Звон январских бубенцов

Кажется, столько, сколько сегодня, Чимин не бегал за всю свою жизнь. В вечерних сумерках он добирается до учебного корпуса, врывается туда, едва не вырвав дверь, потому что ридер не успел считать наспех приложенный пропуск. В спешке добирается до третьего этажа. И дальше начинаются проблемы. Чимин теряется. Он уже забыл все джиновы инструкции, все эти «налево-направо», но даже если бы и помнил, ему бы это никак не помогло: старший вещал с конца, и перевернуть всю эту цепочку взвинченный мозг Чимина просто не в состоянии. Единственное, что ему остаëтся — сворачивать наугад, буквально на интуиции, не запоминая повороты, даже не представляя, как он потом отсюда будет выбираться. Когда он натыкается на полутëмный тупик, где нет ни окон, ни дверей, лишь куча хлама вперемешку с мебелью и коробками, то замирает испуганно. Он всë-таки заблудился! В панике он озирается, судорожно соображая, как же ему выбраться теперь — и вдруг слышит чьë-то тихое дыхание совсем рядом. Буквально в паре шагов. За теми коробками. Чимин отшатывается назад, едва не вскрикивая, широко открытыми глазами взглядываясь в темноту, с каждой секундой ожидая, что кто-нибудь набросится на него оттуда. Но спустя сотню судорожных ударов сердца ничего не происходит, и Чимин успокоенно выдыхает. И, может, ему мерещится, но он по-прежнему слышит тихое дыхание. Но кто там… Юнги-хëн! Чимин бросается в темноту, раскидывает лёгкие коробки, заглядывает за мебель — и за огромным, тяжëлым столом находит хëна, сжавшегося до мельчайших размеров, с коленями, прижатыми к груди. Старший поднимает на него немигающий взгляд. И хотя сердце Чимина больно сжимается от того, насколько пустыми и усталыми они выглядят, одновременно внутри него всë заходится от облегчения и радости, и счастливая улыбка против воли расцветает на лице. — Я наконец-то нашëл тебя, хëн! Чьë-то напряжëнное волнение приближается быстро, торопливо, и Юнги настороженно поднимает голову, напрягаясь. Здесь никого не может быть, он зашëл слишком далеко, чтобы кто-то мог случайно сюда забрести. Между тем кто-то по-прежнему шагает по коридорам — неуверенно и нервно, будто что-то ища. … Или кого-то? Юнги стискивает зубы. Нет. Он не будет на это надеяться. Кто-то, должно быть, просто заблудился и ищет выход. Сейчас он забредëт в тупик, поймëт, что ошибся, и уйдëт. Юнги просто посидит тихо, пока всë не закончится. Торопливые шаги приближаются, слышатся совсем близко — и замирают, словно спотыкаясь или наткнувшись на стену. Юнги чувствует чужую панику, разные оттенки которой перемешивается в голове, пестря переливами жëлтого, — а потом этот кто-то вдруг выдаëт странную смесь радостной надежды и испуганного ликования, бросаясь в темноту тупика. Слышится возня, картонные коробки падают, шлëпаясь на голый пол с неприятным громким звуком, шумно отодвигается мебель, затем кто-то тянет на себя столешницу, пропуская в убежище Юнги немного света — и он слышит облегчëнный вздох, а затем в голову Юнги тягучим сиропом заливается чужое облегчение и сочувствие, терпко-сладкие, как патока. Юнги поднимает лицо — и видит в проëме два широко открытых глаза на трогательно округлом лице. Едва встретившись с ним вглядом, Чимин улыбается облегчëнно и так искренне, что у Юнги на мгновение колет в груди. — Я наконец-то нашëл тебя, хëн! Юнги моргает. Чужие эмоции булькают внутри газировано-сладкой смесью, и он больше вообще ничего не понимает. Намджун листает книгу. Читает. Или хотя бы старается. Но как ни пытается, внимание то и дело возвращается к маленькому робкому макнэ, что сидит за столом и что-то усиленно вычитывает в тетрадях. Он этим занимается с самого возвращения, и что-то в этом не так. Не то чтобы макнэ не был старательным студентом, просто вечер после тренировки он обычно тратил на создание нового подарка для Тэхëна, и если и заглядывал в книги, то только в справочник по ботанике, в раздел экзотических видов. Сейчас всë совершенно не так. Поймав себя на том, что уже с минуту наблюдает за напряжëнной спиной младшего, Намджун вздыхает и закрывает книгу. У него не получится это игнорировать, это очевидно. — Эй, Гук-а, — спина в тонкой домашней футболке вздрагивает, и на Джуна оборачивается круглое лицо с большими испуганными глазами. — Всë в порядке? — спрашивает Намджун максимально мягко. Чонгук, кажется, пугается лишь сильнее, если это вообще возможно: оленьи глаза становятся лишь больше, он тяжело сглатывает и смотрит затравленно перед тем, как максимально фальшиво сказать: — Нет, хëн, всë хорошо. Почему ты так решил? Я просто хочу немного позаниматься. Младший никогда не умел врать. Намджун вздыхает, ненадолго прикрывая глаза, а когда поднимает их обратно, старается вложить в них все свои мысли на этот счëт. Судя по тому, как Чонгук напрягается, он всë понимает. Он всегда был сообразительным. — А на самом деле? — вновь спрашивает Намджун тем тоном, который использует, чтобы подчеркнуть свою надежду на искренность. Он смотрит на испуганно хлопщего глазами Чонгука, и его взгляд смягчается. — Ты знаешь, что можешь рассказать мне, — говорит мягко, не давя. Тень сомнения отражается у Чонгука на лице, но тот остаëтся таким же испуганным и молчит, и Намджун не настаивает: — Просто хочу, чтобы ты помнил об этом, — чуть улыбается он, снова раскрывая книгу. — Вообще-то! — восклицает Чонгук, и Намджун поднимает взгляд, но под этим взглядом Чонгук опять сдувается, опуская глаза. — Я не уверен, могу ли сказать. — Давай так, — Намджун бросает беглый взгляд на часы и решительно поднимается с кресла, направляясь к макнэ. — Ты ляжешь спать, отдохнëшь, а завтра уже решишь, хочешь говорить или нет. Он настойчиво тянет младшего наверх, заставляя подняться, и подталкивает к кровати. Тот вертит головой непонятливо, почти панически. — Сейчас же только девять, хëн! — И что? — парирует Джун, продолжая толкать мелкого к кровати. — Ляжешь спать нормально хотя бы разок, никто от этого не начнëт считать тебя маленьким. Макнэ беззвучно открывает рот, явно собираясь и не находя что сказать, когда их вялую возню прерывает тихий нерешительный стук в дверь. Они оба оборачиваются на звук, и в следующую секунду Чонгук выскальзывает из некрепкой хватки и бежит открывать. Намджун вздыхает. Вот же вертлявая мелочь. А Гук уже распахивает дверь — и замирает, едва не вздрагивая, когда видит на пороге Тэхëна. — Хëн! — задушенный писк срывается с губ против воли, макнэ звучит реально испуганным. Намджун качает головой: малый так очевиден. — Гук-а, — Тэхëн поднимает на младшего расстроенный и совершенно потерянный взгляд. И Намджун, конечно, не видит лица Чонгука, но уже знает, что тот выполнит всë, о чëм бы хëн в этот момент ни попросил. А просьба не заставляет себя ждать: — Можно мне сегодня у вас поспать? Чонгук всë же вздрагивает — крупно так, очевидно, — а после поворачивает на Намджуна умоляющий и вместе с тем совершенно потерянный взгляд. Джун размышляет секунду прежде чем неопределённо пожать плечом. Почему нет? Останься эти двое наедине, он мог бы переживать, а под его присмотром что может случиться? Так что он говорит: — Оставайся, без проблем. По взгляду Чонгука не понять, благодарен он или страдает. Когда Сокджин добирается до комнаты, то обнаруживает Хосока в том же положении, что и раньше: безразличного, с книгой, лежащей на согнутых коленях. Одна рука покоится на покрывале. При взгляде на эту руку Джина пробирает дрожь, воспоминания того, что он вытворял с собой в душе, всплывают с сознании, оседая на голову пеплом из чувства вины и самобичевания. Какой же он ужасный человек, если дрочит на собственного друга. С другой стороны, в последнее время он не уверен, являются ли они друг другу хотя бы знакомыми. Что, конечно, не отменяет того, что он ужасен. Внезапно он вспоминает Чимина. Как тот поймал его прямо возле душа, требуя помочь найти Юнги с отчаянным блеском в глазах. То, как младший старался, как перепробовал все варианты, чтобы достичь Юнги, просто восхищает Сокджина. Может, и ему стоит быть малость упрямее? Джин переводит взгляд на Хосока. Конечно, у них ситуация совсем другая. У Чимина с Юнги точно всë получится, Сокджин знает. А вот про себя он мог бы посмотреть, но не хочет. Слишком боится узнать, что же будет в итоге, не хочет снова селить в душе чувство липкой предрешëнности. А вот поговорить и расставить всë на свои места — хочет, даже очень. Пусть даже всë получится не так, как он задумывал, он это примет. Хосок наконец замечает его присутствие и отрывается от книги, непонимающе хмурясь. — Хëн, ты чего в дверях стоишь? Это приводит в себя. Сокджин прикрывает дверь, окончательно отрезая себе пути к тому, чтобы передумать. Сейчас. Это надо сделать сейчас. — Да так, — отвечает, проходя к столу и опираясь на него спиной. Он старается выглядеть спокойным, хотя мандраж бьëт по венам отбойным молотком. — Хочу поговорить. Хосок смотрит на него, и тень эмоции пробегает по его лицу, но исчезает прежде, чем Сокджин успевает еë распознать. — О чëм? — спрашивает максимально ровно, смотря в сторону, пальцами теребя страницу книги. О чëм. О, Сокджин знает, о чëм. Вот только не так просто сходу начать такой разговор. Он хоть и решил быть наглым, про храбрость, видимо, забыл. Он решает начать издалека. Спрашивает: — Помнишь, как мы познакомились? Вот теперь он чëтко видит, как глаза Хосока расширились в изумлении, прежде чем он вновь возвращает себе самообладание. — Помню, хëн, — отвечает он. — Ты тогда сказал, что я красивый, — Сокджин улыбается, вспоминая это. Хосок коротко улыбается. Радостное воспоминание ненадолго вытесняет с его лица настороженное выражение. — А ты сказал, что я сияю, как тысячи солнц, — тихо говорит он, смотря в сторону далëким и почему-то грустным взглядом. — Да, — Сокджин улыбается, вспоминать это действительно приятно. Но ему нельзя сейчас отвлекаться. — На самом деле, — снова начинает он, сжимая пальцы, чувствуя под ними жёсткую поверхность столешницы. — Я не хотел этого тогда говорить, — Хосок резко оборачивается, он выглядит шокированным и удивлëнным. — Потому что видел это в своëм видении, — поясняет он, и на лице Хосока отражается ещë большее изумление. — Я не говорил тебе, но тогда я ненавидел свои способности, ненавидел Всë, что они мне показывали, мне казалось, что я живу в сценарии, где всë предопределено, и меня это невероятно бесило. Он делает паузу. Воспоминания накатили снова, они вызывают одновременно радость и горечь, и всë это немного слишком для него. Но он должен закончить. Должен продолжить диалог. И он продолжает, сделав глубокий вздох и подняв на младшего глаза: — А потом появился ты. И когда я увидел тебя, слова вырвались сами, — он смотрит внимательно, вглядывается в чужое лицо, хочет, чтобы Хоби понял значение его слов. А тот, кажется, не дышит, смотря на него. — Потому что я хотел так сказать. Ты действительно сияешь, как тысячи солнц, и я хотел, чтобы ты знал это. Хосок сглатывает и отворачивается, прочищая горло. Ему всегда сложно принимать комплименты. Когда он заговаривает, его голос взгдрагивает на первом слове: — Зачем ты говоришь мне это, хëн? — голос звучит глухо, тяжело. Сокджин сжимает губы. Вот он, момент. — Потому что я видел ещë кое-что, — отвечает, вновь ловя на себе пристальный хосоков взгляд. Про себя думает, что это, наверное, последний раз, когда он на него так смотрит. — Я видел, как мы дурачимся в этой комнате. Видел, как ты помогаешь и поддерживаешь меня, как ты добр со мной и окружающими. Слышал твой смех столько раз, что уже сбился со счëта… Он замолкает, делает длинный судорожный вздох. Сейчас. — И понял, что влюбился в тебя. Хосок крупно вздрагивает, глаза широко распахиваются. — Что? — его голос срывается, он звучит потрясëнно. Должно быть, для него это сильный шок. — Что ты… Говоришь такое, хëн? Сокджин улыбается натянуто, подняв на Хосока грустные глаза. — Прости. Я знаю, что не должен быть скрывать это от тебя, и ты в праве злиться. Я понимаю, ты видел нас друзьями, и теперь наши отношения уже не будут прежними, но… — он вздрагивает и осекается, натолкнувшись на тëмный немигающий взгляд Хосока. — Какого чëрта ты говоришь это сейчас? — его голос звучит глубоко и вкрадчиво с нотками раздражения, и это пугает, но одновременно пускает волнительную дрожь по позвоночнику, сбивая фокус. — Ну… — ему требуется время, чтобы собраться с мыслями. — Чтобы прояснить всë? — вопросительно тянет он. Хосок продолжает смотреть на него этим взглядом, и от этого уже не по себе. Джин отводит взгляд и сглатывает. — Слушай, я знаю, это неожиданно. Прости, я не собирался вот так... Тебе нужно подумать, переварить это. Я пойму, если ты захочешь… — Я хочу, чтобы ты замолчал. Джин осекается, слыша низкий рык младшего. Он поднимает глаза, смотрит, как Хосок поднимается с кровати и направляется к нему. В глазах его самая настоящая тьма, и старший не знает, что Хосок способен сделать в следующий момент. Ударит ли он его? Выгонит? Или поцелует? Сокджин сглатывает. У него нет права надеяться на последнее, но когда Хосок придвигается вплотную, ставя руки по обе стороны от него, и смотрит так пронизывающе-жутко, старший уже не знает, чего можно ожидать. На мгновение на лице Юнги отражается искреннее удивление, но тут же скрывается за внешним безразличием, когда с его губ срывается холодное и безэмоциональное: — Зачем ты здесь? — спрашивает пусто. Чимин улыбается. — За тобой пришëл. Старший моргает, отводит взгляд, смотрит в сторону. — Я не пойду. — Хорошо, — Чимин не пугается. Он догадывался, что так будет. — Тогда я посижу с тобой. Он отодвигает столешницу в сторону, — ему приходится приложить большие усилия, эта бандура ужасно тяжëлая, — после чего с облегчëнным вздохом плюхается рядом с Юнги, тут же подтянув колени к груди, копируя его позу. Он хочет подсесть поближе, прижаться боком к старшему, чтобы он чувствовал тепло и поддержку, но хëн весь напрягается, едва только младший оказывается рядом, и явно давит в себе порыв отодвинуться и спрятаться, так что Чимин с этим временит. Так они сидят друг с другом какое-то время. Тишина звенит в ушах, глаза постепенно привыкают к полумраку, давая разглядеть сваленные у другой стены офисные кресла и картонные коробки с изображением лабораторного оборудования. Чимин слушает тихое дыхание хëна. Тот смотрит перед собой, и выглядит абсолютно пустым, или, вернее сказать, опустошëнным. Хочется его обнять, но Чимин знает, что это плохая идея — увидеть снова свой старый кошмар он не готов. Постепенно Юнги успокаивается. И хотя внешне кажется, будто в старшем вообще ничего не меняется, Чимин чувствует и замечает, как Юнги становится менее напряжëнным, и тело, если полностью и не расслаблено, то он хотя бы не застыло в ожидании побега. Когда из воздуха почти полностью испаряется тяжëлая гнетущая атмосфера, Чимин поворачивает голову к затихшему Юнги. — Хочешь поговорить? Честно, Чимин не знает, что бы делал, если бы Юнги ответил «нет». Но старший секунду молчит, будто обдумывая, а после спрашивает бесцветно: — А это имеет смысл? — Конечно имеет, — мягко соглашается Чимин. Он чуть придвигается к хëну, тот окидывает внимательным взглядом, но ничего не говорит. — Чтобы понять, что ты чувствуешь. Юнги пренебрежительно фыркает. — Чувства, — выплëвывает он с отвращением, отворачиваясь в сторону, хотя там нет ничего, кроме покосившегося стула. Чимин молчит, не знает, что ответить. Проходит некоторое время, прежде чем произносит тихо, с досадой и затаëнной грустью: — Чувства всё портят. Сколько ошибок из-за них совершается. Лучше бы их не было вообще. Долгие минуты Чимин молчит. Старший поделился с ним мыслями, открыл душу, и, если честно, Чимин не знает, как на это реагировать. Столько боли и невыраженной горечи в этих словах, страшно представить, сколько они томились внутри, медленно отравляя душу. — Возможно, — отвечает он наконец медленно, бросая осторожный взгляд на Юнги. Тот не смотрит, но Чимин по лицу понимает, что он внимательно слушает. — Но ведь эмоции и делают нас людьми. С их помощью мы узнаëм и понимаем друг друга. Вот ты, — он разворачивается, чтобы лучше видеть Юнги, упирается в пол рядом с его бедром и замечает, как тот вскользь бросает на его руки подозрительный взгляд. Должно быть, оценивает, насколько они близки для фатального соприкосновения. — Ты ведь тоже сделал это, потому что что-то чувствуешь. Что-то повлияло на тебя. Что это, хëн? Старший смотрит долго — секунд тридцать — прежде чем отвернуться и спросить: — Зачем тебе знать? Чимин хлопает глазами. — Разве не очевидно? — уточняет он, ловя тяжëлый взгляд в ответ. — Я хочу подружиться с тобой. Хочу узнать тебя. Понять. Юнги секунду смотрит, после отводит взгляд, качая головой. — Ты будешь разочарован. Чимин настаивает: — Попробуй. Юнги молчит. Смотрит в сторону так долго, и Чимин уже решает, что он не хочет говорить, когда с его губ в темноту срывается тихое и тяжëлое: — Я ведь ненастоящий. Чимин сначала замирает непонимающе, а потом всë же не выдерживает. — Что ты такое говоришь, хëн? — возмущается он. — О чëм ты вообще, конечно, настоя!.. Юнги перебивает, тяжело качает головой. — Не в том смысле. Хотя… Даже не знаю, — он смотрит в сторону, усмехается горько. — Возможно, это тоже верно, — Чимин хмурится, но больше не перебивает, слушает внимательно. — В общем, я не… — Юнги на секунду болезненно морщится, сжимая губы, но после снова открывает глаза. — Я родился, в этом я уверен. В том смысле, что я не клон и всë такое. Но остальное… — снова пауза, снова вздох. — Я не помню. Не помню, как оказался у него. Всë, что я знаю — это его слова о том… Что он создал меня. Что я его творение. Что всем ему обязан. В том числе, — он поводит плечами, впервые за весь монолог смотрит прямо на Чимина. — способностями. Тум. Что-то глухо ухает в груди и Чимина, падает в желудок да там и остаëтся перепуганно трепыхающимся комочком. Он сглатывает, не в силах произнести ни слова. В голове сложным букетом перемешались изумление и неверие. Этого не может быть! Но безнадëжность в глазах Юнги говорит об обратном. Чимин сглатывает, в груди растëт неприятное чувство. Он не хочет в это верить, не хочет, чтобы всë было так! Юнги смотрит на него пронизывающе-проницательно, отводит глаза и усмехается грустно. Он уже всë знает. Как всегда. — Стоит сказать, действительно неплохо получилось, — продолжает он. Смотрит на свои руки так, словно хочет, чтобы они исчезли. — Во всяком случае, я уже не помню, чтобы было иначе. Он гений, этот сукин сын. — Он откидывает голову назад, подпирая затылком стену, прикрывает глаза и выдыхает устало. После долгой паузы выдыхает в тишину: — Теперь ты знаешь. На лице его нет больше никаких эмоций, но Чимин знает, что это не так. Юнги ощущается обманчиво спокойным, будто не он минуту назад душу перед Чимином вывернул, а ещë ужасно, просто до омерзения смирившимся. Будто уже знает, уверен, что Чимин в этот момент оставит его, и не осуждает — принимает. Чимин стискивает зубы. Ну уж нет. Он подвигается ближе, почти вплотную. Юнги чувствует движение, открывает глаза — и видит протянутую Чимином ладонь. — Покажи мне, — Чимин не требует, но и не просит. Поясняет в ответ на непонимающий взгляд: — Я хочу увидеть то, что ты видел. На мгновения на лице Юнги отражается целая буря до того скрытых эмоций; Чимин замечает неверие, испуг и сомнение, прежде чем старший отводит взгляд и качает головой. — Я не могу. Я не умею. — Конечно умеешь, ты уже сделал это сегодня, — мягко настаивает Чимин, придвигаясь ближе, ловя испуганный взгляд маленьких лисьих глаз. — Это же как мост, он работает в обе стороны. Юнги тут же выхватывает самое главное. — Я… — его голос вздрагивает, брови беспомощно заламываются, — я что, задел вас?.. Я-я не хотел… — Юнги, — настойчиво перебивает Чимин. Он даже не сразу понимает, что обратился к старшему неформально, а когда осознаëт, эта мысль на секунду бросает его в ступор, но, глядя в глубину тëмных грустных глаз, он решает, что извинится потом. — Это не важно, слышишь? Просто покажи мне сейчас. Пожалуйста. Он долго смотрит в сомневающиеся затравленные глаза, ждëт, пока Юнги решится. В тот момент, когда ему кажется, что старший никогда этого не сделает, когда он начинает думать, что слишком на него давит, Юнги опускает взгляд на всë ещë протянутую руку и, после секундных сомнений, берëт еë в свою. Чимин задыхается. Он действительно видит. Но главное — чувствует. Чувствует жгучий страх и непонимание, когда открывает глаза в месте, которое не знает и не помнит, когда слышит в динамике сухой и насмешливый голос, плюющий «Привет, инфузория! Как ощущения?» Чувствует панику и дрожь, когда непослушными сухими губами пытается хрипло выдохнуть «помогите», а получает насмешливое «Да кто тебе поможет! Тебя и не помнит-то никто!». Но самое страшное: он чувствует этого человека. Сквозь толщу стены и шуршание динамика, ощущает бурлящие под чужой кожей веселье и злорадство, оседающие кисло-сладкой смесью на языке. Чувствует чужие эмоции, как свои. И знает, что человек за стеной говорит правду. И совершенно, абсолютно не понимает, что происходит. Дни похожи на кашу, они вязкие и тягучие, долгие и мучительные. Белые стены и яркий свет его постоянные спутники, человек из динамика иногда не выключает его даже на ночь. Он называет это «наказанием за слишком лëгкие задания». С лëгкими заданиями он не справляется. Со сложными — тем более. Раз за разом остаëтся в пустой комнате с ярким светом и давящими белыми стенами, когда не может использовать свою способность в условиях отсутствия воздуха или пяти дней без сна. И всякий раз чувствует вязкое горькое презрение, обрушивающееся на него с безлицых камер и стерильных стен. Единственный раз, когда голос из динамика был доволен, когда в камеру зашëл лаборант, и он, обезумевший от этого кошмара, ведомый лишь желанием сбежать, хватает того за защитный костюм. Он хотел использовать того как прикрытие, угрожать перегрызть тому глотку, потому что другого оружия просто не было, — но чувствует, как в хватке обмякает, заваливаясь, бездыханное тело. Парень умер от ужаса, просочившегося под кожу через чужие пальцы. Секунды тянутся мучительным сиропом, прежде чем в динамике удивлëнно присвистывают. «Ого, неплохо. Наконец-то ты больше не бесполезен» Чимин продирается через тысячи воспоминаний и миллионы эмоций, тонет в них — тонет без надежды выбраться, тонет от безнадëжности и странного смирения, липкими кольцами сковавшего сердце, тонет в чувстве абсолютной и беспросветной ненужности и тяжëлой, горькой ненависти к себе. В один момент всë заканчивается: Чимин открывает глаза, и больше не видит яркий свет и белые стены, не слышит скрипучего голоса из динамика. Зато видит Юнги. Юнги, которого прежде никогда по-настоящему не видел, не знал и не понимал. Но теперь видит, видит всë. Эти болезненно прикрытые глаза, смотрящие из-под опущенных век пронзительно с усталым пониманием, надломленные брови, сведëнные горько к переносице, напряжëнные, искусанные губы. Впервые Чимин видит столько эмоций на прежде непроницаемом для него лице, впервые столько понимает. Он делает вдох, но из горла вырывается судорожный всхлип — Чимин даже не заметил мокрые дорожки слëз, потоком стекающие по лицу. Он всхлипывает второй раз, отпускает холодную бледную руку — и подаëтся вперëд, заключая старшего в объятия, устраивая и пряча его голову на своей груди. Он чувствует, как замер в его руках Юнги, почти физически чувствует его сопротивление, как ему хочется отстраниться, отодвинуться — но не даëт этого сделать. Не сейчас. Нет-нет, точно не сейчас. Боже, какой же Чимин дурак, почему раньше всë не узнал? Тело обжигает старыми воспоминаниями, своими и чужими, они свербят в груди загноившейся занозой, но Чимин больше не смотрит на них, отмахивается — здесь и сейчас есть кое-кто поважнее. Баюкает в руках чужую голову, шепча сквозь задушенные всхлипы: — Мне так жаль… Боже, Юнги, мне так жаль!.. Всë будет хорошо… Теперь всë будет хорошо. И выдыхает облегчëнно сквозь слëзы, когда чужие руки робко обнимают его в ответ.