Театр войны

– Ты не хочешь знать. – Если бы не хотел, разве бы спрашивал? Данковский не улыбается, но от уголков его губ расходятся сеточки морщин. На плите шапка пены оседает над туркой, медный бок горит полуденным солнцем. В комнате пахнет кофе и предчувствием весны из открытой форточки. Генералу не нравится, куда завёл этот разговор, но он не в силах отказать Даниилу. Ни ему, ни Властям, но Данковскому подчиняется с большим удовольствием. Он разливает кофе по прозрачно-фарфоровым чашкам и садится к столу. За окном мельтешат на ветках воробьи. Среди серых грудок ярким пятном вспыхивает алая. Крупный снегирь, напыщенный и круглый, как орешек, принимается клевать из кормушки. Бог весть откуда прилетают зимой эти птицы и куда деваются по весне. Этот, должно быть, последний. – Я тогда учился в юнкерском, – начинает Александр, сдувая дымок с кружки. – Никто не ждал войны, и мы были тонкие, звонкие, в красивой форме, влюблённые в мир. Птенцы, не пережившие ещё первой зимы, мы считали себя бессмертными. Поэтому я и согласился тогда. Только поэтому. Хоть убей, не могу вспомнить, что послужило поводом. Какая-то чепуха, которая кажется жизненно важной в семнадцать лет. Помрачнев, генерал отворачивается к окну, избегая взгляда Даниила. Кофе стынет на столе. Тринадцать лет назад юный Саша, распалённый, выпивший для храбрости шампанского, упрямо бредёт через снег к месту дуэли. Чертыхается, проклиная своего визави, что тот выбрал это глухое место на берегу говорливой речушки. Он бы и рад повернуть назад, но отступить – значит струсить, попрать и без того уязвлённую гордость. После такого только стреляться. Он не чувствует ненависти к своему противнику, как бы не распалял себя, а брюки мокрые до самых бёдер, это неприятно и стыдно. Скоро Рождество, будет бал, не хватало ещё заболеть. – Нас уговаривали разойтись миром, ну, как положено, ты знаешь. Мы, конечно, не согласились, – собравшись с мыслями, продолжает Александр. – Помню, пистолет был очень тяжёлый, а у меня закоченели пальцы, и руки мокрые были от волнения, я испугался ещё, что примёрзнут, когда буду жать на крючок. Разошлись на десять шагов. От реки тянуло холодом, щебетали птицы, снег хрустел под ногами. Хотелось есть, я не завтракал тогда, слышал от кого-то, что так будет лучше, если попадут в живот. Мне выпало по жребию стрелять первым. Одно хорошо – попал в грудь. И он сразу... На месте. И я стоял там и смотрел, а снег протаял до самой земли. Я всё не верил. Пистолет выронил, его не нашли, так и лежит там, ржавеет. Я тогда впервые осознал, что смертен. Это было так страшно. Противоестественно. Ведь мы помирились бы через пару дней, и вместе мечтали о кадрили с хорошенькими институтками, шалили и продолжали верить в бессмертие. Я тогда поклялся, что больше никогда никого не убью. Не сдержал клятвы, как видишь. Саша замолкает. За окном снегирь беспечно скачет по веткам и поднимается южный ветер, обещая весну.