и с претензией выговорила Эвет, накапливая внутри себя уверенность. — Нас ждут буквально у самого выхода. Хочешь поболтать прямо под ухом твоего дворецкого? — Алоизий нормальный, — оскорблённо пробубнил Бьякуя, попятившись взглядом в пол. — Да я же не спорю, — желтоватый свет одинокой лампы дрогнул. — Но на меня насобирать компромата он только рад. Всё ещё не поднятая тема заполняла пустые углы каморки духотой и бесхребетной нерешительностью. Через две недели состоится так называемая «Битва Тогами» – мясорубка, через которую пропустят шестнадцать детей, чтобы среди них избрать одного наследника, достойного нести на себе разъедающий груз известной фамилии. Проигравших обещают выгнать из семьи и лишить всего, что они имели, будучи её членами. Из-за этого факта Эвет сегодня и переминалась с ноги на ногу, чувствуя зуд в каждой клетке своего тела и запах каждой своей негативной эмоции. Бьякуя молчит, так и не подняв глаза. — Я узнала, что вы будете на острове, — лоб под блондинистой чёлкой тут же пошёл рябью складок. — Но понятия не имею, в чём именно вы будете соревноваться. Я пыталась это выяснить, но они так… — Мне не нужны твои подачки, — от чужого голоса повеяло грубой сыростью. — Вообще ничьи подачки не нужны. Губы сами по себе поджались то ли в жалости, то ли в исчёсывающей грудь тревоге. При упоминании битвы Бьякуя, что итак был не в лучшем расположении духа, совсем сник, едва ли не вжав голову в плечи. Конечно, он переживал: им это переживание навязывали годами, при любом удобном случае, прокалывая незаживающую ранку напоминанием о том, что по итогу из них всех останется только один. Этот отсев всегда казался таким далёким, почти невозможным, словно до него ещё жить минимум дюжину жизней, но вот он тут, совсем скоро. Всякую информацию о нём Тогами берегли пуще зеницы ока и своей репутации, гневливо пресекая любые попытки в расспросы и расследования от таких любопытных носов, как Эвет. Но нельзя же просто стоять в стороне. — Я знаю, что ты в меня не веришь, — Мацу отвлеклась от складок на чужом пиджаке, снова уставившись прямо в глаза собеседнику; он, на удивление, выдержал. — Но я докажу, что достоин. Я справлюсь. Он самый младший – никогда ещё младшие не побеждали. Шинобу упоминала, что даже Киджо, отец Бьякуи и самый младший среди всех наследников за последние двадцать лет, был десятым. Никто уже и не скажет, какая у него была конкуренция, но среди родственников Бьякуи определённо были отвратительнейшие лица, которые скорее навзничь проткнут кого-то булавкой в артерию, чем позволят их обойти. Даже особо не пересекающаяся с ними Эвет это знала. — Я верю в тебя, — кончики пальцем огладили спадающую на ключицу цепочку кулона-паучка. — Просто, знаешь… Ещё не поздно отступить. Бьякуя понял, конечно же он все прекрасно понял. Снова нахмурился, поёрзал носком ботинка по деревянным доскам – ему не нравилась эта тема. Он прочно держался за гвоздь, который ему вбили в голову ещё много лет назад; у Мацу эту хватку разжать не получалось. У неё был готов план: всё что требовалось от Бьякуи, это на него согласиться и принять одну простую истину, что из года в год солнечными бликами отражалась в его опыте. Эвет была уверена, что рано или поздно он сам к этому придет, но сейчас стекло этой надежды выглядело совсем блекло и уныло, аж песком по краям сыпалось. Наверное, уже слишком поздно. — Я уже говорил, — внезапно, Бьякуя вздохнул и в разы посерьёзнел: расправил плечи и напитал сердцевину своего взгляда уверенностью. — Я для себя всё решил. Даже если твоё место место не здесь, моё место всегда будет тут. Эвет поборола желание закатить глаза до самых орбит. Ну и откуда в нём такая упёртость? — Ты понятия не имеешь, что там будет за битва, — с нарастающем напряжением в каждом звуке проговорила она, скрещивая руки на груди. — Да ты сама понятия не имеешь, — Тогами перешёл в оборонительную позицию, сжав ладони в кулаки. — Тебе никогда не придётся с этим столкнуться. — Я сталкиваюсь с этим каждый день, — мёртвые нотки мгновенно осадили Бьякую. — Да, меня не выгонят – меня просто убьют рано или поздно. — Ты как скажешь… Никто тебя не убьёт. Свет снова зловеще подмигнул, грозясь окончательно исчезнуть в сколах темноты, но уже через секунду как ни в чём не бывало вновь расползся, поглощая угрюмые тени. Плечи Эвет, до этого сжавшиеся, в момент расслабились а губы снова тронула привычная, снисходительная полуулыбка. Бьякуя в такие моменты всегда, даже после многих лет общения и изучения друг друга, приходил в полное замешательство, пытаясь ухватиться хоть за послеобразы былого мрака на чужом лице. Всё исчезло, а глаза снова посветлели, то ли из-за игры света, то ли из-за какой-то непонятной функции мгновенного сброса напряжения. — Ну, в любом случае, — голос Эвет снова до мерзости тёплый, а ранее скрещенные руки теперь снимают с плеча сумку, медленно её расстёгивая. — У меня для тебя кое-что есть. Ладонь интригующе долго перебирала содержимое полупустой сумки, хотя никакой интриги и в помине быть не могло. Все знали, чем является главное хобби Эвет, которым она впивается всем окружающим в мозг уже почти как десять лет, но всё равно хотелось добавить чего-то таинственного в их разговор. Она знала, что примерно этим он и закончится, поэтому и положила в боковой карман аккуратную, слегка изогнутую веточку с запахом тоскливой жимолости. Почувствовав чужую заинтересованность, солнечными зайчиками скачущую по всё ещё скрывающейся за кожей сумки руке, Эвет больше не смогла себя сдерживать и немного резко вынула свой подарок, элегантно протягивая его другу. — Вереск, на удачу, — Бьякуя аккуратно принял его за пушистый стебелёк. — Это не подачка, просто подарок. Освещение больше не мигало, угловатость, ножом застрявшая в Тогами, сточилась, когда его пальцы бережно заплясали по маленьким цветочкам, разглядывая их со всех сторон. Его отношение к цветам Эвет заставляло сердце светиться солнечным бликом, переходящим в улыбчивые морщинки в уголках глаз на обычно гладкой, неприкосновенно мраморной коже. Бьякуя вряд ли понимал всего магнетизма и волшебства цветов, но заряжался искренней любовью подруги к ним и слушал все рассказы, как пособие к существованию, пусть при этом и обречённо вздыхал что-то про бесполезную информацию. К машине они вернулись в полной, но уже более мягкой тишине, сопровождающейся оттенками жасмина. Слова «спасибо» не последовало, хотя Эвет в нём и не нуждалась: она чувствовала цветущую благодарность в каждом движении обладателя выжженных пшеном волос. Не было смысла рассыпаться в речах, стоя на краю обрыва; это лицемерие. Они всё равно видятся не в последний раз, каким бы ни был исход этой семейной гонки. Эвет просто этого не позволит. Откинувшись на обтянутое чёрной кожей сидение и подставив шею лёгкому дуновению машинного кондиционера, в голове по пунктам вспоминался запасной план, выжженный на обратной стороне потяжелевших век прошлой ночью. Пусть с его воплощением поможет вереск, теперь спрятанный во внутреннем кармане чужого пиджака.***
Задумка была отнюдь не глупой, не имела при себе грубых пробелов и неточностей. Что в первую очередь нужно человеку, выброшенному на улицу без единого гроша и права на существование? Конечно же, деньги. Просто пойти и снять их со своей карты Эвет не могла – все переводы также находились под внимательным надзором контролирующих их лиц. Размышляя об этом, густая темнота прошлой ночи на крыльях слабого сквозняка принесла очень опасную, но эффективную идею – что-то продать. Да не просто что-то, а фамильные драгоценности, гордой стопкой сложенные за толстыми стенами сейфа в кабинете Соры. Пароль не был проблемой, — там, в конце концов, были и украшения самой Эвет, — но вот остаться незамеченной на месте, где матушка проводила девяносто процентов своего времени было той ещё задачкой. Но Мацу с этим справилась, ещё бы она не справилась. Просто оставить пустое место нельзя – быстро заметят. И как же хорошо, что в этом мире существовало такое огромное количество людей, делающих реплики дорогих украшений. Договориться с ними тоже не проблема: хорошие отношения удалось сохранить как раз таки с точно такими же подлецами, как и сама Эвет. Мало того, что это сильно поможет Бьякуи в его новой, лишённой былого смысла и финансов жизни – это ещё и до одури приятно, делать пакости своей семье. Всё шло так гладко с самого старта, в чём Мацу однозначно винила подаренный другу вереск, но никто не предупреждает тебя перед падением. Всё заметили слишком быстро. Эвет, естественно, понимала, что это случится рано или поздно, но больше надеялась именно на «поздно», потому что и сама задерживаться тут не собиралась. Наверное, не могло пройти ни секунды без того, чтобы Сора не кромсала её и без того неудовлетворительную жизнь на кривые лоскуты: заметила и вызвала частного детектива, как всегда и делала, когда было непонятно, кто из детей провинился. Тут уже никуда не денешься: с первых мгновений встречи с этим очкариком стало понятно, что ничего и близкого к понятию «эмпатия» у него в голове не имеется. Так что, как бы Эвет ни умоляла, как бы красочно ни описывала варианты, что с ней сделают в этом доме если он её выдаст, сколько бы не вторила, что это было сделано для доброго дела – всё бесполезно. Именно поэтому сейчас она стоит в кругу всей своей семьи, пристыженная и опущенная на самое дно иерархии. Всему конец. — Благодарим вас, можете идти. Сора выпроводила детектива своим формальным ровным голосом, не сводя глаз с Эвет. Встречаться с ней взглядом нельзя – чревато, особенно когда колени неустойчиво подрагивают от сжавшихся в клубок электричества эмоций. «Давай уже, выноси приговор», — сквозь колющий гнев думает Мацу, побеждая желание сжать ладони, закусить губу или каким-угодно способом продемонстрировать свою слабость. Возможно, сегодня она в первый раз окажется в Пятой; а, значит, и в последний. Гадать не хотелось, хотелось как можно скорее услышать это с уст блондинистой стервы и наконец-то скрыться от всепроникающего внимания этих взглядов. Должно быть, публичный позор это тоже часть наказания, Сора любит такое. — Сорок пять баллов, — наконец-то камнем, брошенным в колодец срывается разрушающее тишину изречение. Это не Пятая, уже неплохо. Но это новый антирекорд, предыдущий дотянул всего до сорока баллов. Эвет сглотнула застрявшую сухость и невольно сморщила нос, когда навязчивый запах духов с ароматом то ли цитруса, то ли последних мгновений перед смертью, приблизился почти вплотную. Рука в волосах – старая традиция, ни разу за семь лет не изменившаяся; ни одна мышца на лице не дёрнулась, когда чужие ногти впились в кожу головы и потянули за собой. Сейчас определённо могли послышаться шепотки, если бы дети не боялись как-либо прикасаться к идеально выстроенной тишине в присутствии матери. Зато, когда она скроется, точно заговорят. Выходя за дверь, Эвет отчётливо услышала: «Да ясное дело, что это была цветочница, она итак позорище семьи», на что не смогла выдать никакой реакции, будучи в плену чужой и в одночасье знакомой руки с мерцающим на её коже током. Они идут молча, как и всегда. Сора очевидно думает, что тишина по пунктиру разрезает итак расшатанное душевное спокойствие, но Эвет умело заполняет её своими мыслями, налётом сидящими на разуме. Она уже доходила до четвёртого уровня, причём, не так уж и давно, и за проделку куда меньшую, чем воровство. Оно вообще у них считалось поступком презренным, одним из самых худших, который мог совершить член их “благородной” семьи. Возможно, её всё же ведут в Пятую? Но, судя по тому, что они спускаются вниз к сырым и отдалённо знакомым коридорам, это всё же четвёртый уровень, счастье небывалое. Прошлое её наказание тут заключалось в пытке водой: связали с тряпкой на лице и добрые двадцать минут лили жидкость в нос и рот с небольшими перерывами на одышку. От одного намёка на воспоминания об этом захотелось вздрогнуть и рассыпаться мурашками прямиком на каменный пол, чтобы потом не собрали. Эвет только недавно смогла снова пить воду после этого, да и то с огромным внутренним отторжением; что ждёт на этот раз – загадка. Ясно одно – на теле следов не оставят, это против здешних неписаных уставов. Коридор углублялся, спёртый воздух давил на рецепторы, откликаясь головной болью. Когда хватка на волосах сжалась с особой силой, Эвет поняла, что они уже совсем рядом, поэтому как можно тише вздохнула, когда они оказались перед дверью с облезлой чёрной краской. Она открылась сама по себе: за порогом засветилось знакомое лицо со шрамом через весь нос; Альберт, не иначе. Его сальные волосы с проседью спадали на широкие оголённые плечи, а у бровей залегли глубокие морщины от вечной хмурости. Как и в прошлый раз – за наказание будет ответственна мафия. Эвет против своей воли съёжилась, когда её затолкнули в душную комнату без окон, где находилось ещё трое мужчин, помимо знакомого. Тут была кровать, это не могло не насторожить. Тут была и одинокая маленькая тумба, и старый, но на вид прочный стул прямо посередине, но что выбивалось из общего фона больше всего – капельница. Удивиться не хватило времени: двое мужчин, которых Эвет смутно помнила в лицо, взяли её под руки и поволокли к тому самому стулу, усаживая на него. Никаких верёвок или кандалов, что было весьма удивительно. Мацу смиренно сидела, не отрывая глаз от Альберта, который до зудящего медленно подходил к ней, скрестив свои массивные руки на груди. Тяжесть под сердцем росла в размерах, стирая рёбра в мелкое крошево, осколочной пылью застревая в горле. По голым стенам стекала непривычная тишина. Они обычно не теряли возможности снисходительно поболтать друг с другом. Наконец-то Альберт вздохнул с просочившейся в этот звук жалостью и внутри что-то обрушилось стихийный бедствием. — Что ж тебе так на месте не сидится, — он покачал головой, спрятав руки в карманы. — Уже второй раз тут встречаемся. Где-то в углу мелькнул странный шорох, и Эвет передёрнуло от мысли, что тут могут быть крысы. Один из мужчин, явно мафиози, отошёл от них в сторону, что-то делая с капельницей. Наблюдая за ним краешком глаза, Мацу не могла перестать думать, когда её намереваются использовать: после или в процессе наказания. Ожидание само по себе трансформировалось в пытку, порождая желание разодрать себе в мясо лицо, левую руку или любую другую доступную часть тела лишь бы не чувствовать этой нервной пустоты. Через какое-то время послышался скрип колёсиков и мафиози, которого Эвет успела охарактеризовать как невысокого и угрюмого, подкатил капельницу к стулу и замер, явно ожидая указаний. И снова эти волны тишины, от которых начинало тошнить. Альберт ею тоже был поражен, ведь даже в прошлый, не менее удручающий и опасный раз Эвет широко улыбалась, бросалась шутками и подколами, казалось, нисколько не страшась того, что с ней будет. Она славилась в первую очередь своей беззаботностью и колким, не обточенным ни ветром, ни временем характером, но сейчас это всё едва ли читалось в её побледневшем, осунувшемся лице. Всё было совсем плохо – с каждый годом становилось всё хуже и хуже, как будто у этой чернеющей пропасти нет никакого подобия дна и она кротовой норой влачит тебя между временем и пространством. Плотно сжатые губы были вынужденным, вымученным движением против оси. Всё равно уже ни в чём нет смысла. Ещё один вздох грубо резанул по беззвучию. — Такаши, работай, — захотелось зажмуриться, но глаза наоборот были широко открыты. Следующие мгновения запомнились только колющей болью в запястье и обречённым запахом выжженных гектаров леса. По венам начала расползаться некая чужеродная жидкость – значит, решили накачать какой-то дрянью. Это действительно что-то новенькое. Видимо, семейка наконец-то вспомнила, что они фармацевты. По обоим бокам всё ещё стояли неизвестные мужчины со сгорбленными, но накачанными спинами: по всей видимости, чтобы притупить желание сбежать. Как будто бы это вообще было возможно в такой-то ситуации. Место укола начинало чесаться, как, впрочем, и каждый сантиметр тела. — Тебя эта хрень не убьёт, — Эвет прояснила упавший в пучину отчаяния взгляд. — Помутузит маленько и всё. И снова эта жалость во взгляде и голосе. С мафией Мацу была знакома и до наказаний. Она знала, что нравится им, потому что действительно легко могла очаровать любого, подсознательно чувствуя, какие сколы её просторной личности стоит выделить, чтобы вызвать симпатию. Этот дар на своих родных она не применяла потому что это оказывало бы им уж больно много чести, но в основном он был очень полезным навыком, всеохватывающим щитом в центре горячей точки. Якудзе всё равно, кого пытать и кого мучить, но, видимо, проблески сумасшествия Соры стали очевидны и для их не совсем здоровых разумов, что не могло быть хорошим знаком. Всё становилось хуже. — Тебя заберут где-то через двое суток, — Альберт резко оказался слишком рядом, отчего Эвет продрогла всем телом, чувствуя у себя на макушке огромную руку. Она не впивалась в кожу и не намеревалась вырвать волосы, она просто подбадривающе похлопывала, что было очень необычно. Через какое-то время иглу вынули из кожи, а на рану приклеили ватку – как подорожник на перелом, честное слово. Никакой информации о том, что это конкретно за препарат Эвет не получила, да и не то, что она вообще спрашивала об этом и вообще произносила хоть малейший звук с момента заключения в эти четыре промёрзшие стены. Всё сидело внутри, всё сжалось в подобии ожидания неизбежного, в застывшем нескончаемом промежутке времени, где существовала только гипервентиляция и запах плесени. Вжимаясь в скрипящие быльца стула, Эвет в какой-то момент почувствовала, что осталась в комнате совершенно одна, пропустив мимо ушей топот и скрип двери. И что теперь будет? Будет намного лучше лечь на кровать прежде,чем эта дрянь успеет её взять. В голове уже начали появляться клубки тумана, и Эвет не была уверена, спровоцированы ли они препаратами, или собственным гулом пустоты в ушах. Боязливо поднявшись на ноги, Мацу ещё раз огляделась, подмечая углы с налипшей паутиной и подгаром, облезшую краску, одинокую полуживую лампочку на потолке, почти как в той университетской кладовой. В моменте весь влажный холод подвального помещения сжался в одну маленькую точку в груди, расползаясь, разрастаясь по всему, теперь уже пустому пространству. К невеликому счастью, эта ноющая боль продлилась недолго. Стоило только двинуться с места, как тело словно пошло трещинами, становясь легче воздуха и тяжелее свинца. Рука рефлекторно впилась в стену, когда ноги погнулись, будто разломались под весом тяжёлой головы. Нужно дойти до кровати – но мозг словно не мог достучаться до тела, что в моменте стало ослабленным, почти безжизненным, почти тряпичным. Пол танцевал объёмными волнами, каждый шаг ощущался поднятием на отвесную стену. Возможно, Эвет каким-то образом поместили в ракету и теперь её тело расползалось лоскутами, находясь в открытом космосе. Никакие душевные метания больше не казались существенными. Последние силы ушли на то, чтобы добраться до кровати с грязными простынями и с головой погрузиться в новый, выстроенный лично для Эвет ад.***
На потолке пятна – они слишком замысловатые для того, чтобы быть просто красными или фиолетовыми. Может, это цвет вереска или огня, на котором сжигали непригодных людей в средневековье. Может, тут есть ещё светло-зелёный или оливковый – вот тебе и накрытый стол. Есть совсем не хочется. Вместо тела чувствуется очерченная контуром дыра с редкими проблесками ломящей боли, словно кости больше не хотят быть одним целым. Эти пульсации пузырчатой жидкостью поднимаются вверх к плечам, переползают на шею, заполняют ямки над ключицами. Параллельно уничтожают всё живое на своём пути. Эвет чувствует себя беспорядком: кучей разбросанных вещей, часть из которых больше никогда не вернутся на свои места. Никогда не имея желания связать свою жизнь с запрещёнными веществами, Эвет всё равно могла сказать, что именно так ощущается наркотическая ломка. Потолок продолжал кровоточить всеми оттенками мира. Похоже, сюда прибавился золотистый. Хочется заснуть, но эти пятна не отпускают, заставляя изучать их под открытыми или сжатыми веками.***
Горло сжигалось чудовищной сухостью. Эвет заметила бутылку воды, оставленную предположительно той же мафией, которая и сотворила это с ней, но не могла и подумать о том, что способна поднять руку и дотянуться до тумбы. Пятна не уходили, время от времени складываясь в полноценные картины. Появлялся то силуэт с копной тёмных русых волос, который, казалось, тянул свои руки прямиком к шее, то два голубых глаза с переливами сизого и небесного. Это не вызывало ничего кроме и без того сильнейшего желания пить.***
Спина прилипла к простыне. Похоже, вся влага в одночасье решила покинуть это лишённое всякой энергии тело. Насколько сильно ещё нужно вспотеть, чтобы остаться без единой капли воды в организме? Эвет точно грозит смерть от обезвоживания, если она не сможет дотянутся до бутылки прямо сейчас. Пытаясь заставить своё липкое тело двигаться, Мацу спустя часы, — или сколько времени вообще прошло? — усиленного труда смогла поднять руку и двинуть ею в сторону прикроватной тумбочки, на которой стояло самое настоящее сокровище. Пальцы еле-еле смогли сжаться на пластике; Господь, почему никто не додумался открутить эту чертову крышку? Осталось привстать и наконец-то ощутить во рту хоть что-то кроме засохшего языка. Вода тут же пошла не в то горло. Откашливаясь, Эвет чувствовала промокший ворот своей футболки. За десяток секунд бутылка издала жалобный треск, оповещая, что она уже пуста. На все эти движения ушли последние силы из глубин резервов, поэтому голова снова мешком с сомнительным содержимым упала в скалистые пучины полуобморока.***
Легче не стало. Перед глазами всё продолжало идти рябью, а ломало теперь пуще прежнего. Сильнее, чем когда либо за все почти пятнадцать лет. Пятнадцать, по ощущениям, уже и не исполнится. Эвет чувствовала себя сплошным кратером: влажным, тёмным и не имеющим ничего внутри. Сон по-прежнему оставался лишь самым заветным желанием, никак не приходя на тихие зовы, обречённо скатывающиеся со снова сухого языка. Никто сюда больше не придёт. Альберт обманул – они решили её убить. Из этого состояния не могло вывести ничего кроме смерти. Ну и пусть. Пусть уже тогда сознание скорее потеряется в рваных ошмётках небытия, а душа отправится туда, откуда уже никто не возвращается. Хотя, осталась ли душа в том кровавом месиве, скрываемом рёбрами? А, может, понятия «душа» и не существовало вовсе и биологическая смерть подразумевала собой лишь бесконечное ничто, как сон без сновидений. Даже это будет всяко лучше того, что сейчас расковыривает нескончаемые раны, которые невозможно перетянуть жгутом или зашить нитками. Всё равно и без этого никакой жизни уже и не могло быть. Куда хуже будет каждое утро просыпаться с мыслью, что Бьякуя сейчас ходит где-то в неизвестности абсолютно разбитый; без знания, жив он или нет. Наверняка расстроится ещё сильнее, узнав о смерти подруги детства. Хочется, чтобы хоть кто-то принёс на могилу ликорисы. Под носом уже вовсю струится их пряный, освежающий запах. Мысли морской солью рассыпаются, стираясь друг о друга. К горлу подступала желчь, сердце стягивалось, пятна и мушки перед глазами мутнели. Всё вокруг исчезало, отпуская обливающееся жаром и холодом тело. Всё наконец-то заканчивается. Скорее бы выйти из шкуры этих страданий. Скорее бы умереть.***
Просыпаться с пустым выжженным мозгом и липкостью в каждом сантиметре тела было просто отвратительным опытом. Эвет поморщила лицо, ощущая себя половой тряпкой, поставленной на самый жесткий режим стирки и высушенной под самым нестерпимым жаром. Голый матрас пропитался естественной влагой тела, промокшая почти что насквозь простыня скомканным клубком валялась где-то в ногах. Это нечто очень похожее на похмелье, только с подскочившей температурой и ваткой на сгибе правого локтя. Память отшибло напрочь. Глаза прожёг блевотно желтый свет, стоило только приподнять набухшие веки. Поборов недолгое головокружение, удалось приподняться на локтях с ладонью, прикрывающей лицо от излишней яркости. Хорошо ещё, что пространство застелила абсолютная тишина, иначе от любого резанувшего слух звука можно было бы смело сгинаться пополам, чувствуя, как тебя выворачивает наизнанку. Но было тихо, в гробу и то шумнее будет. В ушах билась кровь, что-то нашёптывая шуршащими звуками пульса. Было нечто недостающее, важное, запечатанное в отгородившейся от тела памяти. «Меня не должно здесь быть», — это первая осознанная мысль. Думать было странно, словно с непривычки. Двигать телом тоже было странно, тяжело и даже неприятно. Дрожь просачивалась в онемевшие от холода, — тут холодно? Или жарко? — конечности, содрогая что-то в горле, вибрацией доходя до обратной стороны глаз. Хотелось заплакать? Непослушные пальцы смазанным движением потёрли веки до абстрактных узоров на их обратной стороне. Дыхание то и дело сбивалось, разрываясь на глубоких вдохах и долгих выдохах. Что произошло? «Где я должна была быть? Что я должна была сделать?» Запятнанная громким дыханием тишина окончательно обрушилась от треска замочной скважины. Эвет резко развернулась к большой черной двери. Какое-то время повозившись замком, человек по ту сторону наконец-то показался за порогом подвального помещения: это была невысокая женщина с морщинистыми руками и взволнованным взглядом. В её квадратных очках мелькнул жёлтый отсвет, отчего Мацу сощурила глаза. Она явно возненавидит жёлтый цвет. Какое-то время ситуация не двигалась с места, замерев на потрёпанной временем кровати и обшарпанном пороге. Эвет хочет откашляться от сухости в горле но перебарывает это желание. — Встать можете? — наконец-то говорит женщина в немного приказном, но в тоже время вежливом и даже испуганном тоне. Так говорили служанки. Эвет не знала, что ответить на это, поэтому просто опустила стопу на каменный пол, проверяя на практике. И тут осевшая на разум плёнка разом сдёрнулась, оставляя после себя кровавые полосы. Имя служанки Мари, она пришла забрать её после наказания. Наказания четвертого уровня Эвет получила по причине воровства фамильных украшений, деньги за продажу которых хотела отдать Бьякуе. Не получилось; её накачали таблетками и… «Я должна была умереть». В груди гигантской звездой взорвалось разочарование. Мышцы, до этого сжатые в каменные сооружения, в момент ослабли, не откликаясь на команды мозга. Чувство, будто её накачали во второй раз. Всякое выражение, всякие эмоции спали с лица, обращая его в восковую фигуру, созданную человеком, плохо понимающем то, как должна выглядеть жизнь. Кажется, опять прошло слишком много времени в безмолвии и ожидании, поэтому через неизвестное количество секунд или минут Эвет почувствовала, как Мари приподнимает её за левую руку, вынуждая опереться ногами о пол. Тело всё ещё потряхивало, хотя сейчас это едва ли имело значение. Эвет не чувствовала этой дрожи. Она снова не чувствует физической оболочки, сейчас медленно плетущейся по сырым коридорам. Это почти как сидеть в изоляторе, только с возможностью смотреть на окружающий мир через толстое запотевшее стекло, не имея возможности взаимодействовать с ним. Это словно давно нарастающая тошнота наконец достигла своей высшей точки и теперь своей кислотой грубо выталкивает Эвет из реальности, отбрасывая её куда-то за грань существования, за грань выстроенной жизни. В небытие. Грудь охватила пустота. Никакого секундного ужаса в глазах или сорвавшегося вздоха с губ не последовало после того, как ноги перецепились через ступеньки и чуть не рухнули коленями на твёрдый мрамор. Внутри было затхло и тихо – тихо было и снаружи, потому так и должно было быть в любое время суток и при любых обстоятельствах. Даже если тебя пытают. Эвет могла бы поклясться, что сейчас даже с иглами под ногтями не издала бы ни звука, ничто не смогло бы зацепить её омертвевшие нервные окончания. Нос заложило, запахов не было. Даже когда комната была совсем близко, они не появились. Мари завела Эвет в её комнату без единого слова, лишь сверкнув своими глубокими морщинами у бровей, показывающими сожаление. Эвет было всё равно, она увидела у себя на столе поднос с обычным скудным завтраком, — сейчас утро? — и, что более важно, с кувшином доверху наполненным водой. За секунду позабыв всё своей отвращение к её вкусу, Эвет, не обратив внимание на принесённый стакан, запрокинула кувшин над своим лицом, чувствуя, как колючий комок в горле постепенно смягчается. Из-за тремора половина из его содержимого оказалась где угодно, но не во рту, хотя, всё тело и без того было мокрым. Нужно сходить в душ. Поесть можно и потом. Голода не было. Становясь под струи воды, Эвет по-прежнему не могла пробиться сквозь непроглядную тьму у себя внутри. Любые попытки вывести себя на эмоции каждый раз утыкались в невидимую стену. Куда бы ни посмотреть, куда бы ни поддаться мыслью, нигде в закоулках разума больше не ждала радость, воодушевление, трепет. Ничто не манило, везде воняло изношенностью, вялым ничем. Даже раздражение или злость, тоска или грусть – всё это больше не могло почувствоваться, что ты ни пробуй. Рука потянулась к крану, отводя его влево, в максимально холодную температуру. Из душа полился ледник. В голове ничего не прояснилось. Кожа покрылась мурашками, но холод был слишком привычен, чтобы быть способным хоть немного привести Эвет в чувства. Кости по-прежнему чувствовались ломкими, сделанными из мела. Холод только усугубил состояние. Лихорадка достигает своего пика и хочется просто упасть от плывущего в глазах головокружения и тяжести в каждой клеточке, в каждом хрящике и ребре. В этом нет смысла, ни в чём нет смысла. Эта адская пустыня равнодушия и отчаяния не имеет границ. Рука снова потянулась к крану, на этот раз отводя его вправо. Из душа полился кипяток. Кожа сильно обожглась на контрасте, кабинка тут же заполнилась паром. Это тоже не помогло – горячий душ обычно приходил на помощь в моменты особенно гулкой тоски и одиночества, но это был явно не тот случай. Когда из картины выпадает один или пара фрагментов – их можно заполнить, но когда от картины не остаётся ничего, кроме покрывшейся пылью заброшенности это не так то просто исправить. Никто не знает, что делать с пустотой, её страшатся пуще самого сильного хаоса. Никто тебе не расскажет, как поступить, когда не чувствуешь внутри себя даже внутренних органов, даже всё ещё бьющегося сердца. Лучше бы оно остановилось. В голове начинало мутнеть, и Эвет сменила температуру на среднюю, не желая упасть в обморок от чрезмерного жара. Хотя, какой уже смысл? Дальше её не ждёт ничего, в этом мире ничего больше для неё нет. Если из ящика души пропала злоба и стремление, то и жизни никакой больше не выйдет. От этого могло стать жутко, но она вновь ничего не почувствовала и на автомате вспенила в руках шампунь, гель для душа, снова не ощущая запаха. Она сама больше никак не пахла. Может она теперь уже и не Эвет? Она должна была умереть. …Бьякуя выиграл гонку. Эвет услышала это случайно, проходя мимо кабинета Даичи, — отца, которого она видела раз в голубую луну, — говорящего по телефону либо с Киджо, либо с его секретарём. Можно было подумать, что эта новость развеет разреженный воздух одиночества, осевший вокруг Мацу, но реальность была куда более жестокой. Спасибо вереску за помощь, но Бьякуя теперь окончательно погрязнет в системе, которая категорично избавлялась от любых исключений, каким и была Эвет. Она теперь одна, и останется одной навсегда. Через пару недель физические симптомы почти полностью сошли, но мутный купол над головой так никуда и не уходил. Должно быть, так будет всегда. Ничто не могло растормошить вечно сонную и вялую Эвет, которая теперь совсем не выглядела как ходячая катастрофа со славой главной проблемы семьи Мацуура. Все вокруг смотрели на этот феномен с неприкрытым удивлением, но сама Эвет была уверена, что даже при таком мирном поведении её всё равно найдут за что затолкать в карцер, заставить оттирать кровь или снова отдать под нож мафии. В конце концов, это правило. Все любили и ненавидели Эвет лишь за одну из её сторон: за неполный образ, который она позволяла им увидеть. Все, кроме её семьи. Семья ненавидела всё её естество, она глядела в него сквозь все маски, сквозь все барьеры. Они помнят Мацу ещё ребёнком: забитым и зашуганным, с простой детской тягой к эфемерной любви. Именно этого ребёнка они и презирали. Недостойное поведение было лишь глазурью на вершине этого айсберга, лишь поверхностный оправданием и возможностью показать своё истинное лицо, которую Эвет самолично давала им прямо в руки. Наивно было думать, что от этого можно сбежать самым простым из способом. Что сбежать можно каким либо способом. Из приоткрытого окна сочится слабый сквозняк, проскальзывающий за шиворот. Пальцы слабо сжимают шариковую ручку, время от времени скребущую по плотной бумаге итогового теста по химии. Где-то в самом начале аудитории нервно стучит носком по полу учительница, и на секунду не сводя своих маленьких мышиных глаз с Эвет. Как будто она вообще когда либо списывала, тем более на тестах. Тем более в таком состоянии, когда хочется только закрыть глаза и никогда больше их не открывать. Сейчас они на достаточно высоком этаже: что будет, если подбежать к окну, открыть его нараспашку и спрыгнуть головой вниз? Вот и что эта мышь сделает? К сожалению, всем тут заправляет она. Под её контролем находится всё, даже то, когда тебе родиться и когда тебе умереть. И максимум, что ты можешь сделать, так это совершить такой поступок, который лишит тебя права на искупления и права на саму жизнь, а до этого доходили очень немногие. Эвет обвела правильный ответ в тесте, машинально читая следующий вопрос, на который уже надо дать развёрнутый ответ. В их дома всего пять уровней наказания, четыре из которых, как показала практика, оставляют тебя в живых. То есть, все, кроме пятого. Это была комната с алыми дверями. Её образом запугивали с самых малых лет: туда отправляют тех, кто поставил под угрозу честь и репутацию семьи, там виновников ждут самые ужасные вещи в мире. Пятой действительно страшились, как городской легенды, как того места, откуда уже не вернёшься прежним, не вернёшься человеком или не вернёшься вовсе. Эвет знала, что только последний вариант был правдой. Она знала это на опыте одного человека, но при попытке его вспомнить, память боязливо сжималась в сухой бутон. Ручка зависла в воздухе, поддаваясь какому-то странному ступору. Нужно было написать формулу на строке и поделом этот тест, но после прикосновения к забытому воспоминанию внутри всё замерло, как некрасивыми каплями застывает смола. Откуда-то из того же начала аудитории послышался смешок над ступором Эвет, по мнению Мыши явно вызванным незнанием ответа. Но причина была куда глубже, куда раскидистей и куда более… Взгляд не аккуратно скользнул на уголок листа, где подписывался номер страницы. Это была страница номер пятнадцать. Дыхание дрогнуло, в голове что-то заскрежетало. Аса, пятнадцатое октября. Вот откуда она знает. Купол пошёл извилистыми трещинами, пока наконец не обрушился осколочным крошевом, делая больно каждому сантиметру тела. Грудь сжалась, уменьшилась, теперь не способная принять нормальное количество воздуха в лёгкие. Дышать становилось невыносимо, но из-за страха кислородного голодания это приходилось делать очень неумело и прерывисто. Сердце задрожало в подобии биения, словно забыло, как это делается. Словно весь организм разом забыл, как существовать. Становилось жарко и до жути, до пикового состояния страшно. Не будучи способной сказать ни слова, Эвет выбежала за дверь под недоумённые возгласы учительницы-мыши. Вбежав в уборную, трясучка уже успела равномерно распределиться по всему телу, содрогая его как при землетрясении, как при разрыве тектонических плит. С каждой этой пульсацией, с каждым таким толчком внутри что-то трескалось, неизбежно разрушалось и искривлялось. Схватившись руками за воротник блузки, Эвет чуть не оторвала перламутровые пуговицы в попытке расстегнуть их. Внутреннее разрушение чего-то жизненно важного продолжалось, внутривенно разгоняя панику, заставляющую хватать кислород открытым ртом, принуждая хвататься руками за керамический умывальник. Сейчас что-то должно случиться. Сейчас грудная клетка просто разорвётся от обилия нескончаемого ужаса. Сердце билось, в ужасе ударялось о рёбра. Что-то внутри него разбилось вдребезги. Притупить это удалось лишь запустив руки под ледяную воду и прыснуть её себе на лицо, задевая укладку. Дыхание удалось перевести в глубокие вдохи и выдохи, из-за слабости тела пришлось зайти в кабинку туалета и рухнуть там тяжеленным балластом. Прижав ладони к лицу и надавив на глаза, Эвет с уколовшим её удивлением заметила, что может почувствовать запах стирального порошка на манжетах. Может почувствовать цветочный освежитель воздуха. Может принюхаться к свежести, искусственно выведенной в каждой из комнат этого дома. Запахи вернулись, Эвет вернулась. Мацу с облегчением откинула голову на дверь кабинки, ладонью вытирая влагу с шеи. В этом паническом забвении как-то и забылось, что она до смерти ненавидит умываться. Кончики пальцев скользнули ниже, к основанию груди, подсознательно чувствуя там какие-то изменения. После такой ломки, после такой ужасной боли, ураганом пронёсшейся там не могло ничего не поменяться. И правда: чего-то не хватает. Чего-то родного, какой-то особенно любимой части жизни, стоящей в основе всего прочего. Кажется, раскрошилась сама личность. В коридоре по-прежнему стояла тишина. Наверное, Мышь предпочла позвонить надзирателям, чем самой пойти поискать. Внезапно внутренности стянула злость. Как вообще можно было допустить это чувство? Эту ужасную изоляцию, эту смертельную скованность и запустенье? Как это бессилие могло так тихо подкрасться и в момент овладеть ею? Чёрта с два это повториться. Эвет почувствовала, как наполняется чем-то твёрдым, чем-то холодным, что не тает даже в сорокоградусную жару. Никакая больше сила не заставит её дрожать от ужаса и разрушать себя, как шаром разрушают старые дома со сгнившими досками. Ничто больше не заставит её смириться со смертью. Поднявшись на стойких ногах, Эвет вылетела из кабинки и подошла к зеркалу, разглядывая новые черты лица в отражении. За жизнь нужно бороться до конца, а если и умереть – то окончательно и благородно, ради цели. Нельзя больше давать этой пустоте и отчаянию и шанса на власть. Поправляя свою спутанную прическу, Мацу начала складывать в голове новый план, в процессе натыкаясь на пришедшее осознание. За его исполнение должна она сама, в одиночку.