Нега волшебная, ночь голубая, Трепетный сумрак весны; Внемлет, поникнув головкой, больная Шёпот ночной тишины.
За её спиной начинали шептаться служанки. «Дворянка, а фактически бесприданница, — судачили они. — И уже целых двадцать — никто замуж не возьмёт!» Старшая дочь недавно почившего графа, наследница Двенадцатого, беднейшего из тринадцати Графств их королевства, она, в общественном понимании, уже несколько лет как обязана была проститься со свободой и отыскать себе подходящего супруга. Критерий выбора будущего графа был незамысловат и очевиден: деньги. Кандидату на должность супруга Китнисс Эвердин, молодой графини, и обладателя титула необходимо было владеть толстым кошельком, солидным капиталом, который впоследствии был способен улучшить положение дел Двенадцатого. И разумеется, сам собою найтись такой человек не мог — для этого она должна была приложить усилия, и немало: за прошедшие годы добровольцы на приобретение её руки и Графства не объявлялись. Что, в общем-то, не слишком расстраивало Китнисс. Она всю жизнь была чересчур свободолюбивой для девушки своего положения. Статус накладывал определённый отпечаток и конкретные обязанности, но Китнисс никогда не хотела заботиться об этом в должной мере. Её существование было хоть и не безоблачным, однако в достаточной степени приемлемым и радостным, пока был жив её отец. Пользуясь любовью и снисхождением отца, а также удалённостью их Графства от центра королевства, Капитолия, она могла вести себя так, как ей вздумается, почти всегда. Общение с теми, кто ниже неё по статусу, прогулки по территории Графства и даже охота в лесу — Китнисс не запрещалось ничего из этого, и на большинство нарушенных ею правил смотрели сквозь пальцы. Со смертью прошлого графа её жизнь круто изменилась. Китнисс внезапно превратилась в главу целой административно-территориальной единицы — её мать оказалась не в состоянии выполнять функции графини, полностью погрузившись в скорбь по ушедшему обожаемому супругу. Примроуз, младшая сестра Китнисс, была ещё мала и потому не могла хотя бы частично облегчить участь своей сестры. Бедственное положение их родины не стало для Китнисс сюрпризом, однако она не ожидала, что ситуация в Двенадцатом настолько плоха. Ей было некому помочь или дать совет, поэтому методом проб и ошибок Китнисс начала разбираться в тонкостях руководства своей вотчиной. Конечно, ей было некогда искать себе мужа. Да и не хотелось ей ввергать себя в кабалу брака. Она являлась самодостаточной единицей, личностью, и некая «вторая половина» Китнисс не требовалась. То, что у судьбы иное мнение по этому поводу, Китнисс осознала, когда королевский двор объявил: младшему из трёх принцев будет выбрана невеста. По указу короля Сноу, Китнисс в числе прочих девушек была обязана предстать перед всей королевской семьёй и подвергнуться отбору, при лучшем исходе которого она могла стать новой принцессой Панема. Ни отказаться от этого унизительного шоу, ни сказаться больной было нельзя. После недели раздумий и метаний Китнисс, скрепя сердце, приняла то, что участвовать в смотринах ей придётся. В принцессы Панема и жёны принца Пита, у которого из родни остался только властный дед и двое старших братьев, она не желала пробиваться, но собиралась следовать прямому повелению их короля. Отбор впоследствии растянулся на несколько месяцев, что не прибавляло Китнисс радости: она хотела поскорее вернуться домой, прекратив весь фарс. Однако по какой-то причине ей не отказывали, продолжая удерживать среди числа потенциальных принцесс, и это настораживало. Она надеялась, что его высочество Пит не будет столь наивен и недальновиден, чтобы выбрать её. Одним весенним днём им с «соперницами» предстоял очередной урок конной езды — и каждый раз Китнисс задавалась вопросом, для чего это было нужно. Однако она, хоть и не была образцовой наездницей, испытывала симпатию к лошадям и прогулкам на них — потому данное времяпрепровождение не вызывало у неё ярого протеста. Чуть позже, если бы её спросили, Китнисс не смогла бы сказать, что именно и по какой причине пошло не так: совпадение ли, злой ли умысел кого-то из «конкуренток» или организаторов — в любом случае она, испытав восторг и эйфорию от темпа быстрой скачки и проносящегося мимо пейзажа, упала с лошади. И вот тогда, на грани между миром живых и миром мёртвых, куда идти она отчаянно не хотела, Китнисс увидела его. Она не сразу поняла, кто явился ей и заметил её. Тот, кого она приняла за необычное видéние, медленно шествовал к ней; и ей бы следовало испугаться странного незнакомца, возникшего из ниоткуда, с кем она очутилась вдали от других людей, да только почему-то инстинкт самосохранения дал сбой, и Китнисс не сделала этого. Казалось, в тот миг над ними сгустилась ночь — или шлейф теней окутывал мужчину, — и сумрак словно окружил Китнисс. Поразительным образом она совсем не ощущала боли, которая должна была настигнуть её после падения, а всё, на чём была способна сосредоточиться Китнисс, — мерцающие неземным светом чужие голубые глаза. — Не сильно ушиблась? — спросил он, и Китнисс уверилась в его нечеловеческой природе: люди не могут говорить так — глубоко и обволакивающе, очаровывая. — Нет, — на пределе слышимости выдавила Китнисс, заворожённая им. Судя по всему, следующий вопрос о том, может ли она встать и идти, Китнисс пропустила — поэтому спустя пару мгновений совершенно неожиданно обнаружила себя на руках у неизвестного. И то ли от нахлынувшего удивления, то ли от того, что ей молниеносно стало тяжелее пропускать воздух в лёгкие, Китнисс не вымолвила ни слова. Прошло не больше минуты, а он уже снова бережно опускал её на землю, что некстати всколыхнуло в ней разочарование. Китнисс хотела как-то задержать его, расспросить обо всём, но мужчина ей не позволил. — В следующий раз будь осторожнее, солнышко, — предупредил он, и его слова ещё долго стучали в ушах Китнисс, даже когда чрезмерно обеспокоенные её исчезновением из их поля зрения и её потрёпанным внешним видом сопровождающие нашли её и завалили причитаниями.***
Сон не смыкает блестящие очи, Жизнь к наслажденью зовёт, А в полумраке медлительной ночи Смерть серенаду поёт.
С того дня Китнисс потеряла покой. То, что она осталась жива, было чудом, и ответственность за его свершение мисс Эвердин возложила на своего… получалось, спасителя. У неё не было точной информации и доказательств этого, зато присутствовала огромная уверенность в том, что ей помогла сверхъестественная сила в виде светловолосого мужчины. Был ли он реальностью, или перед её воображением предстал оживший миф, воплощение сказки, — она не знала. Однако чем больше Китнисс думала об этом, тем сильнее ей хотелось узнать ответ… или по крайней мере вновь увидеть его, соприкоснуться с чудом. Тянущее и зовущее в неизвестность ощущение стало её постоянным спутником. Все мысли Китнисс сосредоточились на тайне, что однажды посетила её и будто бы навек поселилась в её голове. Постепенно Китнисс, влекомая жаждой как можно глубже погрузиться мистику, утрачивала интерес к повседневной жизни. Её бледность начали отмечать во дворце, и даже сам принц Пит выказал обеспокоенность её состоянием. Однако ей было необходимо вовсе не их беспокойство, вот только того, кто настолько взволновал её своим появлением, всё не было. Что ж, стоило признать: он не обещал за ней присматривать, не говорил, что придёт или будет рядом. На самом деле она даже не знала, кто он такой. И в один момент Китнисс по-настоящему усомнилась, не примерещился ли ей образ чудесного спасителя во вспышке боли, накрывшей её сознание, — а потом обратилась к нему. Она звала его с глупой надеждой на удачу, на то, что он услышит её и отзовётся, развеет её сомнения в правдивости произошедшего. И в одну из тёмных ночей он действительно пришёл.***
«Знаю: в темнице суровой и тесной Молодость вянет твоя. Рыцарь неведомый, силой чудесной Освобожу я тебя».
— Зачем ты звала меня, Китнисс? — произнёс он, как только материализовался посреди её апартаментов, которые ей, как и другим, выделил король Сноу. — Разве ты не боишься меня? — Нет, — предельно честно призналась она, — а должна? Я ведь даже не знаю, кто ты такой. В его присутствии время словно замирало, покорное его воле, что позволяло ему бесконечно долго, по ощущениям Китнисс, рассматривать её. И, сколько бы она ни вглядывалась в ответ, ей казалось, что он удивлён ничуть не меньше неё и даже пребывает в некоем… смятении? — Неужели сама не догадываешься? — он вздёрнул бровь, и на единственный миг поверх его щегольского костюма проступил другой образ — мрачный балахон, низко надвинутый на голову капюшон и коса, крепко сжатая в правой руке. — Смерть, — краска резко отхлынула от её щёк, а в комнате будто бы повеяло потусторонним холодом. Китнисс очень хотелось верить, что то была всего лишь игра её воображения. — Как угодно, — он пожал плечами, и Китнисс показалось, что этот жест выдаёт его раздражение, словно он был недоволен её реакцией. — Я, например, предпочитаю зваться Хеймитчем. — Какое странное имя, — проговорила Китнисс, маленькими шагами отходя назад. Может, она и была охотницей, графиней, всегда считавшей саму себя сильной, но с существами мистеческой природы, с самим Смертью, ей ещё не приходилось иметь дело. Страх, как ей думалось, был закономерен в подобной ситуации. — Не более странное, чем твоё, Китнисс, — намеренно протянул он своё обращение к ней. — Так зачем ты звала меня? — ей показалось, что возвращение к первоначальному вопросу было чересчур внезапным. — Хотела сказать спасибо, — неуверенно выдала Китнисс, уже и сама разуверившись в причинах своего поступка. — Не лги ни себе, ни мне, солнышко, — одёрнул её Смерть, хотя в его тоне, к счастью, не чувствовалось негодования. — Во-первых, у тебя ужасно получается, а во-вторых, так мы сэкономим время и силы. Он сделал паузу, за которую Китнисс успела понять то, что привело её в подобие замешательства: она сама, по собственной воле, незаметно для себя приблизилась к нему, хотя здравый смысл кричал ей: «Беги! Беги от него!» Самым странным образом Китнисс не ощущала опасности, которая должна была исходить от того, кто был Смертью. Или находиться рядом с ним безбоязненно могла лишь она одна — успела промчаться мысль в её разуме, прежде чем Хеймитч заговорил. — Подозреваю, ты хотела узнать, почему я не забрал тебя, — предположил он, начиная медленно идти в сторону окна. — Сожалею, но на этот вопрос у меня нет для тебя ответа — я сам ещё не до конца разобрался. — Но ты можешь сделать это сейчас, — отметила Китнисс, испытывая святую убеждённость в том, что с ней ничего не случится. Объективных причин для такой уверенности у неё не было — в данный момент ею руководил голос интуиции. — Конечно, — легко согласился он, — но не буду, — дойдя до противоположного конца комнаты, Хеймитч направился обратно, навстречу Китнисс. — Я знаю, как тяготит ноша ответственности, возложенной на тебя; знаю, что дворцовая клетка давит и ты думаешь, что это твоя тюрьма, — он оказался совсем близко к ней, на расстоянии протянутой руки, и его взгляд был направлен прямо на её радужку. — И, когда придёт время, я освобожу тебя, но это определённо случится не сейчас. Он исчез ровно в тот момент, когда Китнисс решилась его коснуться.***
«Старость бездушная шепчет напрасно: Бойся любви молодой! Ложно измыслила недуг опасный, Чтоб не ушла ты со мной».
Откуда ему были известны её мысли? Этот вопрос стал ещё одним фактором, вторгшимся в думы Китнисс. Наивно было полагать, что сущность, облечённая властью Смерти, не сможет разгадать тайные помыслы, владеющие ею, однако мысли о столь желанной свободе Китнисс подавляла и старательно скрывала в недрах собственного сознания. Её настроение, слишком быстро сменившееся со страха на поразительное спокойствие, настораживало Китнисс. Может, ей снова начал отказывать инстинкт самосохранения, или она чересчур сильно повредила голову при падении? На подкорке мозга всё ещё было записано, что любой нормальный человек будет — должен — опасаться Смерти, а не искать контакта с ним. Тогда Китнисс спрашивала саму себя, нормальная ли она, — и ответ, крутящийся на границе между озвученным и сотканным из тончайших запретных мыслей, не радовал. А она всё продолжала и продолжала взывать к нему без объективной на то причины — и (странное дело) он откликался. Китнисс уже привыкла обращаться к нему по выбранному им имени, научилась не вздрагивать при его внезапном появлении. Если она была больна, Китнисс добровольно усиливала свою хворь и шла у неё на поводу, даже не помышляя о лечении. Мотивация Хеймитча приходить к ней, не пресекать её обращения и не сужать её пределы дозволенного оставалась загадкой. Порой Китнисс вспоминала о его «должности» и о том, что у него наверняка должна иметься масса неотложных дел. Однако Хеймитч не игнорировал её и даже не указывал на очевидное злоупотребление его расположением — наоборот, из раза в раз он охотно посвящал ей целые часы. Он рассказывал ей о прошлых эпохах, о великих битвах и гибели целых наций, о событиях мировой истории, свидетелем которых он стал, и о происшествиях жизни простых людей, которые потрясали даже его. Китнисс слушала и не могла понять, что же могло заинтересовать Хеймитча в ней. Как-то она пожаловалась на совершенно ужасные танцы — они никогда не были её любимым занятием, но весьма ценились при дворе и в высшем свете, куда по воле судьбы входила мисс Эвердин. Тогда между ними произошла энергичная дискуссия, и Китнисс казалось, что от того, чтобы деятельно доказывать ей прелесть танцев, Хеймитча удерживала только невозможность касаться её. Об этом он сказал ей довольно скоро после первой встречи — скрыть лёгшую на её лицо тень разочарования у Китнисс не получилось. Однако она хотела жить, а дотронуться до Смерти мог лишь тот, кто мечтал положить конец своему существованию. Исключение составляла пограничная форма, в которой находилась Китнисс после падения с лошади. Ей явно стоило научиться лучше читать чужие эмоции и саму себя (всё-таки она была связана с политикой), но Китнисс никак не приобретала этого полезного навыка — оттого не была способна выявить, что с ней происходило. Разрозненные знания об улучшающемся в присутствии Хеймитча настроении, о желании повторить тот самый миг их соприкосновения и о грусти по причине невозможности сделать это не складывались в единую категорию чувств. Её усиливающееся внутреннее пребывание в мире фантазий стало замечаться среди её окружения, и если его высочество Пит вновь заговорил о полуболезненном состоянии Китнисс и своём стремлении помочь ей, то его куда более проницательный дед имел с ней иную беседу. — Если ваше сердце отдано другому, мисс Эвердин, и вы не можете сдерживать свои чувства, вам нечего делать здесь, — так сказал ей король Сноу, введя Китнисс в крайнее недоумение. — Не стóит морочить голову моему внуку — на его руку и место его жены есть более заинтересованные в нём претендентки. Откровенно слабые и неуверенные протесты Китнисс не смогли убедить даже её саму, не говоря уже о короле. Он лишь предложил ей решить дело миром, не поднимая скандала, и покинуть отбор. Китнисс не знала, должна ли она испытывать то облегчение, которое наступило после тех слов Сноу, — она с благодарностью согласилась с ним. Ситуация складывалась удачно, как ни посмотри: наказания за уклонение от участия в шоу по устройству личной жизни принца она не получила — зато достаточно примелькалась во дворце и продержалась довольно долго, чтобы обратить на себя внимание других потенциальных женихов, способных поправить благосостояние двенадцатого Графства (вот только одна мысль об этом почему-то внушала отвращение). И на последнем балу, когда она ещё была вовлечена во всю дворцовую фальшь, всё рухнуло за несколько секунд. Китнисс была обязана подарить заключительный в рамках её участия в отборе танец Питу — и они действительно танцевали, вот только по окончании этого действа принц изволил сообщить ей, что его выбор пал на неё. Пока ещё это известие достигло лишь ушей Китнисс, но нельзя было сомневаться: скоро узнают все. Её сердце словно упало в пятки, а по спине прошла нервная дрожь. Вездесущий взгляд короля Сноу, казалось, прожигал затылок, и Китнисс догадалась: отныне ей нет выхода из дворца. Ради счастья внука король смирится с ней в роли новой принцессы. Влюблённость Пита, подобно приковывающему к постели недугу, окончательно заковала Китнисс в золотую клетку.***
«Но посмотри на себя: красотою Лик твой прозрачный блестит, Щёки румяны, волнистой косою Стан твой, как тучей, обвит. Пристальных глаз голубое сиянье Ярче небес и огня, Зноем полуденным веет дыханье, — Ты обольстила меня!»
В свои покои Китнисс не вбежала — влетела. Он наблюдал за ней из тени — и в последнее время делал это слишком часто — и мог оценить степень её нервозности. Хеймитч знал, что сегодняшний бал должен был стать её финальным в качестве участницы отбора, и не счёл нужным присутствовать на нём — смотреть на сборище лицемерия было противно (и разумеется, это не было связано с тем, что принц наверняка держал Китнисс в объятиях). И именно вследствие своего отсутствия на балу Хеймитч не был осведомлён о происшествии, которому удалось вывести Китнисс из себя. Он уже понял, что эмоции нередко кипели в этой девушке, но обычно она старалась унять их и взять под контроль — что явно не получалось у неё сейчас. При общей бледности её щёки были окрашены лихорадочным румянцем, и — Хеймитч готов был ставить на кон собственное бессмертие — причиной тому был гнев, а не смущение. Изящная причёска, которая была с трудом собрана служанками из тёмных волос Китнисс и первоначально напоминала замысловатую косу, растрепалась, а глаза графини метали молнии. Она была поразительно красива — и столь же удивительным образом не замечала этого в себе, — а в своём платье насыщенного винного оттенка напоминала собой о языках пламени. Китнисс была живым олицетворением огня. — Этот идиот решил сделать меня своей невестой! — гневно бросила Китнисс, каким-то чудом уловив, что Хеймитч находился рядом с ней. Конечно, это могло быть только совпадением, однако в любом случае оно вынудило его проявить бóльшую материальность. — О чём ты, дорогая? — намеренно сохраняя спокойствие и надеясь передать его толику Китнисс, узнал Хеймитч. — Разве я пропустил официальные результаты устроенного королём Сноу конкурса? Тон его голоса и саркастичные нотки, казалось, слегка умерили её пыл. Китнисс прекратила бросаться по комнате из угла в угол, опустившись вместо того на диван и умудрившись продемонстрировать Хеймитчу всю степень своего раздражения одним этим действием. — Нет, пока нет, — проговорила она, принуждая себя звучать ровно. — Но Пит уже сказал об этом мне лично; скорее всего, Сноу тоже сообщили, — Китнисс сцепила руки в замóк, силясь усмирить разбушевавшиеся нервы. — А значит, не за горами торжественное объявление народу. — Полагаю, поздравлять тебя не стóит. В его реплике не было и унции вопроса — Хеймитч чересчур хорошо научился понимать Китнисс и разгадывать её мысли. Чёрт, с какого момента времени он начал задумываться и заботиться о таких вещах, как понимание кого-либо и предугадывание действий? Он был Смертью, чтоб его, а рядом с Китнисс Хеймитч ощущал себя слишком человечным, забывая о своей природе. — Если бы ты знал, как я ненавижу это, — тяжело протянула Китнисс, закрывая глаза и откидываясь на спинку дивана. Хеймитч привык к тому, что только при нём она отчего-то не опасалась показывать свои настоящие чувства, не прикрываясь напускной стойкостью. — Но… — она выпрямилась, осенённая какой-то идеей. — Но ты можешь помочь мне. Хеймитч, ты можешь прекратить всё это. Если ранее он думал, что огонь отражается в её внешнем облике, то в этот миг Хеймитч осознал, что ошибся: пламя было в её глазах. В Китнисс словно таилась искра, заставлявшая пылать её голубую радужку. Замечание о том, что такой же цвет глаз был у его собственного облика смертного, воспринялось очень уж личным. Но то, о чём Китнисс просила его… Нет, Хеймитч не мог согласиться с её планом. Как он должен был убить жизнь в той, что восхищала его своим характером, духом и глубинным желанием выжить? Его однозначный ответ, зависший бесконечным отрицанием в воздухе, и его обещание придумать иной выход упали меж ними, а недовольный взгляд, которым одарила его Китнисс, казалось, мог бы обжечь. Растворяясь в молчании ночи, Хеймитч наконец постиг одну из истин: Китнисс Эвердин стала его погибелью. Он абсолютно точно пропал в ней.***
«В вешнюю ночь за тюремной оградой Рыцаря голос твой звал… Рыцарь пришел за бесценной наградой; Час упоенья настал!»
Хеймитч специально избегал её. Это Китнисс прочувствовала на себе в полной мере, когда со дня их последней встречи прошёл целый месяц, а он всё ещё не реагировал на её призывы. К этому времени Китнисс уже овладела искусством ощущать присутствие её персонального Смерти и могла уверенно заявлять, что если он и приглядывал за ней, то исключительно издалека. Король Сноу, вызывавший её на очередной неприятный разговор, всё-таки назвал имя наречённой своего младшего внука всему Панему. Как Китнисс и предполагала, счастье — или по крайней мере его подобие — Пита было решено сохранить любой ценой, независимо от того, что при этом будет испытывать сама Китнисс. Хеймитч должен был знать, что она не любила принца, — это не подвергалось сомнению. И тем не менее он отказал ей в помощи, в единственном выходе, который сделал бы её свободной. Китнисс не могла разделить расстройство от того факта и благодарность за попытку оставить её в живых, чтобы понять, что ею владеет в большей мере. У неё никогда не получалось с достаточной ясностью рассуждать о своих чувствах — и всё же она совершила попытку сказать Питу, что не ощущает к нему любви. Однако принц умолил её попробовать. Пит осыпал её клятвами любви и обещаниями того, что он будет изо всех сил стараться сделать её счастливой, что её Графство никогда и ни в чём не будет нуждаться. И она сдалась, после чего написала письмо своему кузену Гейлу — он был сыном родной сестры её отца, — в котором просила его принять управление Двенадцатым на себя и позаботиться о её матери и Прим. А сама, проходя через опостылевшие этапы подготовки к церемонии официальной помолвки, шептала пустоте: — Пожалуйста, если я для тебя что-то значу, пожалуйста, помоги мне… …и он внял ей. Момент для своего появления он выбрал эпический — с этим спорить было сложно. Поздравительная речь Сноу была в разгаре, когда по залу словно промчался морозный ветер, заставивший каждого невольно поёжиться, а двери магическим образом оказались распахнуты. В обрушившемся на дворец абсолютном беззвучии размеренные шаги самого Смерти были сравнимы с канонадой. Сначала Китнисс показалось, что Хеймитч заколдовал всех присутствующих, заставив молчать, не смея шелохнуться. Однако почти сразу пришла догадка: нет, на самом деле именно так аура Смерти действует на нормальных людей — парализуя, отнимая дар речи и внушая животный страх. — Кажется, ты забрал мою Китнисс, — замогильный, страшный сейчас тембр пробирал до костей, и жутко было даже представлять, что в эти минуты переживал Пит, с каким ужасом он боролся. — Давай, солнышко, — Хеймитч приглашающе протянул ей руку. Китнисс недоверчиво глянула на него, памятуя об их невозможности касаться друг друга. Она действительно просила Хеймитча забрать её, подарив свободу, — но тогда он упорно протестовал… А потом Китнисс увидела новшество, поначалу пропущенное ею: ладони Смерти были скрыты перчатками. Она в достаточной мере доверяла ему и потому с уверенностью вложила свою руку в его ладонь. Ощущение, подобное электрическому заряду, укусило Китнисс на грани чувствительности при соприкосновении; но она точно была жива. Значит, необычные перчатки, наверняка зачарованные чудесным способом, помогли, за что мысленно Китнисс вознесла им хвалу. Они запросто могли бы уйти в тот же миг, однако Хеймитч повёл её в центр зала, и его план окончательно стал ясен Китнисс, когда повинующиеся его воле музыканты заиграли. Поначалу неуверенно, робко, но потом вихрь звуков, рождаемый ими, повёл их за собой, заставив забыть о том, что они аккомпанируют Смерти. — Когда это я стала твоей? — приподняла она брови, безбоязненно спрашивая Хеймитча. Теперь, когда он был здесь и физически воплощал свои аргументы по поводу танцев, Китнисс чувствовала себя полной бесстрашия. Той, кто танцевал со Смертью, было нечего больше опасаться. — Видимо, тогда, когда я нарушил мировой закон и спас одну несчастную, не позволив ей умереть во цвете лет от падения с лошади, — с усмешкой произнёс Хеймитч. — И разве ты против, солнышко? Они кружились в каком-то сказочно-иллюзорном вальсе, прекрасном настолько, что было трудно причислить его к бренному бытию. Даже сквозь перчатку и ткань своего бального платья, на сей раз ультрамаринового, Китнисс ощущала тепло — хотя подсознательно ожидала холод — ладони Хеймитча, будто проникающее под кожу. Она безоговорочно капитулировала, признавая его правоту насчёт танцев, — выполнять привычные движения с ним и даже быть ведомой им было несказанно приятнее, чем раньше. А ещё Китнисс нравилось быть так близко к Хеймитчу, иметь возможность держаться за него, танцевать намного ближе положенного, почти вплотную, и часто ловить чужой взгляд. Голубые глаза пересеклись с такими же глазами. — Вовсе нет, — ответила Китнисс, искренне не чувствуя ни единого «против». — Я за. Она поцеловала его первой, закрыв глаза и не надеясь на ответ. В ту секунду значение имело лишь хрупкое текущее мгновение — ни остальные люди, ни вероятные последствия для Китнисс были не актуальны. Наивысшую важность приобрели момент их единения и ощущение её губ на губах Хеймитча. Пара вдохов, сделанных ею за то время, казалась величиной, соизмеримой вечности. И прежде, чем Китнисс успела пожалеть о том, что рискнула сделать, Хеймитч ответил на поцелуй.***
Смолкнул напев; прозвучало лобзанье… В долгом лобзании том Слышались вопли, мольбы и стенанье — Тихо всё стало потом. Но поутру, когда ранняя птица Пела, любуясь зарёй, Робко в окно заглянувши, денница Труп увидала немой.
…С тех пор в Панеме появилась новая легенда: о прекрасном принце, его красавице-избраннице, будущей принцессе, и о Смерти, что забрал невесту у жениха накануне свадьбы. Те, кто был тому свидетелем, описывали ошеломляющие и ужасающие подробности, от которых у обывателей стыла кровь. Тело Китнисс Эвердин, исчезнувшей на глазах аристократии прямо из зала, так и не нашли, как не отыскали никаких следов злоумышленника, который ввёл в транс стражу, почтенных гостей и королевскую семью и украл несчастную девушку. Говорили, что третий принц долго винил себя и скорбел по потерянной возлюбленной, да только слёзы и печаль были вернуть её не в силах. Что из этого было правдой, каждый житель Панема был волен выбирать сам. Кто-то жалел бедную Китнисс и устрашался Смерти; другие усмотрели в этом великую историю любви; третьи считали всё красивой, но глупой сказкой. Китнисс относилась к этому с иронией. Её, несколько столетий назад шагнувшую в бесконечность, мало волновали досужие размышления людей. Рука об руку она шла в своём бессмертии рядом с Хеймитчем, и ей никогда не приходилось возвращаться к совершённому и желать всё исправить, — любви в его взгляде было достаточно. Танец их счастья стал новой категорией вечности.