Орхидеям нет ни с чем сравненья, Словно мертвые они порой стоят, Но когда опять приходит время, Кровью на снегу они горят.
У её боли не было точки отсчёта. Иногда Китнисс казалось, что та преследовала её со смерти её отца; иногда — что началась во время церемонии Жатвы, когда Эффи изящно вытянула карточку, сломавшую её жизнь; порой ей думалось, что боль настигла её на Играх, да так и забыла исчезнуть, перманентно сопровождая. Но сейчас это всё была не та боль, которую она испытывала раньше. Когда Китнисс открыла глаза, на миг ей показалось, что ничего не изменилось и она даже пошла на поправку — врачи Тринадцатого клятвенно обещали ей, что её выписка наступит через пару дней, как только восстановление после оглушительных Семьдесят пятых Игр завершится. А через несколько вдохов её настигло незначительное, но раздражающее одним своим наличием ощущение: оказалось очень неприятно чувствовать давящее воздействие на грудную клетку и лёгкое покалывание в голове. Перетерпеть всё это было бы несложно — опыт подобного рода у неё имелся, — и поначалу Китнисс, не придавая этому значения, почти беспечно думала, что это один из временных эффектов, вызванных её травмами или же лекарствами, которыми в последнее время её пичкали в слишком уж больших количествах. Однако спустя несколько дней кое-что всё же начало настораживать её, внося полное непонимание и ряд опасений: эта боль не проходила, лишь усиливаясь с наступлением новых суток. Обратиться к врачам Китнисс решила, когда боль в голове стала невыносимой, будто насквозь прошивая её несчастный разум, а лёгким по-настоящему тяжело было дышать. Ей буквально приходилось уговаривать себя не паниковать, списывая всё на неизвестный вирус. Обследование всего организма мало что дало — команда докторов Дистрикта-13 не сумела обнаружить ровным счётом ничего, что могло бы вызвать такие симптомы. Её головные боли списали на переутомление и стресс, подкреплённые изрядной долей психосоматики, а от зарождающегося кашля выписали в качестве профилактики таблетки и ужасный на вкус сироп. В этот раз Китнисс с ярым перфекционизмом следовала рекомендациям врачей, желая спасти своё здоровье и наконец избавиться от вида больничной палаты. Она и без того чересчур задержалась там, хотя должна была влиться в ряды революционеров и настоять на немедленном возвращении Пита из Капитолия. Она попросту не имела права валяться пластом на больничной койке, сотрясаясь от усиливающегося день ото дня кашля и слушая новости от навещавших её Прим, Гейла и даже Финника. Её мать также изредка заходила, но посещения эти были в основном молчаливыми. Если и были люди, которых Китнисс предпочла бы не видеть, то Плутарх и президент Койн, бесспорно, входили в их число. Бывший распорядитель Игр вызывал в ней прилив отторжения: помимо собственной воли Китнисс вспоминала, как чуть не умерла на арене вместе с Питом и кучей других людей; а главе Тринадцатого она не доверяла. Кому вообще она могла доверять, если даже один из тех немногих, кому она верила, в итоге предал её? После того, как она узнала об этом, Китнисс ни разу не видела Хеймитча. Её осознанию не поддавался тот факт, что он опять предпочёл выбрать её, вытащив с арены, и бросить Пита, нарушая данное слово. Конечно, он давал клятву не только ей одной, но Китнисс была на двести процентов уверена, что именно их понимание друг друга приведёт ментора к единственному правильному решению — спасению Пита. Оттого было на те же двести процентов больнее переживать его поступок, который привёл к пленению её друга. Пит был хорошим человеком и совсем не заслуживал того, чтобы попасть в лапы Капитолия. Лучше бы это была она — постоянно прокручивала эту мысль Китнисс, попутно остервенело убеждая себя в том, что ей плевать на судьбу Хеймитча. Он не заслуживал её переживаний о его местоположении и состоянии, только не после того, как он поступил. Китнисс задохнулась в новом приступе кашля, с неверием замечая, как у неё во рту появляется первый лепесток. Это напоминало какой-то сюр, чёртову фантастику: у людей не могут из ниоткуда возникать лепестки во рту. Извлечение не поддающегося осмыслению элемента доказало Китнисс, что, во-первых, необычное ощущение не плод её больной фантазии и воспалённого воображения, а во-вторых, лепесток принадлежит цветку, который она наблюдала лишь на картинках в книгах. Белая орхидея. Китнисс четвёртый день подряд задыхалась, а из её глотки вырывались грёбаные лепестки белой орхидеи. Ко врачу она побежала сразу — это был явно не тот случай, где она могла бы проявлять чудеса героизма и мужества, и отнюдь не тот, при котором болезнь могла бы пройти сама собой. К её несчастью, судьба решила, что такой легендарной личности, какой сейчас всем представлялась Сойка-пересмешница, нужна не менее легендарная болезнь. «Это ханахаки бьё», — с пугающей бледностью заявил ей врач, зачитав определение редкой болезни, сопровождаемой кашлем с выделениями в виде цветочных лепестков и единственным возможным исцелением в виде взаимной любви. Как же Китнисс была ему благодарна, что он не побежал докладывать всем и каждому, что, по мнению дурацкой болезни, Эвердин была безответно влюблена. Это был бы скандал. Весь Панем уже больше года считал, что она прочно и искренне любит Пита Мелларка, а он, безусловно, чувствует к ней то же в ответ. Вылечить полумифическую хворь можно было и операцией, но врач не давал гарантий, что симптомы не вернутся, зато все чувства Китнисс потерять могла — в качестве бонуса от болезни. К тому же для операции пришлось бы ставить в известность и Койн, и многих других, что было чревато утечкой информации, — потому ей посоветовали избавиться от ханахаки менее радикальным путём. Китнисс и рада была бы попробовать, наступить на горло собственной гордости, однако не было лжи в том, что она попросту не знала, кого злополучная хворь определила в объект её влюблённости. Конечно же, и Пит, и Гейл любят её — по правде, они-то как раз и были первыми кандидатами на заболевание ханахаки. Финник? Китнисс разбиралась в себе целые сутки, борясь с приступами удушья, но лишь пришла к выводу, что это не он. И вот тогда, в коротких передышках между сотрясающими её тело приступами кровавого кашля с каскадом забрызганных кровью белоснежных лепестков, она решилась просить совета, который вполне мог стать последним в её жизни. По коридору она шла, шатаясь и придерживаясь за стену в опасении, что может рухнуть, не дойдя до цели. Ей казалось, что в последнее время её лексикон сократился до одного слова — «боль-боль-боль», которая стала её вечным спутником. Пульсирующая голова, затруднённость дыхания и растущие внутри цветы, разрывающие лёгкие, каждую секунду ломали её организм. Смешно и горько было от того, во что превратилась всегда сильная, независимая Китнисс Эвердин. Болезнь изломала её так, будто она снова переживала новые Голодные игры — худшие, что с ней случались. Периферическое зрение стало расплывчатым, её мотало из стороны в сторону, а границы реальности размывались. В десятке ярдов от цели Китнисс упала в обморок.***
Она очнулась от резкого запаха, ударившего в нос. Нашатырный спирт привёл её в чувство, и с тягостным принятием Китнисс узрела, что снова находилась в своей же больничной палате, а над ней, встревоженно следя за её реакцией и состоянием, склонились двое: её лечащий врач и Хеймитч. — Я думала, что ненавижу тебя, — шепнула она, закрыв глаза. Голос плохо слушался и с трудом вырывался из повреждённого постоянным кашлем с цветами горла. Тихие шаги оповестили её, что доктор тактично покинул палату, оставляя их с экс-ментором, который осторожно опустился на край больничной койки, наедине. Китнисс всё так же держала веки опущенными, элементарно боясь неизбежного разговора с Хеймитчем. Или, что ещё хуже, столкновения их взглядов. — И конечно, это именно то, что ты говоришь мне после длительного молчания, — произнёс он. О, нет, это было отнюдь не то, что она должна была ему сказать или о чём могла спросить. Но все остальные размышления, сомнения и вопросы ушли, когда Китнисс почувствовала, что в его присутствии ей стало легче дышать, а кашель временно отступил. — Ладно, как хочешь, солнышко, можешь и дальше молчать, — вновь прервал тишину Хеймитч, наверняка недовольный по-детски глупым поведением Китнисс. — Твой врач кое-что рассказал мне, пока ты была в отключке, и я, знаешь ли, поражён твоим идиотским поведением. — Идиотским? — определение заставило Китнисс открыть глаза. При более внимательном рассмотрении она заметила, что Хеймитч теперь выглядел несколько иначе, чем она запомнила. И не удержала замечание: — Неважно выглядишь. — Посмотрел бы я на тебя, если бы тебя принудили пройти обязательную детоксикацию и кодирование по-капитолийски, — огрызнулся ментор, но тут же опомнился: — Не переводи тему. Почему ты сразу не согласилась на операцию? Я знаю, что тебе предлагали. Китнисс резко вздохнула — внутри неё будто что-то надорвалось. Возможно, именно так исчезает надежда. — Мне предлагали сначала попробовать менее радикальное средство, — холодно ответила она, — а потом уже хирургически лишаться всех чувств без гарантии полного уничтожения болезни. Как видишь, не помогло. — Не помогло, — задумчиво повторил Хеймитч. По старой памяти Китнисс ждала, что он сейчас найдёт новый выход, позволяющий решить проблему, и даже была готова в кои-то веки следовать его наставлениям. Однако ничего принципиально нового не услышала. — Ты пыталась определить, из-за кого тебя настигла ханахаки? — Естественно, — сухо откликнулась Китнисс, мрачно предчувствуя следующие вопросы. — И как, есть результаты? Ты говорила с тем человеком? Язвительный комментарий Китнисс на этот раз оставила при себе, снова устало вздохнув. — Никаких результатов, я вообще с трудом могу определить, кто может мне помочь, — выдала она, кожей ощущая возрастающее напряжение. — Но всё-таки можешь? — уцепился за слова Хеймитч. — Китнисс, ты ведь что-то хотела обсудить со мной, иначе даже не приблизилась бы к моей комнате после… — он не продолжил, но она прекрасно поняла, что он имел в виду. — Чем я могу тебе помочь? С кем мне поговорить? Китнисс невесело ухмыльнулась — но больше показательной усмешки хотелось разрыдаться, чего она не могла себе позволить. Ни в прошлом, ни тем более сейчас. Она была обязана быть стойкой. Хеймитч всё ещё ждал её ответа, думая, судя по всему, что она боится с кем-то поговорить сама, что ей снова нужна его менторская помощь. В этом он не был неправ: она точно боялась, не хотела говорить, и ей определённо требовалась помощь — жаль, что не та, которую подразумевал он. Пауза затягивалась, и с каждым ускоряющимся ударом её сердца, который с лёгкостью мог стать финальным в её жизни, Китнисс всё больше и больше осознавала, что удерживать тишину вечно у неё не получится и тогда придётся что-то сказать. Она не хотела, она не могла позволить вырваться этим словам… — Попробуй поговорить с собой. …и тем не менее едва уловимо произнесла. Трусливо закрыв лицо руками, на грани слышимости, но она сказала, она справилась с собой. Несправедливо, что этого было недостаточно, чтобы навсегда забыть о чёртовой болезни. От напоённого неловкостью молчания Китнисс спас врач, посчитавший, что времени, которое он предоставил им для разговора, было вполне достаточно. И было стыдно признавать, насколько она была ему благодарна. — Мисс Эвердин, я вынужден сообщить вам, что вы должны поторопиться, — виновато оповестил её доктор, — если за пару дней ваша ситуация не изменится в лучшую сторону, я буду настаивать на операции — дальнейшее промедление почти со стопроцентной вероятностью приведёт к летальному исходу. Мистер Эбернети, — ненавязчиво указал он Хеймитчу на дверь. Оба мужчины покинули её палату, оставляя Китнисс одну. Она сразу же ощутила возвращение жутких симптомов, но перед тем, как погрузиться в новую волну боли, из-за неплотно закрытой двери Китнисс услышала приглушённые голоса: — Готовьте операцию, доктор, — говорил Хеймитч. Ответ его собеседника она не сумела — не захотела? — уловить, да и не так важен он был. Китнисс предпочла не заметить скатившуюся по щеке слезу.***
Ночь после его ухода была одной из худших в её жизни — видимо, в качестве расплаты за мгновения передышки, когда Хеймитч был с ней. Китнисс, как в бреду, металась по кровати, надрывно откашливая лепестки орхидеи. Она здорово сомневалась, что с такими приступами можно прожить хотя бы день, и удивлялась тому, что до сих пор жива. Её тело лихорадило — а по ощущениям, выворачивало наизнанку душу. Провалы в сон были кратковременны, но и тогда она не обретала покоя, обречённо проживая воспоминания обо всех случившихся трагедиях. Вытаскивали из кошмаров проверяющие её медсёстры и периодически заходящий врач. Пускать к ней в палату Прим, её мать или друзей Китнисс запретила ещё несколько дней назад. Им было незачем видеть её в таком состоянии. В одну из минут временного ослабления симптомов она решила, что потеря эмоций не такое уж большое несчастье. За свою жизнь она привыкла ко многому — научится и жить без чувств. Пустой, ледяной в душé, но живой. Об этом Китнисс сказала доктору при первой же возможности, испытывая при этом что-то сродни падающему на её сердце камню. Ничего, уже очень скоро это ощущение никогда не будет ей доступно. Её операцию назначили на следующий день — пока Китнисс предстояло выдержать переговоры с Койн, Плутархом и своими близкими. Но всё это будет с утра — конец ночи же она была вольна тратить как угодно. Некоторого труда ей стоило уговорить медиков отпустить её на верхние этажи бункера, туда, где под самым куполом, рядом с люком, были едва заметные окошки. Их не видно снаружи, но благодаря им она смогла бы увидеть мир за пределами стен Дистрикта-13. На улицу её никто бы не выпустил, оттого и оставалось довольствоваться такими крохами свободы. Ей нужно было сменить обстановку и подумать в одиночестве. Исподволь Китнисс завладевало опустошение, диктующее апатичные взгляды на мир и свою судьбу. Понемногу боль и вымазанные алыми разводами белые лепестки становились неотъемлемой частью каждой минуты её жизни — ханахаки входила в привычку. Слишком поздно она поняла, почему же её короткое путешествие проходило так легко. Разумеется, он был там. Незримая нить тянула Китнисс к Хеймитчу. Она очень надеялась, что её походка ещё не утратила своей охотничьей мягкости и бесшумности, а потому Китнисс резко развернулась в паре-тройке ярдов от пункта назначения, планируя уйти незамеченной. Её план с треском провалился, когда Хеймитч окликнул её: — Китнисс! Она молниеносно застыла, будто застигнутая ударом, но не спешила поворачиваться, вместо этого едко спросив: — Что, я уже не дорогая и не солнышко? — Будь добра повернуться лицом, дорогая, — вернул он ей её ядовитый тон, — я не собираюсь разговаривать с твоей спиной. — А нам есть о чём? — вздёрнув подбородок, Китнисс сложила руки на груди и наконец развернулась. — Я слышала, как ты велел готовить операцию. У тебя, оказывается, просто маниакальная страсть контролировать мою жизнь и принимать решения за меня, — словами она била наотмашь, чертовски хотела причинить боль, чтобы хотя бы толика её страданий передалась и ему. — Не говори того, чего не знаешь, — Хеймитч скопировал её позу и на пару шагов приблизился к ней, — я бы никогда не допустил твоей смерти и попытался сохранить твою жизнь любой ценой. — Ценой жизни Пита? — прямой, острый вопрос она задала прежде, чем успела подумать. — Или ценой моей способности чувствовать? — Китнисс… — начал было Хеймитч, но она не предоставила ему шанса высказаться. — Хотя, ладно, это всё уже не важно — через сутки меня прооперируют, и я забуду обо всём, как о худшем кошмаре, — быстрым движением Китнисс вскинула руки, словно ограждая себя от него. — Что ты вообще здесь делаешь?! — она начинала выходить из себя, что откровенно не нравилось ей, но и остановиться Китнисс уже не могла. — Разве я не заслужила права хотя бы сейчас не видеть тебя? — Пытался поговорить с собой, — саркастично произнёс Хеймитч, будто намеревался утопить Китнисс в токсине, который источал его голос. — Неужели? — она наверняка выглядела сбитой с толку, но не позволила своему вопросу потерять хоть грамм вымораживающей отчуждённости. — Знаешь, дорогая, всем было бы намного легче, если бы ты действительно меня ненавидела, — Китнисс упустила из виду момент, когда между ними осталось не больше восьми дюймов, — и я даже допускаю, что твой мозг искренне считает, что так оно и есть. Но, — Хеймитч отчасти театральным жестом поднял указательный палец вверх, — тупая болезнь решила иначе, и нам надо как-то с этим мириться. Находиться так близко к нему было по меньшей мере неудобно, и Китнисс как можно более незаметно отступила на полшага назад… и ещё раз, и ещё — пока не упёрлась спиной в стену. Косвенно она отметила, что вернулась её аритмия, затрудняя дыхательный процесс, но впервые ей показалось, что в том нет вины ханахаки. Её язык будто прилип к нёбу, а моральные силы на ответы и комментарии словно испарились, так что Китнисс могла только молча внимать ему. — Для сохранения твоей жизни и здоровья я на самом деле готов сделать всё что угодно, — продолжал Хеймитч, — готов произнести слова любви на любом из существующих языков, на постоянной основе быть рядом с тобой. Проблема в том, что это будет неискренне. Я определённо не равнодушен к тебе и к твоей судьбе, но не так, как нужно для твоего выздоровления. У неё точно помутился разум — ничем иным Китнисс не могла объяснить тот факт, что она не воспрепятствовала рвущимся из неё словам: — Тогда помоги мне: останься со мной. В твоём присутствии меня перестаёт душить кашель, и боль отступает. Ответом послужила тишина, подстегнувшая Китнисс вновь начать говорить. Но в данный момент она опасалась пересекаться взглядом с Хеймитчем — слишком памятным было его умение считывать её, — поэтому глаза Китнисс были устремлены в пол. — Можно будет отменить операцию, и никому ничего не нужно будет объяснять, — с каждым словом уверенность Китнисс истаивала, но голос ей удавалось заставить звучать, не стихая. — И я не потеряю возможность чувствовать. При отсутствующих других звуках Китнисс практически могла слышать ритм своего сердца за секунды, воспринимаемые ею сортом бесконечности. Самой себе она напоминала тонкую, но прочную нить, яро сопротивляющуюся разрывающим её эмоциям. — Звучит как план, солнышко, — наконец отозвался Хеймитч, опуская руку ей на плечо. В тот миг Китнисс поняла, что снова может дышать.***
Несмотря на то что медики говорили о поражении её лёгких, Китнисс отменила операцию, что отнюдь не порадовало её врача. Он предупредил её, что в случае внезапного ухудшения здоровья операция будет проведена уже без её согласия — Панем не мог позволить потерять Сойку-пересмешницу. Президенту Койн оставалось довольствоваться ложной информацией о болезни Китнисс: по свежесфабрикованной врачебной версии, мисс Эвердин болела бронхитом. После того, как она приняла настойчивое предложение руководства Дистрикта-13 по участию в революции, Китнисс выставила ряд условий, самым важным из которых было спасение Пита из Капитолия. И однажды, в череде её миссий, её желание исполнилось — пленённые трибуты вернулись к ним. Наверное, было даже хорошо, что Пит больше не испытывал к ней прежней любви, — пронеслась ужасающая мысль в сознании Китнисс в один из дней. В самом деле, что она теперь могла дать ему? Болезнь лишила её шанса попробовать полюбить его, а с новым мировоззрением Питу даже не должно быть больно от её безразличия. Всё-таки за последнее время Китнисс как никто научилась ценить отсутствие боли. Жаль, что с Гейлом не было так же просто, но пока ей с огромной удачей удавалось избегать вопросов касательно постоянного нахождения Хеймитча рядом с ней. Для всех он слишком хорошо выполнял свои обязанности ментора, которые на деле уже давно закончились. Благодаря этому её приступы уменьшились до ярких вспышек боли по утрам и ближе к ночи, изредка прорываясь краткими покашливаниями в течение дня, но теперь, по крайней мере, Китнисс не ощущала себя умершей внутри. Присутствие Хеймитча позволяло теплиться жизни в её душе.***
Так летели её дни, планомерно приближая революцию к победе. Параллельно Китнисс сражалась с одним из главных своих врагов — с самой собой. Ханахаки поразила её почти два месяца назад, но сама она до сих пор не замечала за собой никаких особых чувств к Хеймитчу. Казалось, её разум выстроил прочнейший барьер между собой и её сердцем, крепкий настолько, что никакие сердечные порывы не долетали до мозга. Она не разговаривала об этом с матерью, Гейлом, Финником, Джоанной, и даже Прим не удалось вытянуть из неё детали. И уж конечно, она не собиралась вновь пытаться обсуждать это с Хеймитчем. Китнисс вполне устраивало их молчаливое в отношении чувств путешествие по едва схватившемуся льду. Всё это не было идеальным, но такой подход позволял ей существовать без лишних тревог. Пытаться забыть о болезни, не думать о клубке чувств, свернувшемся внутри неё, плыть по течению, свыкаясь с обострёнными вытягивающим из лёгких воздух кашлем кошмарами и раздражающими организм лепестками орхидей, — эти действия превратились в ежедневный ритуал Китнисс, вновь убеждая её в верности замечания о том, что человек привыкает ко всему. И привычный ритм сбился нежданно, обрушиваясь на неё оглушительной волной, заставляя теряться в пространстве и времени, сдерживать вскрики и отчаянно хватать ртом воздух в панической попытке дышать. На лбу у Китнисс выступила испарина, по всему телу прокатилась мелкая дрожь, а сердце будто сошло с ума, наверняка заставляя подскочить её пульс. За последнее время Китнисс Эвердин отвыкла от настолько сильной реакции своего организма на кошмары. И на этот раз причиной послужили не Рута, проткнутая копьём и умирающая у неё на руках, и не Марвел, которого убила сама Китнисс; не мёртвая Диадема и не разрываемый переродками Катон. Она видела смерть Хеймитча. Сон был чересчур реалистичным, и впору было опасаться, чтобы он не стал вещим. События в нём сменяли друг друга резко, быстро, словно кадры телепередачи, намеренно ускоренные чьей-то волей. Китнисс знала, что они находились в гуще военных действий, там, где угроза мгновенной смерти ощущалась не призрачной и отдалённой, а почти что осязаемой. Суматошные действия, хаотичные перемещения людских масс, крики, выстрелы и нескончаемая боль, одолевавшая на поле боя абсолютно каждого. Китнисс не сумела, попросту не успела сориентироваться, разобраться в том, кто на её стороне, а кто мечтает отделить её голову от тела, — в эпицентре сражения её настиг враг. Слишком поздно она приметила дёрнувшегося в её сторону Пита. Опоздала увидеть Гейла, рванувшего к ней через толпу. Ей показалось, что она услышала душераздирающий крик Прим (которой здесь точно не было, не могло быть), когда та поняла, что пуля, выпущенная одним из солдат армии Сноу, попадёт прямиком в сердце Китнисс. Перед ликом гибели время чрезвычайно растяжимо — это Китнисс осознала с ярчайшей чёткостью. Она могла проследить траекторию полёта пули, обещавшей стать роковой для неё, могла подумать о столь многом, насладиться последними секундами своей жизни… …и совершенно точно не могла ожидать, что самым невозможным образом перед ней окажется Хеймитч, за один миг качнувший весы её судьбы и подаривший ей шанс жить. Там, где Китнисс считала себя одинокой, она никогда не была одна — он всегда прикрывал её. Как, откуда, почему и зачем — эти вопросы, заполнявшие собой её голову, превратились в единственное слово, в единственный пронзительный возглас, родившийся из глубины её души, когда Хеймитч занял её место и уготованная ей пуля пробила его. — Нет! — она кричала, срывая голосовые связки, видя, как из его глаз постепенно уходит свет. В настоящем Китнисс не оплакивала свою потерю — прижимала ледяные, будто обескровленные руки к горящим щекам и глубоко дышала, борясь с вновь пробившимся кашлем. Нестабильное эмоциональное состояние и опустившиеся на её ладонь лепестки породили в голове Китнисс решение: сейчас лишь один человек был способен собрать её разбитую сущность воедино.***
Под покровом темноты Китнисс шла к Хеймитчу. Ей начинало казаться, что теперь дорогу в его комнату она сможет отыскать с закрытыми глазами: даже если бы Китнисс не обладала умением ориентироваться, её бы всё равно вела ханахаки, красной нитью соединившая их. — И куда это ты так спешишь, солнышко? — с лёгкой иронией осведомился Хеймитч, невесть как возникший из-за очередного поворота. — К тебе, — не стала скрывать своего намерения Китнисс. За прошедшее с момента её пробуждения от ужасного сна время ей удалось успокоиться, однако голос звучал напряжённо, и Китнисс могла поспорить, что Хеймитч заметил это. — Это ещё зачем? — удивился он и замер на месте, не сводя с неё внимательного взгляда. — Хочу кое-что обсудить, — Китнисс смотрела с ответной прямотой, надеясь, что их взаимопонимание сработает и сейчас. — Ночью? — повторно усомнился Хеймитч, но в этом было больше стремления заполнить пространство звуком и, возможно, заставить Китнисс рассказать больше, чем реального недоумения. Тем не менее дверь своей комнаты он открыл и жестом позволил Китнисс следовать за ним. Как только они оказались отрезаны от внешнего мира, она потребовала: — Поклянись мне, что не умрёшь. И, видимо, по-настоящему сумела обескуражить Хеймитча. В комнате горела всего одна лампа, создавая полумрак, который был отличным помощником в сокрытии эмоций, однако даже в неверном свете Китнисс разглядела оттенок удивления. — Интересная просьба, — наконец изрёк Хеймитч. — Это не просьба, — опровергла Китнисс, наблюдая, как растёт чужое непонимание. — Это моё условие. Я не хочу видеть, как ты умираешь. — Откуда такие мысли, дорогая? Ты никогда не славилась склонностью к напрасной панике, — потихоньку удивление Хеймитча сменялось беспокойством, что означало то, что очень скоро он докопается до причин, побудивших Китнисс прийти к нему с таким заявлением. При мысли о минувшем сне её снова бросило в дрожь, а по крови заструился липкий страх. Размышления о том, чего никогда не случалось, но что столь сильно напугало её, — новый вид боли, настигший Китнисс. Вздрогнув, она отогнала лишние эмоции — но тон голоса всё равно выдавал её: — Мне снился кошмар. Ты там погиб. — Как видишь, я жив, — после минутного молчания произнёс Хеймитч, — а стараниями местных врачей даже вполне здоров. Китнисс отвела глаза в сторону. Как она могла объяснить ему, что в сотканной сновидением иллюзии одна пуля убила их обоих; как она могла передать все свои чувства? Ответа на эти вопросы у неё не было, поэтому ей оставалось только отмалчиваться. — Ладно, я пойду, — неловко проговорила Китнисс, посчитав такой выход наиболее логичным и безболезненным. — Китнисс, стой, — остановил её Хеймитч, коснувшись её руки, и Китнисс прокляла себя за то, что так легко поддалась. — Я обещаю без надобности не умирать, но тогда ты тоже обязана выжить. — Хорошо, — кивнула она. Почему-то слово Хеймитча ощущалось как нечто нерушимое, и Китнисс была уверена, что на этот раз он его сдержит. Порыв выразить свою благодарность быстрыми объятиями Китнисс даже не пыталась объяснить, предпочитая поскорее выбросить его из головы и выскользнуть за дверь.***
Своё обещание Китнисс едва не нарушила в шахте Дистрикта-2, когда один из рабочих всадил в неё пулю. За жизнь ей стоило благодарить бронежилет, однако сама ситуация и огромный синяк с ушибом рёбер здорово всех напугали. И снова привели её в больничную палату, которая, по-видимому, уже давно превратилась в её персональную. Рядом с ней сидела Прим, непривычно взрослая в медицинской униформе и сосредоточенно следящая за показаниями приборов и состоянием Китнисс. Её сестра была первой, кого она увидела с утра, и первой, кто отругал её за излишний героизм. Но конечно, намного больше Прим была рада, что с Китнисс всё в порядке. — Ты теперь совсем как настоящий врач, утёнок, — с гордостью сказала Китнисс, глядя на деятельность своей младшей сестры. — Меня кое-чему научили здесь, — смущённо улыбнувшись, ответила Прим. Китнисс знала, что её сестра хотела связать жизнь с медициной и радовалась, когда её успехи заслуженно отмечали. — А ещё теперь мне, прямо как настоящему врачу, приходится не пускать посетителей. — Посетителей? — переспросила Китнисс. — Да, — видеть хитрый огонёк в глазах Прим было непривычно для Китнисс, — заходили Гейл, Финник с Джоанной… и Хеймитч. Горло отчего-то перехватило. С огромным опозданием Китнисс обнаружила, что больше нет никакого конфликта её организма и разума — всё пришло к согласию. — Если хочешь, сейчас я могу позвать его, — уточнение не успело слететь с губ Китнисс — Прим без лишних просьб пояснила: — Хеймитч, кажется, ещё ждёт. Немой кивок одобрил инициативу Прим, но сама Китнисс в который уже раз боялась. Что он скажет ей? Будет ли возмущён риском, которому она снова подвергла себя, или будет доволен, что всё обошлось? А что она сама скажет ему? Охватившая её иррациональная слабость с чувством тревожности, будто повысившаяся температура и кровь, прилившая к ушам из-за выброса адреналина, никак не облегчали ситуацию. Меж тем Прим покинула палату и явно не собиралась возвращаться — это Китнисс поняла, когда за Хеймитчем закрылась дверь, так и не впустив самую младшую мисс Эвердин. — Рад, что ты снова выжила, дорогая, — облегчение, сквозившее в его словах, было приятно. Значит, в данный момент ругать её не будут — догадалась Китнисс. — Я же обещала, — у неё даже хватило сил на полноценную усмешку. — Хотя чуть не нарушила своё слово, — теперь уже со считываемой укоризной сказал Хеймитч. — Из-за этого я обнаружил, что беспокойство о твоём выживании с каждым разом причиняет всё большую боль, — продолжал он, садясь на стул рядом, — неприятное открытие. Его резюме кольнуло Китнисс, но вместе с тем заставило сердце стучать чаще. Она очень хотела высказать всё, что думала по этому поводу, — в частности свои собственные переживания, которые хоть и ушли после памятного кошмара, но всё равно таились в её подсознании. — У меня тоже есть не самые приятные открытия, к твоему сведению, — вместо этого ушла в словесное нападение Китнисс. Слишком поздно в её голове мелькнула мысль, что ей стоило бы остановиться, пока это ещё возможно. — Например? Ему не нужно было подталкивать её — Китнисс и сама почувствовала, что чересчур долго держала это в себе, не давая словам выпорхнуть на волю. — Я, кажется, поняла, что наконец смогла по-настоящему полюбить. Признание словно выбило из неё весь воздух, не позволяя ей глотнуть новую порцию кислорода и заставляя с замиранием ожидать реакции Хеймитча. Она следила за ним из-под полуопущенных ресниц, чуть склоняя голову набок и про себя уговаривая сердце не биться так громко. Сейчас её не могла спасти темнота, что давало Хеймитчу возможность видеть даже малейшие оттенки эмоций, обуревавших Китнисс: прилившую к щекам краску, её напряжение и приоткрывшийся в удивлении рот, когда он мягко взял её руку и поднёс её к губам, оставляя на костяшках лёгкий поцелуй. — Я, кажется, тоже. Хеймитч вернул ей её слова. Робкая улыбка счастья появилась на лице Китнисс, и финальный приступ ханахаки прорезался кашлем. На ладони Китнисс лежал последний розовый лепесток.