***
Что ж, Чонгук, конечно, не ожидал царских хором или хотя бы чего-то отдаленно напоминающего квартиру, но все же текущее положение дел было печально до абсурда. Стоя в дверях с сумкой, набитой всевозможным барахлом, Чонгук благодарил всех богов за то, что все же решил переплатить за одиночную комнату. Он бы не вынес, если бы и без того дряхлой комнате наносили ущерб сразу четверо. У входа его встретила стоящая вдоль стены хлипкая койка с голым матрасом, напоминающим старье с какой-то сельской барахолки. Повезло, что хотя бы постельное белье выдавали чистое и выглаженное, пусть сама ткань и была грубой, словно наждачка. С этим можно было смириться, в крайнем случае Чонгук уже был готов потратиться на один комплект хороших простыней. Поставив вещи на кровать, он угрюмо прошел к шкафу, ютившемуся в углу возле крошечного холодильника, что был даже меньше прикроватной тумбы, на которую не удосужились поставить даже самую простую настольную лампу. Впрочем, с освещением здесь в принципе было туго. Одинокая лампочка свисала на проводе прямо под потолком, будто бы это была не комната для студентов, а сомнительная тюремная камера. Стены над столом были заляпаны старыми грязными кусками скотча и дырками от кнопок. Учиться и жить здесь совершенно не хотелось, так что Чонгук справедливо принял решение приходить сюда только поспать. Он бы хотел посмотреть в глаза человеку, решившему поставить варварский ценник на это жилье. Шутки шутками, а ведь его комната считалась самым комфортабельным и дорогим вариантом с «люкс» условиями для студентов экономического факультета. Удивительный контраст, но выбирать не приходилось. Раньше у него была очень уютная комната, кровать попросторней, да и матрас мягче. Он провел в своем новом жилище от силы минут десять, а домой уже хотелось нестерпимо. Чонгук чертовски соскучился по любимым плакатам, большой доске с бессчетными полароидными снимками, своей одежде и по потерянному ощущению спокойствия. Раньше он совершенно не ценил того, насколько стабильна была его жизнь, хоть в ней оставалось немало конфликтов с родителями, да и свободное время, скорее, являлось предметом роскоши. Последние две недели вымотали его несказанно сильно. Он был очень рад познакомиться с Юнги и поближе узнать Намджуна. К тому же он успел пожить с Чимином и Тэхеном, которые теперь с ума сходили от вседозволенности и зажимались на каждом углу. Да и кем был Чонгук, чтобы мешать им? Он не мог злиться на то, как нагло они себя иногда вели. Оба буквально светились, когда он заставал их целующимися и только закатывал глаза, не говоря ничего против. Так что Чонгук просто терпеливо позволял обнимать себя и бесконечно благодарить за понимание, хоть оно ему давалось нелегко. И это действительно давило. Он не был достоин благодарностей, как не был бы их достоин любой человек, оказавшийся на его месте. Его поступок не был героическим. Несмотря на то, насколько близкими друзьями они были, лично его, Чонгуково, мнение не должно было никоим образом повлиять на их чувства. Он изначально не имел права указывать, что им делать со своей жизнью, а особенно со столь интимной ее частью. Как он мог бы называть себя их другом, если бы не смог принять? В отличие от Юнги и Намджуна, эти двое были настолько поглощены страстью друг к другу, что совершенно не могли существовать без постоянного телесного контакта. Долгий отдых наедине привел их к еще большей привязанности, так что Чонгук просто старался смириться с тем, как быстро стал третьим лишним, вынужденным наблюдать за тем, как остается единственным человеком без пары. Он чувствовал себя таким идиотом. Наблюдая за ними и словно под микроскопом исследуя каждое их движение, он понимал, что в такой любви попросту не могло быть ничего предосудительного. Они были так искренне нежны друг с другом, что Чонгук и сам несколько проникался такой ласковой заботой. У него последний раз отношения были так давно, что он и вовсе забыл, каково это, когда кто-то бескорыстно дарил тебе свои время и внимание. Да и, если говорить начистоту, у него никогда и не было так, как у них. Все его отношения были недолгими и однобокими, как будто бы он сам без конца был должен. Должен внимание, деньги, время, подарки, словно у него самого не могло быть никаких иных потребностей, кроме секса. Будто бы и не отношения вовсе. Теперь, оказавшись один на один с собственными мыслями, он чувствовал небывалую тоску и одиночество. Чонгук завидовал чертовски сильно. Ему тоже до безумия хотелось ютиться с кем-то на узкой кровати, не думая о том, как ныла свисающая с края спина. Романтика не была его коньком, но все же он явственно ощущал ее нехватку в своей жизни. Слишком много счастья он повидал за последнее время, вот только так и не смог до него даже дотронуться.***
Прошло только два дня, с тех пор как Чонгук заехал в свою комнату, однако вопросы только появлялись. По его скромному мнению, общежитие должно было упрощать жизнь студентам, однако то, что оно располагалось на территории студенческого городка, казалось, только мешало. Внутри него совершенно не ходил никакой транспорт, а пешком приходилось добираться на факультет едва ли не дольше, чем раньше транспортом от родительского дома. Чонгук проклинал все на свете, стоя напротив столба с информацией об аренде велосипедов. У него совершенно не было денег на то, чтобы покупать эти чертовы карточки с абонементами. Листовки пестрили восклицательными знаками со всеми возможными студенческими скидками, но даже так это было непозволительно дорого для него. Просто безумие. Каждый день на одну только дорогу у него уходило по меньшей мере два часа. Под конец учебного дня Чонгук уставал так сильно, что просто не мог заставить себя сразу по возвращении усаживаться за книги. О работе и вовсе пришлось забыть. Кроме пары мест, куда он мог ходить только по выходным, другие не выдавали никакой формы, не считая галстуков, а все рабочие рубашки, брюки и жилеты до сих пор лежали без дела в родительском доме. В конце концов вопрос скорейшего переезда встал перед ним как никогда остро. Чонгук бы занялся этим, едва получив весточку из студенческого отдела, но собственная ущемленная гордость давила на горло не хуже удавки. Никто из родителей так и не написал ему за этот непозволительно долгий срок. Чонгук не знал, кого именно ждал больше. Вряд ли бы мать была первой, кто пойдет на уступки. Она всегда была такой — до последнего изображала из себя жертву, обижаясь и целенаправленно вынуждая всех вокруг чувствовать себя виноватыми в ее дурном настрое, но отец никогда не вел себя так. Обычно он за ее спиной информировал Чонгука о том, как обстояли дела, чтобы он лишний раз не совался под руку раньше времени или, наоборот, знал, с какой стороны лучше подобраться с извинениями. Однако теперь они оба молчали. Уже почти чертов месяц. Уму непостижимо. Эта ситуация во многом открыла ему глаза на то, насколько беспечными и эгоистичными были его родители. Прежде Чонгук предпочитал не замечать бесконечные сигналы, да и попривык он к порядкам своего дома, не замечая странностей, что теперь устоялись и казались чем-то обыденным. Гораздо проще было играть свои роли и жить по неписаным правилам, чем устраивать скандалы и выяснять отношения, чтобы заявить о своем недовольстве. Такой уклад устраивал их всех и даже казался чем-то нормальным. Теперь же Чонгук видел очень многое. Он и представить себе не мог, что такой, на его взгляд, незначительный повод мог так сильно подорвать их отношения. И ведь Намджун и Юнги говорили ему об этом, предупреждали, что вряд ли станет лучше, но шли дни, а он продолжал бездумно обновлять чаты в надежде увидеть хоть какую-то весточку, хоть каплю беспокойства, но тщетно. Чонгук и без того накрутил себя без меры. Каждый день он мучился, не находя покоя перед сном. Он бесконечно погружался в воспоминания о каждой ссоре и обиде, неустанно перебирал все моменты, когда приходилось прикусывать язык, чтобы не сболтнуть лишнего. Чонгук злился чертовски сильно, не щадя в этой злости и самого себя. Насколько наивен и глуп он был, что считал поведение своих родителей нормальным? Руки чесались здесь и сейчас устроить разборки, разорвать все отношения и сделать больно хотя бы на толику того, как больно было ему самому. Он до последнего хотел оставаться выше этого. Как бы сильно ни хотелось отомстить, Чонгук все же был еще в своем уме. Тут не нужно было взгляда со стороны или пророчества гадалки, чтобы понять, что эмоции и обида, помноженные на упрямство его матери, приведут к тому, что он навсегда потеряет и ее, и отца. Пусть те и никогда не были идеальными родителями, воспринимали его любовь и послушание как должное, но все же Чонгук по-человечески испытывал признательность за все то, что они ему дали. Проще всего было бы выбрать идеальное время, когда и отец и мать наверняка будут не дома, чтобы не создавать лишних поводов для нового витка конфликта. Может, когда-нибудь они поймут свою ошибку и извинятся первыми? Вряд ли, конечно, время здесь сможет стать помощником, но Чонгук продолжал наивно верить в то, что все еще может наладиться. Он искренне скучал. Злость рано или поздно утихнет, Чонгук встанет на ноги и докажет им, что и с таким хобби сможет спокойно жить, даже если они не будут готовы пойти навстречу. Придется потуже затянуть пояса и заняться собой. Не так долго осталось до дня рождения мамы, так что он надеялся заработать достаточно и задобрить ее хорошим подарком. В его голове идея была действительно стоящей. Оставалось только выбрать злополучное идеальное время. Как оказалось, задача эта была совсем не из легких. Если график отца мог по точности соревноваться со швейцарскими часами, то отсутствие дома матери предсказать было почти невозможно. Когда Чонгук жил с ними, то всегда мог краем уха услышать ее хотя бы приблизительные планы на ближайшее время. В силу профессии, она нередко появлялась на всевозможных торжественных мероприятиях и неделях мод, помимо самих круглосуточных съемок, приходивших и уходивших совершенно спонтанно. Чонгук мог только молиться всем известным ему Богам, чтобы ничто не помешало ей сегодня оказаться на любимом пилатесе или еще на какой спортивной чепухе, потому что другого свободного утра в будний день у Чонгука не предвиделось еще очень долго. Собравшись с духом, он вышел из общежития, нервно теребя в кармане ключи от дома. Они лежали в руке так непривычно, будто бы никогда не являлись частью его обыденной жизни. К счастью, Чонгук никогда не являлся любителем барахольных складов по шкафам, так что он планировал взять совсем немного, самое необходимое. Чонгук собирался обеспечить себя комфортным бытом и возможностью нормально ходить на работу, ничего более. Автобусная остановка была так близко к его дому, что он буквально видел с нее окна своей спальни. Это было и неплохо. Чонгук даже позволил себе маленький вздох облегчения, когда понял, что и в других комнатах окна были плотно закрыты. Похоже было на то, что пока все шло по плану. Он ощущал себя каким-то воришкой, стараясь как можно быстрее и незаметнее проскользнуть к лифту. Чонгук как мог приказывал себе мысленно успокоиться. В конце концов это и его дом тоже, он имел такие же права ошиваться тут, как и его родители. Но сердце было не на месте, как будто предчувствуя неприятности. Странно было возвращаться сюда спустя такое длительное время. Прежде Чонгук никогда не отсутствовал так долго, и теперь все казалось каким-то сюрреалистично-чужим и незнакомым, будто бы он не видел этого места по меньшей мере пару лет. Чонгук был безумно благодарен себе из прошлого. Он боялся даже представить, что бы было, не додумайся он перед уходом схватить с тумбочки связку ключей. В противном случае пришлось бы звонить родителям первым, унижаться и просить пустить себя на порог, будто какую-то прибившуюся с улицы дворняжку. Это бы навсегда закрыло для него возможность по-настоящему говорить с ними. В таком положении Чонгук бы потерял любое подобие статуса взрослого, осознанного человека. Дверь открылась совершенно бесшумно. Стоя в небольшом коридоре, не успев даже разуться, Чонгук уже мог видеть несчетное количество мелочей, изменившихся за прошедшие недели. Мысли сбивались в кучу. Это ранило. Жизнь в его семье текла своим чередом, даже не думая замирать, меняться. Будто бы он никогда и не имел никакого влияния на ход событий в ней. Нужно было успокоиться, сцепить зубы и взяться за дело. Чонгук невольно старался вести себя, будто бы вовсе ничего не произошло. Он чувствовал, что стоит ему проникнуться изменившейся атмосферой, как осознание бесповоротного разрыва взаимоотношений с единственными родными людьми накроет с головой. Он привычно разулся, аккуратно составляя кеды на обувную полку, положил ключи на полочку и не спеша побрел к себе. Его комната была гораздо ближе гостиной и родительской спальни, так что он, не теряя драгоценного времени, быстро проскользнул за светлую дверь. Улыбка невольно расползлась на губах. Здесь все было так, как он оставил, лишь стол и книжные полки покрылись тонким слоем пыли, к которому, по всей видимости, специально не подпускали клининг. Что ж, плевать, он был несказанно рад такой неприкосновенности своих вещей. Даже пол до сих пор был засыпан несколькими листовками, оставшимися единственным физическим напоминанием о его первой выставке. Он хранил их в ящике стола как самую большую ценность. Все распечатанные в типографии снимки пришлось уничтожить, как только двери в небольшую студию закрылись за последним посетителем. Незаметно хранить их было негде, а о продаже и речи быть не могло. У него не было времени искать покупателей и ездить к ним, чтобы отдавать по одной фотографии в руки за пачку рамена. Чонгук солгал, если бы сказал, что ему не было жаль, несмотря на то что цифровым версиям ничего не угрожало. Порой он мечтал о простой понимающей семье, не зацикленной на деньгах и репутации. Ему было бы достаточно и того, что они бы не ходили к нему в комнату без спроса. Чонгук давно не был ребенком, желающим видеть свои цветные каракули, повешенные на дверце холодильника на магнитик со звездочкой. Ему просто хотелось выбраться из-под этого невыносимого контроля. Наверное, он был жутким идиотом, раз повелся на обещание спокойствия в ответ на принесенную в жертву молодость. Глупо, но он искренне поверил пустым словам, просто потому что в глубине души до сих пор жила наивная мысль о том, что родители не подведут, не сделают хуже. Он так легко шел на поводу банального опыта старших, что вовсе перестал задумываться о своих предпочтениях. Его прекрасно научили — сначала нужно выполнить список установленных общественных правил и лишь потом оставшиеся крохи времени уделять своим бессмысленным, в масштабах жизни, прихотям. Испустив усталый вздох, Чонгук неторопливо размял спину, скидывая на пол принесенную с собой сумку. Он бегло огляделся, с досадой поджимая губы. Непривычная жизнь в одиночку и бесконечная волокита мелких домашних дел неслабо его подкосили. Он чувствовал себя настолько физически и морально вымотавшимся, что даже не мог решить, с чего ему стоило начать. Собрать нужно было всего ничего, но он просто не мог себя заставить приступить к поискам. Собравшись с духом, Чонгук все же включил погромче музыку в наушниках и наобум побрел к столу, складывая ноутбук и провода. Он бы с огромным удовольствием повалялся в своей родной кровати хоть немного, но под ложечкой неприятно сосало от волнения. Вряд ли кто-то вернется в ближайшее время, однако ему просто хотелось исключить любую вероятность ненужных встреч. Чонгук неспешно пританцовывал, ловко складывая футболки и джинсы в небольшие стопки вдоль кровати. Он не стал говорить друзьям, что собрался идти в родительский дом именно сегодня, потому что до самого конца не знал, сможет ли себя пересилить или снова струсит идти в последний момент. Теперь он думал только о том, что вечером они пообещали пригреть его у себя дома и даже угостить чем-то вкусным. Он был рад тому, что, по словам Тэхена, его же рука еды не касалась, ведь иначе вряд ли можно было рассчитывать на хотя бы съедобный рис. Сумки были собраны и стояли у двери. Чонгук нервно мерил шагами комнату. Он наверняка забыл что-то важное, и эта тревожная мысль снедала его. Возвращаться в ближайшее время он точно не был намерен, а тратить и без того скудные запасы на покупку того, что он мог бы захватить из дома, было попросту абсурдно. У него и правда оказалось не так много всего. Он даже смог прихватить с собой запасные аккумуляторы для фотоаппарата и пару блочных тетрадей. Вряд ли они спасут его в долгосрочной перспективе, но Чонгуку все же думалось, что даже такие мелочи явно лучше, чем ничего. Он был так погружен в свои мысли и музыку, лившуюся из наушников, что не заподозрил неладного до момента, пока не стало слишком поздно. Чонгук дернулся и едва не повалился на пол, запутавшись в собственных ногах, когда дверь прямо перед его глазами распахнулась с такой силой, что ручка, должно быть, оставила вмятину на стоявшем у входа в комнату стеллаже. — Чон Чонгук! — крик был столь громогласным и оглушительным, что даже наушники не стали для него помехой. Чонгук стащил их на шею, судорожно выключая звук на телефоне, стараясь не нервничать слишком сильно и скрыть то, как сильно дрожали его руки от подкатившего к горлу испуга. Однако когда он все же поднял взгляд на вошедшего, то почувствовал, как кровь вмиг начала стынуть в жилах. Его отец, что никогда не нарушал распорядка дня даже по праздникам и выходным, сейчас стоял прямо напротив него посреди рабочей смены. Но гораздо хуже было то, что Чонгук прекрасно знал, — гнев мужчины был куда страшнее всех тех истерик, на какие была способна его мать. — Почему ты не на работе? — он был настолько удивлен и ошарашен, что эти слова слетели с его губ куда раньше, чем он успел понять, насколько грубо те звучали в такой неподходящий момент. — Где ты шлялся? — по глазам отца Чонгук видел, что это не было сказано, лишь бы ляпнуть погрубее, сгоряча. Тот будто целенаправленно выбирал слова побольнее, чтобы ранить поглубже. — У друзей, но вас как-то не интересовал этот вопрос, как и то, есть ли у меня крыша над головой все эти дни. Ни ты, ни мама, никто из вас даже не написал мне и не спросил, в порядке ли я, хотя именно ты отключил мою банковскую карточку и буквально оставил меня на улице, — Чонгук чувствовал напряжение и волны агрессии, исходившие от отца. Он буквально скалой возвышался над ним, будто бы специально расправив плечи и перекрывая единственный выход из комнаты. Чонгук до безумия не хотел вступать в прямую конфронтацию на повышенных тонах, но ему отчего-то хватило одного «шлялся», чтобы сорваться с цепи. Черт, он просто был настолько обижен и обозлен, что здравый смысл быстро выветрился из мозгов. Случись такое раньше, он бы сжался до размеров пересушенного изюма, лишь бы урегулировать ссору относительно мирным путем. Чонгук и впрямь не был конфликтным человеком, но в основном его мать была ярой фанаткой придирок, отчего избегать бесконечных перепалок было невероятно трудно. Медийная среда вырастила в ней настоящего монстра. Отчего та окончательно помешалась на своем внутреннем перфекционизме. Для нее не было дел важнее выглаженной одежды, ботинок, начищенных до блеска, и волос, намертво приглаженных к голове затвердевшей коркой геля. Чонгук никогда не стал бы осуждать ее за то, какому количеству критики она подвергалась, так или иначе поддаваясь непрошенным советам. Но одно он знал наверняка — ни ей, ни отцу нисколько не хотелось в действительности являться теми идеальными родителями, образ которых они оба так старательно создавали, совершенно не стесняясь той колоссальной разницы, что крылась за дверью их большой, дочиста вылизанной квартиры. — У друзей? — голос отца сорвался на оглушительный рев, будто бы он только этой фразы и ждал. — Мы с твоей матерью пашем целыми днями ради твоего чертового будущего, ради твоей репутации, чтобы вся твоя жизнь не проходила за кассой какой-нибудь захудалой забегаловки. Но нет! Ты же настолько глуп, чтобы не ценить даже этого и заниматься своей дурью вместо нормальной учебы! Видать, я знатно просчитался, раз не стегал тебя ремнем хотя бы ради профилактики. Чонгук так и застыл, разинув рот. Он и без того с детства ненавидел, когда на него кричали, а потому был готов провалиться под землю, лишь бы не вздрагивать от все новых брызг слюны, попадавшей даже на лицо. Это признание ударило его под дых. Для него было по меньшей мере открытием то, что он, оказывается, за свои бесчинства заслуживал, ко всему прочему, еще и физических наказаний. — Я свою часть уговора сдерживал и продолжаю учиться до сих пор, — Чонгук старался из последних сил сохранять твердость, однако ноги неприятно тряслись то ли от страха, то ли от закипающей внутри злости. — Твоей частью уговора было образумиться и стать достойным сыном своего отца, но вместо этого сначала ты устраиваешь свой детский бунт с какими-то идиотскими фотографиями и пятнаешь фамилию своими глупостью и дурновкусием, а вместо того чтобы покаяться, извиниться, потом ты лезешь в еще большие скандалы. Сидел бы дома, учился, стал бы порядочным человеком, но нет, понимание того, что ты давно перешел черту, недоступно твоим мозгам! Тебе было мало унизить так меня, мать! — он заходился в причитаниях так пылко, что едва не давился воздухом во время редких вздохов. — Да о чем ты? Чонгук не выдержал, срываясь едва не на истеричный плач. Он совершенно ничего не понимал. Все это время он чувствовал себя самым покинутым человеком во вселенной. Как можно было быть более жалким, чем он? Его собственные родители за три недели даже не поинтересовались, жив ли он, отпустив на улицу в ночь и без единого гроша в кармане. Слова отца неотвратимо резали сердце наживую, прямиком через распоротую грудь. Чонгук всю жизнь был немым свидетелем рыданий матери, что угрожала никого из них больше не выпускать из дома, покончить с собой, изуродовать себя, лишь бы больше никогда не слышать того, что говорили о ней люди, любившие требовать от знаменитостей недостижимого. Как бы Чонгук ни был зол, он не мог не почувствовать укол совести, болезненно воткнувшийся между ребрами, догадываясь, что его исчезновение, должно быть, нанесло очередной удар по и без того хрупкой репутации мамы. — О чем я? Ну конечно, ты же настолько эгоистичен и недалек, что даже не додумался хотя бы попытаться скрыть следы. Чонгук поджал губы, нервно отступая на полшага назад. Он был в недоумении. Что именно он сделал? Выпил в баре? Но он и раньше иногда мог себе позволить пойти в клуб с Чимином или однокурсниками, а отца такие вещи никогда не волновали. Да, он в этот раз и правда перебрал, но Намджун сказал, что он не вел себя буйно и не доставил никому лишних хлопот. Чонгук принялся истерично прокручивать в голове события последних дней. Он и правда понятия не имел, что могло так сильно повлиять на его родителей. Он не делал ничего нового, все так же учился, работал, общался с друзьями, да и из-за нехватки времени отложил в долгий ящик фотоаппарат и новые идеи, что скорее было бы для них несказанной радостью. Из привычного распорядка выбивалась лишь одна значительная деталь — переезд в общежитие, вот только куда еще он мог податься, оказавшись на улице ни с чем? Глупо было бы устраивать скандал лишь из-за этого. Чонгук совершенно ничего не понимал и чувствовал себя загнанным в угол диким зверьком, пригвожденным к полу чужой властью. Он был беспомощен и совершенно не мог противостоять гневу мужчины, пока даже не представляя, в чем именно успел провиниться. — Я, правда, не понимаю. Я ничего плохого не делал ни для тебя, ни для мамы. Давай успокоимся, я закончу собирать вещи и уйду, а ты напишешь мне, когда вы оба будете дома и захотите поговорить, — Чонгук опасливо выставил перед собой руки, пытаясь утихомирить все разгорающееся пламя и найти хоть какой-то компромисс. — Чонгук, — на секунду голос мужчины стал таким статным и ровным, будто бы и не приходилось ему секундами ранее срываться на крик. — Это больше не твой дом, тебе здесь больше не рады, — глаза Чонгука при этих словах распахнулись так широко, что по размеру могли дать фору четвертаку. Что это значит? Он, должно быть, ослышался, а потому продолжал недоверчиво мотать головой, поглядывая на отца в ожидании какого-то «но» или чего-то, похожего на разъяснения, однако тот явно не был намерен повторяться. — И все только из-за того, что я провел выставку, на которую пришли два с половиной человека? Ее даже никто не видел, но ты из-за этого собираешься отказаться от собственного сына? — Чонгук и сам не заметил, как собственный голос сорвался на противный визгливый свист. — Стой здесь, — мужчина с несколько секунд безотрывно вглядывался ему в глаза, убеждаясь, что приказ, а иначе это назвать было нельзя, возымел должный эффект. Чонгук и вправду застыл как вкопанный, молчаливо провожая удаляющуюся спину отца. Он не знал, откуда в нем были силы держаться и терпеливо стоять после всего того, что прозвучало в этих стенах. Рука инстинктивно нащупала в кармане штанов телефон, но он все же решил, что время все обдумать и пожаловаться друзьям еще будет. Эмоции до сих пор клокотали в груди, хоть временное затишье помогло немного сбавить градус и остыть. — Это фото переслал мне менеджер твоей матери. Оно так широко разгулялось по сети, что мы не смогли выкупить его исчезновение, — мужчина держал в руке новый тонкий планшет, на экране которого и правда светилась немного размытая фотография. Чонгук принял его из чужих рук, хоть и чувствовал, как молчание с каждой секундой становилось громче. Брови невольно взлетели на лоб. На фотографии абсолютно точно был он сам, в этом не было никаких сомнений, пусть качество снимка было очень далеко от идеала. Однако теперь было ясно, откуда в чужом голосе столько категоричности. Спутать его с кем-то иным было совершенно невозможно. Но не собственное лицо поразило Чонгука. Он прекрасно знал дом, напротив которого был сделан снимок, и не менее прекрасно знал человека немного ниже него самого, что стоял плечом к плечу, рядом, лениво почесывая рукой макушку. Это был Юнги. Он был одет совсем невзрачно в мешковатую одежду, но из-за того, что их снимали практически в упор, опознать его тоже не составило никакого труда. Они были вместе на улице лишь раз — в тот вечер, когда Чонгук впервые вышел на подработку. Он помнил даже спустя несколько недель, как Юнги немного небрежно, но все же крайне заботливо попросил беречь себя и не задерживаться, а сам пошел в магазин, пообещав, что приготовит им с Намджуном ужин-барбекю. — Я не понимаю, — язык едва слушался, будто став резиновым. Какое вообще отношение к их конфликту имел Юнги? И самое главное, если отец не преувеличивал, в чем пока оставались некоторые сомнения, не отразилась ли эта фотография в негативном ключе на самом Мине? Тот ведь ни разу, ни единым жестом не показал, что существовал их общий снимок, который теперь открыто гулял по сети. — Я думал, что мы вырастили тебя нормальным парнем, достойным членом общества, но за одну неделю мы находим те дурацкие флаеры с какой-то чертовой выставки, а следом выясняется, что ты гуляешь едва не под ручку с «этим», — он крайне выразительно выделил последнее слово, морща нос так сильно, что на краях ноздрей стали видны жесткие волоски. — Хорошие друзья, ничего не скажешь. Пидорасы с наглаженными воротничками и бабскими блестками на пиджаках. Если ты позволяешь себе якшаться с такими людьми, как Мин Юнги, то у меня больше нет никаких поводов верить тебе. Не смей больше называть себя моим сыном, потому что у меня больше сына нет! Чонгук в шоке распахнул рот, пораженный до такой степени, что даже не заметил того, с какой силой мужчина вырвал планшет из его ослабевших рук. Юнги. Он был потрясающим, знал бессчетное количество вещей и был так по-житейски мудр, что Чонгуку и в голову не могло прийти, как можно так уничижительно высказываться о нем. Живот болезненно скрутило. Он был уверен, что его отец понятия не имел о том, кто этот человек. Он не видел, как тот улыбался Намджуну, как делал его счастливым, даже когда корчил самые отвратительные рожи, как заботливо готовил им по вечерам еду, хоть сам обычно толком ничего не ел. Он делал это просто потому, что хотел увидеть их с Джуном на кухне сытыми и довольными. Вот только ориентация Юнги мгновенно ставила крест на нем, как на человеке. Он был «неприемлемым» даже для простого нахождения других людей в его обществе. Чонгук был готов буквально расхохотаться от того, насколько глупо это звучало. — Хорошо, — это было единственным, что он смог выдавить из себя. Отец все так же стоял в дверях, сверля его взглядом, будто все же надеялся увидеть слезы, препирательства или раскаяние в содеянном. Будто бы он все еще какой-то частью души желал услышать согласие с собственными словами. Чонгук понимал — он ждал признания в том, что его сын по глупости попал в дурную компанию, вовсе не ведая о том, с кем оказался по воле случая рядом. Но, как бы ни было больно, Чонгук больше не был намерен лгать и порочить имена людей, что позаботились о нем, словно о родном, в самый критический момент его жизни. Потому что они не были обязаны, потому что они понятия не имели о том, кто он такой, но все же с такой легкостью приютили его, будто бы такая поддержка постороннему была чем-то самим собой разумеющимся. — У тебя пять минут. Спорить не имело смысла, так что Чонгук машинально принялся пересчитывать футболки и судорожно оглядывать комнату. Он схватил какой-то первый попавшийся пластиковый пакет, скидывая в него все подряд, теперь окончательно потеряв голову. Если ему и вправду не удастся вновь попасть к себе в комнату, то стоило взять с собой как можно больше, даже если он понятия не имел, как теперь все это тащить в общежитие. В ход пошли все сумки и пакеты, какие он только смог найти. Сейчас было совершенно плевать на полезность их содержимого. Все мысли были зациклены лишь на одном. Теперь он со стыдом вспоминал чуть резкие слова Юнги и Намджуна, отбивавшихся от его нападок на их отношения. Насколько слеп и глух он был к чужим чувствам, если всю жизнь принимал как установленный факт причитания матери о том, что в ее индустрии оставалось все меньше «нормальных» мужчин? Отец всегда плевался ядом, утверждая, что те не имели права быть знаменитостями. Какой пример они подавали обществу и подрастающему поколению, которое, кроме телевизора, ничего в своей жизни не видело? По его мнению, эти люди должны были сидеть тише воды, ниже травы и не выказывать своих странностей на публике, а Чонгук даже не пытался поразмыслить над его словами чуть дольше тех секунд, на которые они задерживались в вечно занятой мечтаниями голове. Никто ведь из геев не кричал на каждом углу о своей ориентации, а потому ему нетрудно было считать, что они какие-то отдельные люди, живущие вне его привычной жизни, словно бы на другой планете. Однако, познакомившись с такими искренне любящими друг друга Намджуном и Юнги, да и узнав о том, что самые близкие друзья месяцами скрывали от него не то что ориентацию, а даже собственные отношения, он понял, что был попросту идиотом. Они жили, улыбались, любили, учились, нисколько не выделяясь из общей массы. Они были абсолютно такими же людьми, как он сам, как его родители, однокурсники или случайные посетители ресторанов. Чонгук ужаснулся, мысленно соотнеся слова отца с реальными, живыми людьми. Если того, что он, Чонгук, не находил геев неисправимыми сумасшедшими, было достаточно, чтобы от него отказались его же собственные родители, то он и сам был готов в ту же минуту убраться к чертовой матери из этого места. Намджун и Юнги заслужили его уважение за считаные дни, однако родители за всю его жизнь так и не смогли добиться ничего, кроме страха перед потерей финансов или утратой призрачного статуса ребенка из образцовой, полной семьи.