Пеплом по стеклу

Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… Так закончилась очередная минута на её таймере, отсчитывающем мгновения до развязки её судьбы. Жизнь с соулмейтом или сиюсекундная смерть, пан или пропал — вот единственный удел каждого жителя Панема с того момента, как на левом предплечье появляется злосчастный счётчик. В этом нет никакой системы. В этом нет логики. И нет милосердия. Её таймер начал отсчёт в четырнадцать лет — и совпал с днём первой в жизни Китнисс Жатвы. И без того ужасный день, пронизанный ощущением нависшей неотвратимой угрозы, превратился в апофеоз мрака, наполненный иллюзорной кислотой темы смерти, словно перерезавшей весь жизненный путь Китнисс. В тот день удача была на её стороне — как и следующие пять лет, — и всё, что потом по-настоящему беспокоило Китнисс, было заключено в мерно убывающих цифрах на её руке. У неё было шесть лет, восемь месяцев и один день для того, чтобы понять, кто её родственная душа. При прекращении работы таймера должна была закончиться и жизнь Китнисс. Она с вымораживающей внутренности точностью знала, что ей нужно будет сделать выбор — отчётливый, однозначный. В будущем, которое приближалось с каждым днём, ей придётся назвать самой себе имя — имя того, кто, по её мнению, является её соулмейтом. Без права на ошибку. Без возможности переиграть, отменить неудачный ход. Ради семьи Китнисс с подлинным героизмом отодвигала раздумья об истинной паре на задний план, не позволяла себе погрузиться в них. Да и не хотела, честно говоря. Её наивная подсознательная вера в то, что выбирать не придётся вовсе, тайно жила в ней, разубеждая Китнисс предпринимать попытки, которые помогли бы выяснить личность соулмейта. Погружённая в заботы о Прим, своей матери и средствах к существованию, в этом круговороте она дожила до Семьдесят четвёртых Игр — до дня Жатвы, перевернувшей её жизнь. Прим, её младшую сестрёнку, выбрали. Именно тот день стал точкой бифуркации, когда Китнисс запустила всю ту цепь событий, которая и привела её в серую комнату, больше напоминающую камеру (что, впрочем, подходило убийце президента, освободившего Панем). Её наказали одним из худших видов пыток — одиночеством, пропитанным навязчивостью собственных мыслей, горечью сожалений и тягостным ожиданием решения её участи. А может, они все просто ждали, что жизнь бывшей Сойки-пересмешницы оборвётся сама по себе — до момента признания соулмейта оставалось девять с половиной минут. Забавно всё же устроен человеческий мозг. Её судьба сейчас была тонкой леской, готовой вот-вот лопнуть, а Китнисс вспоминала море. На родине Финника вид водных просторов успокаивал её, и во время Тура победителей Китнисс нередко искала возможность снова увидеть бесконечную морскую гладь. Позже Финник даже подарил ей на память миниатюрную картину одного из художников Четвёртого, где был запечатлён океан. Улыбка почти расцвела на губах Китнисс, когда в настоящем она припоминала неуверенный комментарий Одэйра, цитировавшего автора картины: «При искусственном освещении синий кобальт кажется серым», — и потому иногда цвет изображённой воды может изменяться в восприятии. Картина осталась в комнате Китнисс в бункере Дистрикта-13, но морской пейзаж намертво въелся ей в память. Хорошо, что мёртвой она больше не сможет сожалеть о том, что отныне никогда не увидит чудес природы. «И ты всерьёз приготовилась умереть, солнышко?» — так чётко прозвучал у неё в голове ехидный голос Хеймитча, что Китнисс на долю секунды позволила себе думать, что он здесь. Но конечно, его здесь быть не могло — это было одним из условий её временного заключения: никому из неравнодушных к её судьбе проход сюда не был дозволен. Китнисс закрыла глаза, думая о Пите и Гейле. Они оба любили её, она это знала, но не могла искренне любить их в ответ так, как они того хотели. К ним она ощущала любовь иную — дружескую, братскую, глубокую. Но знание того, что, скорее всего, её родственной душой является кто-то из них, разъедало её суть. Из раза в раз она закрывала глаза, а в голове худшей насмешкой звучали фразы Хеймитча. У неё перехватило дыхание. Это не могло быть правдой, реальностью, это её болезненный бред, вызванный глубинным страхом смерти. Китнисс с надрывным отчаянием желала прогнать его образ из своих мыслей, искоренить воспоминания обо всех моментах их взаимодействия, обо всех разговорах, взглядах и о фантастическом совпадении мышления — потому что этого не может быть, этого просто не может быть, он точно не любит её, а она не собирается проникаться чувствами к нему. Её накрыла истерика, со спазмами в горле и дрожью в руках. Слёз не было. Китнисс медленно сползала по стене, вцепляясь в свои волосы и запоздало понимая, что не хочет умирать прямо сейчас. Только не так, только не из-за грёбаной ошибки вселенной, именуемой системой соулмейтов. В момент наивысшего напряжения нервной системы, когда ей казалось, что прямо сейчас вихрь эмоций попросту разорвёт её на части, оставляя лишь осколки от полноценной Китнисс Эвердин, перед глазами вспыхнуло воспоминание, о существовании которого в недрах своей памяти она даже не догадывалась. Тогда в Двенадцатом правила зима, и им с Питом предстоял Тур победителей. Каким-то чудом им удалось вытащить на улицу их ментора — но больше всего Китнисс поразило открытие, которое её рациональная часть приняла за обман зрения, разновидность галлюцинации: в неярком зимнем свете солнца Хеймитч смотрел на них обоих абсолютно синими глазами. При искусственном освещении синий кобальт кажется серым. Как море на подаренной Финником картине. Китнисс зашлась истерическим смехом, разрывающим лёгкие. У неё оставались последние сорок секунд, а голоса в голове призрачным хором скандировали одно: «Скажи, скажи, скажи!» «Хеймитч Эбернети!» — мысленно выкрикнула Китнисс, почувствовав, что из неё будто выкачали весь воздух. Победа или смерть. Таймер на руке замер. В голове Китнисс Эвердин настала тишина.