***
Тень насмешки судьбы ещё раз блеснула перед ней наутро: пробуждение оставило ей только смазанный образ замка, словно незримый автор намеренно сделал краски на холсте размытыми, нечёткими. А ещё — стойкое знание того, что этой ночью она видела свою родственную душу. Ни внешности, ни единой отличительной черты, по которой Китнисс могла бы найти его вне сна, — только одну слепую веру, истовую убеждённость в собственной правоте. Ей не нужна была любовь. Она никогда не искала её, не планировала встречу с соулмейтом — для неё это было не важно. От полного безразличия к системе родственных душ её ограждала отмена вероятности участия в Играх как её самой, так и её сестры. Жизнь Прим была даже важнее, и Китнисс всегда знала: даже если младшую Эвердин выберут на Жатве, она сама станет добровольцем — просто не сможет поступить иначе, позволить бросить свою сестру на арену. И теперь в её жизни объявился соулмейт. Пока ещё безмолвным призраком, вынужденным по ночам скитаться по окрестностям старого замка, но глубинное осознание того, что это не будет длиться вечность, угрожало затопить Китнисс. Рано или поздно сон соприкоснётся с реальностью, внося в неё новый виток проблем.***
Что-то было не так — это Китнисс могла сказать с пугающей точностью. Новая ночь в замке неуловимо отличалась от предыдущих. Она вновь была в месте, где пробуждалась от реальности из раза в раз, — в бальной зале. С первого взгляда невозможно было отгадать, в чём отличие, — маленькая деталь словно нарочно ускользала от внимания Китнисс. Стоит ли пытаться обнаружить таинственного незнакомца, она не знала. Интуиция молчала, и Китнисс решила хоть раз довериться судьбе, если уж той угодно помещать её в неизвестность — без подсказок и даже без голоса. На сей раз первым нашёл её он. Оказалось, ей не нравится это чувство — когда тебя застигают врасплох. Всю жизнь охотницей была она сама, и привыкать к роли добычи Китнисс не собиралась. Но конечно, судьба с ней советоваться в этом не стала. Первые минуты они снова просто рассматривали друг друга. У её соулмейта были светлые волосы — длиннее, чем у Пита или Гейла, но всё же слегка короче, чем у Цезаря Фликермана; он был выше неё и, казалось, старше — в голове Китнисс мелькнуло малодушное облегчение от того, что они хотя бы разного пола. Старинный костюм той эпохи, моду которой у Китнисс не было шанса застать, странным образом подходил ему, и она гадала, как в таком случае смотрится она сама. Китнисс никогда не обладала способностью считывать эмоции и мысли других, но сейчас ей казалось, что она понимает его. В глазах незнакомца вспыхивали те же чувства, что она ощущала внутри себя: настороженность, опасение, исследовательский интерес и, пожалуй, любопытство. Именно на последнее она предпочла списать то, что, поддавшись импульсу, протянула руку в попытке коснуться соулмейта. Перед тем как исчезнуть, она поняла, что, вопреки своей бесплотной природе, ощущает тепло его ладони.***
Дни сменяли ночи, в каждую из которых Китнисс попадала в замок, вновь и вновь встречаясь со своим незнакомцем. Прошедшие недели принесли знание того, что им одинаково нравится стоять у края обрыва, изучать прикосновения рук друг друга и танцевать. Она никогда не думала, что будет получать удовольствие от настолько бесполезного занятия, как танцы, но их ритмичные движения под безмолвную музыку замка стали тем, что начало приносить радость. С каждым днём изменения всё больше охватывали замок. Теперь Китнисс ясно видела, что трещины на колоннах почти полностью испарились, в тёмных углах замка больше не завывал ветер, а сад наполнился голосами птиц. Анализировать изменения вдумчиво получалось плохо, когда она замечала, что больше тепла руки на своей ладони ей нравятся его глаза.***
По мере того, как во снах росло её принятие своей родственной души, её дневное беспокойство усиливалось. Прошло больше полутора месяцев еженощного пребывания в старом замке, а они оба не имели представления, как искать друг друга. С вопросом о методах поиска Китнисс подходила и к матери (но получила расплывчатый ответ, после чего её мать снова ушла глубоко в себя), и к Гейлу с Мадж, и к Питу — однако все они могли быть награждены партизанской медалью: разглашать тайну обнаружения соулмейта считалось кощунством.***
Настала зима, когда Китнисс призналась себе, что её ночные свидания превратились в острую потребность. Эта зависимость внушала ей страх: она не должна была, она с самого начала не должна была привязываться и испытывать положительные эмоции к неведомому мужчине. Китнисс не умела, Китнисс до одури боялась любить. Связь соулмейтов — яд, который исподволь проникает прямо в душу, распуская корни в глубине сердца. И они — все их взгляды друг на друга, совместные молчаливые прогулки, где тишина никогда не была напряжённой, невесомые касания пальцев, чувственные танцы в огромной бальной зале старого замка, передающие мысли лучше любых слов, — заползли Китнисс под кожу, до краёв наполнили её кровь, отравили собой, будто самый сильный токсин. И она не смогла сдержать слёзы, когда это чистое, яркое осознание будто насквозь прорезало её суть. — Почему… почему ты плачешь? — хрипло, будто разучившись пользоваться голосом, спросил её уже такой знакомый незнакомец. Захлестнувшие её эмоции были столь сильны, что она даже не нашла в себе сил удивиться, лишь срываясь на усилившиеся рыдания, словно переворачивающие что-то внутри неё. — Ну-ну, тише, тише, — она чувствовала, как он притянул её в бережные объятия, ласково гладя по голове и пытаясь таким образом успокоить её. — Что же тебя так расстроило, солнышко? — Я не могу, я не должна, — сбивчиво, едва слышно удалось выдавить ей, — я не хочу влюбляться в тебя, — её голос — срывающийся шёпот. — А что же ты? — замерев на мгновение, тихо спросил он. — А я, кажется, сделала это.***
Прошло ещё полмесяца, и ни разу за это время они не вспоминали о её словах. Было нечто куда занимательнее — тембр чужого голоса. Теперь они стали говорить обо всём на свете: о странном старом замке, который свёл их, об ожившей природе вокруг, о книгах из обширной библиотеки, найденной ими в один из дней; о приобретённой ими обоими способности трогать материальные предметы и о мыслях друг о друге. Но до сих пор они не могли назвать друг другу имена — речь, будто по команде, отнималась; как не могли и рассказать о своём прошлом. Вариант с письменным описанием всего этого был отброшен, как только они поняли, что любые сделанные надписи попросту не проявляются. Неумолимая судьба с извращённой жестокостью оттягивала момент их настоящей встречи. Реальная зима подходила к концу — в их иллюзорном мире вокруг замка властвовало бесконечное лето. Они прятались от выглянувшего солнца в тени беседки, куда жалящие зноем лучи не проникали благодаря плющу. В последние дни их собственная материальность будто бы увеличилась, из-за чего они получили шанс прочувствовать на себе жар лета. — И всё-таки сколько тебе лет? — вслух задумалась Китнисс, глядя на то, как ловко её незнакомец — в её мыслях это прозвище давно закрепилось за ним — обращается с ножом, стараясь преобразить ровную поверхность найденной деревяшки в предмет декоративно-прикладного искусства. Среди её поколения и её более старших знакомых не было никого, кто умел бы заниматься резьбой по дереву. — По-моему, ты слишком поздно заинтересовалась этим вопросом, дорогая, — с иронией заметил он. — Но так и быть, удовлетворяя твоё любопытство, отвечу: этой зимой исполнилось сорок. Это было странно. Китнисс уже давно отринула надежду и, задавая свой вопрос, даже не думала, что у её соулмейта получится что-нибудь сказать. Личная информация такого рода, по её мнению и опыту, блокировалась, вынуждая их обоих пребывать в безвестности. На границе сознания кометой промелькнула какая-то мысль, но ухватить её за хвост Китнисс не успела. — То есть я не поздравила тебя с днём рождения? Её вопрос — абсолютная провокация, неизведанная территория, на которую по негласной обоюдной договорённости ни одному из них хода не было. До этого момента. — Похоже на то. Стоило отдать ему должное: он сразу же подхватил её игру, уже в который раз демонстрируя удивительное понимание, образовавшееся между ними с самого начала. Инструменты, ставшие вмиг ненужными, были отложены, уступая место Китнисс. — Тогда я, наверное, обязана исправить это, — выдохнула она в считанных дюймах от его лица, поддаваясь пьянящему ощущению свободы и его близости. Их поцелуй получился мягким, полным скрытой нежности и бесконечного трепета, что так не вязалось ни с привычной жёсткостью Китнисс, ни с язвительностью её соулмейта. Ей казалось, что её собственное сердце с сумасшедшей скоростью бьётся где-то в горле, вторя частым ударам сердца её незнакомца, которые она отчётливо ощущала под своей рукой. Когда магия момента постепенно стала истончаться, всё, что она различала перед собой, — потемневший, словно застланный дымкой взгляд серых глаз её родственной души. И его единственное слово, будто невольно сорвавшееся: — Китнисс…***
Она подскочила на кровати с учащённым пульсом и лёгкой паникой в голове. Вся она сейчас олицетворяла сомнение, смущение и смятение — три чувства, вырвавшиеся на первый план восприятия. Не до конца понимая, что делает, с дрожащими, как в лихорадке, руками Китнисс судорожно собралась и почти что вылетела из дома. Дорога до Деревни победителей прошла как в тумане, а время то невообразимо растягивалось, то бешено ускорялось. Китнисс старалась не бежать, чтобы не привлекать излишнее внимание общественности и миротворцев, но всё равно постепенно ускоряла нетвёрдый шаг. В этот раз она заметила его первой, оправдывая свою репутацию идеальной охотницы. Он стоял на ступеньках своего дома, такой непривычно растерянный и не знающий, что ему делать. Про себя Китнисс могла поставить что угодно на то, что в жизни Хеймитча Эбернети такое случалось впервые. — И всё-таки ты умеешь делать подарки, солнышко, — с какой-то горечью произнёс он, избавив её от необходимости говорить первой, когда она остановилась на расстоянии пары ярдов перед ним. Китнисс никогда не думала, что столь малая дистанция будет казаться ей пропастью — гораздо более глубокой, чем была около старого замка. — Это на самом деле то, что ты хочешь мне сказать? — с вызовом бросила Китнисс, не желая иметь дело с практически равнодушной маской привыкшего к камерам победителя. — Не совсем, — признал Хеймитч. Китнисс показалось, что в этот момент он внутренне смирялся с чем-то. — Но и об этом тоже. Послушай, Китнисс, — тщательно подбирая каждое своё слово, начал он, — я помню, что ты говорила о своём отношении к любви и соулмейтам. Ты ещё совсем девчонка — сколько тебе, кстати, лет двадцать?.. — Через пару месяцев будет двадцать один, — сухо вставила она. — …а я потрёпанный жизнью и Играми алкоголик… — Я слышала, капитолийская медицина творит чудеса, — вновь перебила Китнисс. — …так что всем будет лучше, — тем не менее продолжал гнуть свою линию Хеймитч, — если мы разорвём эту тупую связь соулмейтов. Теперь, когда мы узнали друг друга, это возможно. На миг ей почудилось, что слух её подвёл. Этот… человек говорил совершенно ужасные вещи, которые разум Китнисс отказывался воспринимать. Он не может так поступить с ней, просто не может. А следом за отрицанием пришла сильнейшая волна чистой злости. Да как он смеет. Да как он, чёрт возьми, смеет?! — Получается, ты уже всё решил, — за обманчивым спокойствием Китнисс скрывалась буря эмоций, — решил за меня, за нас обоих. А ты не думал, что я этого не хочу?! — Китнисс, послушай… — снова попытался выступить в роли голоса разума Хеймитч. — Нет, это ты слушай! Скажи мне, что всё было ложью, — требовательно говорила она, — давай, глядя мне в глаза, скажи, что всё это время, проведённое в чёртовом замке, было неправдой. После тянущегося вечность молчания он устало, явно сдаваясь, качнул головой: — Ты знаешь, что я не могу так сказать. — Тогда всё остальное не имеет значения, — решительно произнесла Китнисс, сокращая расстояние между ними на целый шаг. — Но твои слова, ведь ты сама… — Я ошиблась, — лаконично пояснила она, замечая, что теперь дистанция сокращается не только с её стороны. — Я поняла, что хочу попробовать, и не смей сбивать меня с намеченного пути. Между ними почти не осталось свободного места — настолько тесно они находились друг к другу. И ею снова овладевали те же чувства, что и в их общем мире грёз, — значит, действительно ничего не поменялось. — В таком случае как же я могу препятствовать в реализации цели той, которая забрала с собой моё сердце? — дразняще спросил Хеймитч, наклонясь к её уху. — Ты же не оставишь меня без столь важного органа? Китнисс не обращала внимания ни на прохладный ветер, ни на то, что они всё ещё стояли на крыльце. Сейчас значение имел лишь мужчина рядом с ней и его мерцающие в солнечном свете глаза, приковавшие её взгляд. И перед тем, как коснуться его губ своими, она шепнула: — Я остаюсь.