интересно, почернеет нож,
если он войдёт тебе под рёбра?
last_at
В черной чугунной сковородке шипели разогретое масло и вот-вот уже готовая, обжаренная с двух сторон яичная смесь с зеленью и луком — как мама и любила. Откинув тяжелую крышку мультиварки, Чонвон глубокой ложкой зачерпнул немного белоснежного риса. Из холодильника он достал холодные закуски, а специально для мамы — вилку и ложку; из-за вечно подрагивающих пальцев она уже не могла держать длинные металлические палочки. Чонвон обернулся; его взгляд упал на стоящие на столе часы; было шесть часов утра. Прошли выходные, которые Чонвон потратил на выполнение незаконченных работ, и большая половина недели, утонувшая в мелких заботах. Бледный, будто водой разбавленный луч поднимающегося из-за горизонта солнца выбелил стены квартиры. От недосыпа все тело, казалось, было тяжелым, будто кто-то разрезал живот и вложил на самое дно внутренностей огромные камни. Широко зевнув, Чонвон поставил на стол оставшиеся плошки с едой и вытер руки о ткань передника. Он еще раз посмотрел на медленно двигающуюся по циферблату стрелку часов и только потом, выйдя из кухни, направился в сторону родительской комнаты. Дверь он никогда не закрывал — просто чтобы, проходя мимо, видеть, что мама ничего с собой не делала. Она редко приходила в буйство, если ложилась спать или если же просыпалась; как маленький ребенок, большую часть своих дней она проводила в спящем состоянии, изредка прерываясь на телевизионные сериалы. Ела она пугающе мало, сколько бы Чонвон ни пытался ее накормить, и молча смотрела в сторону папиного портрета. Это утро должно было начаться точно так же, как и любое другое до этого — с того, что Чонвон на инвалидном кресле вывезет обездвиженную мать и поможет ей принять завтрак; чуть позже придет бабушка Пак и останется с матерью до глубокого вечера — сегодня у Чонвона была неполная рабочая смена в кафе сразу же после пар. Вернувшись домой, Чонвон уложит маму спать, а сам пойдет делать уроки — до первой сизой дымки рассвета. Несколько часов сна — и все продолжится вновь. Как один в один похожие друг на друга дни больше напоминали время, заключенное в теле уробороса. Но когда Чонвон заглянул в родительскую комнату, все внутри него перевернулось от страха. Страх — нечто большее, чем просто чувство. Это гулкое биение облитого кровью сердца, это монотонный стук внутри черепной коробки, это адреналин, несущийся по нитям вен, как отравляющий яд, и это спертый воздух, которым наполняются легкие. Страх — это дань за право назвать себя живым. Вся широкая кровать была перевернута, как выпотрошенные внутренности, и заляпана кровью. То, что было выброшено на пол, оказалось укрыто тонким слоем упавшего пуха; Чонвон только через секунду заметил, что подушки были вспороты и опустошены. В свете бледного рассветного солнца мама, утонувшая в ворохе покрывала и изорванного одеяла, казалась совсем молочно-белой на фоне кроваво-красных кругов, которые, будто бутоны роз, цвели на ее сухой коже. Чонвон бы так и остался стоять на месте; он смотрел, как мама, сидя на коленях, поедала собственное запястье; с ее сморщенных губ стекала розоватая пена взбитой, как морские волны, крови. Из горла рвались хрипы удовольствия; Чонвон даже увидел, как в этом кровавом сгустке мелькнул влажный язык. Увиденное напоминало кадр из фильма ужасов — никогда не поверишь, что это происходит с тобой, пока в голову не ударит абсурдность происходящего. Ужас стальными цепями сковал все его тело, сознание до сих пор не могло принять реальность увиденной картинки. Все в Чонвоне слабо реагировало: в горле клокотал звук так и не сорвавшегося с подрагивающих губ крика, иные звуки окружающего мира, казалось, кто-то просто отключил, — Чонвон ничего не слышал, кроме омерзительного чавканья, с которым мама вгрызалась пожелтевшими зубами в мякоть разорванной плоти. Единственная точка опоры — бетонная стена, тонкая, как лист бумаги, придерживала его согбенную спину. Тут же в голове мелькнула острая мысль — «нужно что-то сделать». «Что-то» — еще не совсем понятное, и все же… Чонвон ухватился за дерево дверного проема. Мама была занята своим кровавым завтраком — на сына она даже не обратила внимания. Хрупкая, худая, изогнутая, как кривые линии, она, склонившись над рукой, поглощала кровь и плоть. В черепной коробке плясали истеричные мысли, но Чонвону было просто не до них. Отвратительный звук, с которым под зубами лопалась ткань тонкой кожи, напомнил Чонвону о проткнутом воздушном шаре. Собрав дрожь с колен, все хаотичный мысли в единый комок, парень осторожно отлип от стены и, обогнув широкую родительскую кровать, приблизился к маме со спины и подобрал сбитую в ногах простынь. Расправив ее в руках, он посмотрел на темнеющий затылок матери. Ему стоило огромных усилий тихо подойти еще ближе и обрушить тонкую ткань на брыкающееся тело. Раздался лязг зубов, тут же — злое шипение матери, закутанной в окровавленную простынь. Одна рука ее взметнулась при попытке выбраться, локоть врезался Чонвону прямо в нос, раздался щелчок, но Чонвон даже не почувствовал боли. Он навалился сверху, вцепился в тонкие материнские руки, прижал ее ноги к кровати и заставил успокоиться. Единожды из ее груди вырвался животный рык, — этим и закончилось ее слабое сопротивление. А затем она вновь вернулась к своему обычному состоянию — немая, беззащитная, сумасшедшая. На ее ясный взгляд будто накинули молочную пелену, прежде натянутые до предела мышцы расслабились, и вся она уменьшилась, вжавшись в мягкий матрас. Несколько крупных капель темной крови сорвались с подбородка Чонвона и разбились о белоснежную кожу матери. Чонвон только тогда и вспомнил о боли, пульсирующей в его сломанной переносице, и о крови, которая стянула кожу на своем пути. Он увидел, как ноздри матери расширились, затрепетали. Мутный взгляд ненадолго сделался ясным, осознанным, таким, каким у матери он уже давно не был. Руки и ноги забились в слабых конвульсиях, из горла вырвался новый звук — что-то между болезненным стоном и рычанием диких собак. Вскинув голову, мама щелкнула желтыми зубами в жалких дюймах от шеи сына, и Чонвон, подпрыгнув на кровати, свалился, опрокинутый, прямо на пол. В горло тут же хлынула кровь, металлический привкус заполнил собой всю ротовую полость. Поперхнувшись кровью, Чонвон, задыхаясь, перекатился на четвереньки; его локти саднило от болезненного приземления на твердый пол. Его мать, забившись в угол кровати, обернулась одеялом и испуганно выглядывала из белоснежного кокона. Чернильные волосы ее сбились в колтуны. — Уйди, — тихо приказала она хриплым голосом, встретившись с его испуганным взглядом. Когда Чонвон ее не послушался — он долго приходил в сознание после падения, от болезненной пульсации в переносице темнело в глазах, сквозь руки будто прошлась ослепительная молния, — когда Чонвон ее не послушался, черты лица женщины исказились, наполнились злостью, зубы обнажились в страшном оскале. — Я сказала уйди, — изменившимся голосом прохрипела она. Больше ей не пришлось повторять — Чонвон тут же подскочил на ноги и выбежал из комнаты. Закрыв за собой дверь, он привалился спиной к деревянной поверхности. Несколько мгновений в его голове ничего не происходило — Чонвон лишь смотрел на противоположную стену, на выпуклые завитки — будто паучья паутина, белая и сияющая, — покрывающие собой бежевые обои. Эхо его глубокого дыхания разносилось по маленькой квартире. А затем раздался дрожащий звук — Чонвон услышал его как будто под толщей воды. Это был звук дверного звонка; затем, секундой позже, послышался приглушенный женский голос: — Чонвон, ты дома? — это была госпожа Пак. Едва соображающий Чонвон оттолкнулся от деревянной поверхности, к которой приложился, чтобы прямо в коридоре не потерять из-под пальцев ускользающее сознание. Он уже было сделал шаг навстречу двери, которой заканчивался длинный коридор, но тут же вспомнил, в каком состоянии собирался предстать перед бедной старушкой: побитый, со сломанным носом, с потеками рубиновой крови, уже подсыхающей на подбородке. Чонвон услышал неуверенный, слабый стук по двери, и это вывело его из оцепенения. — Я дома, госпожа Пак! — выкрикнул он. — Дайте мне минуту! Он бросился в сторону ванной комнаты и застыл напротив зеркала, висящего над раковиной. Его бешеный взгляд вцепился в собственное лицо — нос опух, и под кожей наливался синяк; пурпурно-красные мазки растеклись под глазами. Весь острый подбородок окрасился кровью; нет, в таком виде он точно не мог показаться перед сиделкой. Но если кровь он еще мог смыть, то с поврежденной переносицей он уже ничего не мог поделать; даже обернутый полотенцем пакетик льда уже поздно было прикладывать к коже. Чонвон качнул головой — что ему скрывать о буйстве матери, если госпожа Пак уже сталкивались с последствиями сумасшествия женщины? Вымыв теплой водой всю кровь, Чонвон обернул полотенцем холодную банку с джемом, приложив ее к носу, и в таком виде пошел открывать дверь. Конечно же, госпожа Пак удивленно посмотрела на него, на ее сморщенных губах застыл очевидный вопрос — «что с тобой произошло, внучок?», — и все же Чонвон остался благодарен ей за то, что женщина ни о чем не спросила; видимо, почувствовала, что у парня не было никакого ясного, вразумительного ответа. Обогнув его, госпожа Пак тут же устремилась в комнату родителей, и Чонвон увидел, как на мгновение она шокировано остановилась на пороге. Тем не менее уже через секунду она отчитывала его мать за грязь на родительской кровати и за нанесенные увечья. В этой женщине было столько силы, сколько не могло выдержать ее дряблое тело. Через несколько секунд она снова показалась в коридоре. Чонвон внимательно прислушивался к тому, что происходило в родительской комнате. От появившегося на банке с джемом конденсата полотенце намокло и потеплело, и Чонвон оставил вещи в сторону. Он попытался прикоснуться к пульсирующему носу, но почувствовал сильную боль. Следовало обратиться к врачу, но Чонвон посчитал, что обойдется и без этого. Бабушка Пак сочувствующе посмотрела на него, когда вышла из комнаты родителей, и попросила: — Налей в таз теплой воды и дай тряпки. Твоя мама испачкалась. О том, что мама испачкалась в собственной крови, она решила тактично промолчать. Знала ли она о вампирах? Верила ли в них? Она жила так долго, что еще застала те времена, когда Корея была едина; быть может, за свою долгую жизнь она повстречала немало чудес и, безусловно, чудовищ. Но спросить ее об этом Чонвон не решился. Выполнив ее указания и оставив их наедине — парень услышал, как сиделка мягко общалась с матерью, пока смывала кровавые круги, оставленные зубами на вспоротой коже, — Чонвон вернулся в гостиную комнату и, усевшись в кресло, на мгновение прикрыл глаза. На тех местах, к которым несколько минут прикладывалась обернутая полотенцем банка с джемом, кожу покалывало от холода. Чонвон нырнул в состояние, которое бы никак не смог объяснить: он определенно не спал, но лежал, откинув голову на высокую спинку кресла и прикрыв глаза; он слышал звуки, тихий голос сиделки и редкие хрипы матери; чуть позже он услышал, как госпожа Пак повела маму в ванную комнату; голова его оставалась пуста, со стороны приоткрытых окон доносились шум проезжающего мимо автомобиля, пение птиц и приглушенные крики только-только проснувшихся детей, вышедших поиграть на площадку до того, как солнце достигнет зенита и наполнится жаром. Тихой поступью госпожа Пак вернулась в гостиную комнату. В ее подрагивающих от старческих болезней руках находился таз с буро-коричневой водой и пропитанными кровью тряпками. Чонвон тут же подскочил и собирался забрать у нее тяжелый таз, но женщина недовольно посмотрела в его сторону. — Ешь давай, — сказала она, кивнув в сторону остывшего завтрака, предназначенного для мамы. — Я и одна справлюсь с твоей матерью. А тебе на учебу надо, — поставив таз на раковину, она обернулась и прикоснулась сухой, худой рукой к холодной коже на переносице Чонвона. — Придется ходить в маске. Хорошо хоть не испортила твой красивый нос. Таблетки есть? К врачу не собираешься? Вряд ли перелом, скорее ушиб, но лучше сходить и провериться. Ни единого вопроса о том, что произошло, кто именно сломал Чонвону нос и кто оставил на бледной коже матери отчетливые кровавые полумесяцы. Госпожа Пак выглядела так, будто сталкивалась с подобным каждый день. Это, видимо, один лишь Чонвон медленно сходил с ума. Чонвон неясно ответил: — Должны быть где-то таблетки. — А к врачу пойдешь? — Тут ничего серьезного. Взгляд женщины стал серьезнее. В том, как она прикасалась к холодной переносице Чонвона, сквозила неясная мягкость. — Внучок, никогда не говори так, — предупредила женщина. — Особенно при людях, которые причинили тебе боль. Тогда они почувствуют, что должны причинить тебе намного больше страданий. Обернувшись, Госпожа Пак молча принялась стирать грязные тряпки в тазе с остывшей водой. …Чонвон закрыл за собой тяжелую металлическую дверь и сорвал с лица черную маску, насквозь пропитавшуюся потом. В подсобке в маленьком кафе было не развернуться — одной лишь вытянутой руки хватило бы, чтобы прикоснуться к противоположной стене. Воздух полнился запахами картона — в коробках находились большие банки с кофе — и молотых зерен; в стороне стоял небольшой холодильник для галлонов молока. Чонвон и без зеркала знал, что выглядел просто ужасно — под глазами растеклись синяки, и даже консилер Юджин, бариста, которую спешно вызвали заменить Чонвона, ни капельки не помог скрыть лиловые пятна, растекающиеся под тонкой кожей. От непроходящей пульсации в переносице сильно разболелась голова — в черепной коробке как будто потрескивало, как при соприкосновении оголенных электрических проводов. Привалившись спиной к железу, Чонвон медленно опустился на корточки и вытянул руки. Сколько прошло так времени, он, конечно же, не знал, — телефон его был помещен под замок в шкафчике комнаты для персонала. Но спустя вечность в дверь постучали. По ту сторону раздался тонкий, тихий голос Юджин: — Чонвон-хен, там… там просят, чтобы ты обслужил. Увидев этим утром Чонвона, Юджин испуганно оглядела его скрытое под маской лицо. Ее взгляд сделался отчетливым, осязаемым, как неминуемые прикосновения, и девушка, знающая, что произошло с семьей Чонвона, всю смену с трудом сдерживала себя от расспросов. Она знала, что Чонвон, как и всегда, только лишь улыбнется ей в ответ и скажет, что это был несчастный случай. Чтобы хоть как-то избавиться от ее сочувствующего взгляда, Чонвон сбежал в подсобку и теперь сидел здесь, окруженный кофе и гулом холодильника. Чонвон поднялся на ноги так резко, что у него закружилась голова. Вцепившись в ручку двери, он спросил: — Там завал какой-то? Уже ведь вечер. — Там просят, чтобы именно ты обслужил. Больше посетителей нет… Чонвон искренне удивился, но не подал вида. Выйдя из подсобки, он натянул на лицо маску, стараясь не обращать внимания на сочувствующий взгляд коллеги, и вышел за кассу, даже не зная, кого он ожидал увидеть по ту сторону прозрачной перегородки. За полками со сладкими булочками и кусками тортов мелькнула маленькая, очевидно женская фигура, вся облаченная в черную мешковатую одежду; лишь из-под капюшона выглядывала молочно-белая кожа и пухлые, красные губы — будто капля крови на снежном насте. — Какой кофе предпочитаете? — Чонвон опустил голову в попытке скрыть лицо. Некоторые сегодняшние посетители, заметив покрасневший, распухший нос Чонвона, отказались делать заказ и поспешно ушли из кофейни, поэтому оставшийся день заказы принимала исключительно Юджин. Его пальцы застучали по дисплею небольшого планшета в ожидании ответа. — Раф, — раздался тихий, прерывающийся голос. — Что-нибудь еще? — спросил Чонвон, пока Юджин спешно делала за его спиной кофе. Капюшон приподнялся, и Чонвон увидел, что напротив него стояла Лисо; в последний раз они виделись несколько недель назад; сейчас же что-то в ней изменилось. Ее красивое лицо померкло, кожа была не просто белой, а отдавала синевой, как у мертвых; на лбу, прямо над правой бровью, бешено билась темная жилка. Но удивительнее всего оказались ее глаза — некогда темные и глубокие, сейчас Чонвон видел, как на донышке зрачка мелькнула дымчатая белизна — как при прогрессирующей катаракте. Как если бы кто-то молоком разбавил чернила. — Посидишь со мной? — Это не хостес, — уклончиво ответил Чонвон. — Разве ты не собирался уже домой? Для такого маленького кафе, — внимательный взгляд Лисо скользнул Чонвону за спину — на Юджин, которая сосредоточенно варила кофе. — Для такого маленького кафе в такой глуши слишком много барист сегодня работает, не находишь? Чонвон чувствовал опасность, исходящую от Лисо; и хоть даже сейчас горло судорожно сжималось от страха, этот страх не был столь силен, как в тот вечер, когда парень пробрался в дом Вонен несколько недель тому назад. Тогда он боялся на нее даже смотреть — будто знал, как это знают жертвы в дикой природе, что в глаза хищнику смотрят только если уже нет сил бороться. Он не мог с точностью объяснить эту опасность; за него говорило тело. От Лисо веяло чем-то могильным и мертвым. Чонвон развязал фартук и аккуратно положил на стойку. Не оборачиваясь, он сказал Юджин: — Я немного посижу с клиентом, хорошо? Юджин недоуменно захлопала длинными ресницами, но ответила утвердительно. Лисо победно улыбнулась — тонкая кожа на ее губах натянулась, как тетива лука — и, обернувшись, ушла вглубь кафе. Здание — небольшая коробка из бетона и стекла, несколько мест для посадки гостей и жуткое обилие цветов; это была идея Юджин, директриса ее поддержала, но никогда бы не подумала, что дело примет такие обороты. Теперь даже интерьер терялся в обилии зелени — нередко посетители путали кафе с цветочным магазином. Чонвон нехотя сел напротив Лисо. Он обещал себе, что больше никогда не станет искать Вонен, если та не хотела быть найдена. С тех пор он ни разу не приходил к ее дому, ни разу не спускался по улочкам, по которым она добиралась до университета, и ни разу не заговорил об этом с Кеем, даже если страшно хотелось, и Кей, к его вящему удивлению, ни разу не спросил, куда Вонен исчезла. Вонен потерялась, и Чонвон ничего не мог с этим поделать. Лисо, безусловно, знала намного больше, но и она молчала. Она не пришла в полицию, чтобы сообщить о пропаже родной сестры, и вела себя так, будто Вонен исчезла не в первый раз. Никто, кроме Чонвона, казалось, не придавал этому большого значения. Через мгновение тишины Лисо пододвинула к нему стаканчик с дымящимся кофе. — Будешь? Чонвон вскинул брови. — И сними маску. — Но это твой кофе. Ты за него заплатила. — Я такое не пью. — Тогда ты могла бы выбрать из меню молочный коктейль или смузи, у нас есть морс или разбавленное водой варенье, можем сделать баббл-ти… — Ты не понимаешь, — покачала белоснежной головой Лисо. — Я вообще уже давно ничего не пью из вот этого, — и тихо добавила: — человеческого. К окнам прижался золотистый свет заходящего солнца, большого, как медное блюдо. От его яркости потемнел монитор подвешенного к потолку маленького телевизора — обычно старались крутить развлекательные программы и музыкальные клипы, но сегодня было мало посетителей, так что никто не переключил каналы, и теперь приглушенный голос диктора доносился откуда-то сверху. Было время вечерних новостей. Чонвон удивился тому, как медленно протекал этот день, будто сироп, капли которого все никак не хотели сорваться с перевернутой ложки. — Человеческого, — Чонвон перекатил, словно вишневую косточку, на кончике языка удивительное слово, сорвавшееся с кровавых уст Лисо. Лисо еще ближе поставила небольшой стаканчик. Юджин заинтересованно поглядывала в их сторону, и Чонвон это знал. Опустив ненадолго взгляд на исчезающую в молочно-бежевом кофе пену, Чонвон устало снял маску и положил на самый край стола. Даже если Лисо удивилась расплывшимся под кожей синякам, она никак не отреагировала. — Кофе по вкусу как вода, в которой растворили землю. А пирожные — как детские куличики из песка, — рассказала Лисо, поглядывая в сторону окон. — У тебя богатая фантазия, — ответил Чонвон. Лисо усмехнулась; казалось, ее кожа вот-вот разорвется, такой сухой и натянутой она была. Усмешка вышла едкой и снисходительной, но отчего-то и сильно грустной. — Нет, раньше кофе мне тоже казался вкусным. Особенно если в нем было очень много молока и сахара. И пирожные… я любила фруктовые, знаешь, в которых много взбитых сливок и целая прослойка с крупными ягодами клубники. На самом деле больше всего я скучаю по еде одной из моих воспитательниц. У нее был какой-то свой рецепт жареного риса… Как вспоминаю, до сих пор тянет попробовать, но я уже пыталась. Тогда чуть желудка не лишилась. По вкусу уже не было так приятно, это больше было похоже на стекловату вперемешку с мелким бисером, но ведь это приготовила женщина, которую я любила… Чонвон с трудом сглотнул кислый ком, который неожиданно подкатил к его горлу. Лисо постукивала пальчиком по поверхности небольшого стола. Расстояние между их лицами — смехотворное, и до Чонвона дошел гнилостный запах, какой всегда появляется на кладбище после прошедшего дождя. Запахи сгнивших досок, чавкающей земли и пожухлой травы. Лисо наклонилась вперед. — Мне больше нравится мясо, — доверительно сказала она. — Какой степени прожарки? — спросил Чонвон; он сам удивился тому, как прозвучал его голос: прерывисто, тихо и сипло. — Сырое. — Ну, тартар ведь тоже едят сырым, а некоторые… Он увидел, как Лисо недовольно закатила глаза. — Зачем ты пришла? — все же спросил Чонвон. Ее тонкая бровь весело дернулась, темная жилка на чистом, гладком лбу сделалась яркой, будто в этот момент наполнилась кровью. — Пришла сказать, что умираю. Чонвон поперхнулся кофе, который решил отпить; горячая жидкость обожгла носоглотку. Задыхаясь, парень согнулся пополам, сотрясаясь в безудержном кашле; лишь мгновением спустя он почувствовал мягкий хлопок по плечу — Юджин принесла салфетки. — Если это шутка, то очень глупая, — прохрипел Чонвон, когда Юджин ушла, а его кашель прекратился. — Если бы это была шутка, я бы к тебе не пришла, — призналась девушка. За ее спиной расположилась стеклянная стена; теперь золотисто-оранжевые лучи заходящего солнца били Чонвону прямо в глаза. От этой игры света и тени лицо Лисо почернело, глаза сделались, как и прежде, невообразимо глубокими, и все же когда она едва заметно двигалась, Чонвон все еще мог видеть молочную дымку, утренней хмарью растекшуюся по самому дну зрачка. — Мне бы хотелось, чтобы это была шутка, но — нет, — она покачала головой. — Ты чем-то неизлечимо больна? Вонен никогда не говорила… Лисо посмотрела ему прямо в глаза таким взглядом, каким матери всегда смотрели на своих несмышленых детей. Она ждала, что Чонвон догадается сам, но у Чонвона не было никаких идей. Тогда она устало вздохнула и посмотрела поверх его головы — на висящий у самого потолка телевизор. Щелкнув пальцами, она попросила Юджин прибавить громкости. Голос диктора стал отчетливее, и теперь Чонвон мог услышать, что это была сводка криминальных новостей. Все внутри него заиндевело, лоб покрылся холодным потом. –…погибшая девушка училась в старшей школе К. и готовилась к выпускным экзаменам. Родственники рассказывают, что в последнее время она часто оставалась допоздна в стенах родной школы на дополнительных занятиях. В роковой вечер она задержалась до последнего из-за неудачной написанной домашней работы и отправилась домой уже без друзей. Чонвон обернулся. В репортаже показывали место убийства, обнесенное черно-желтой полицейской лентой, и хоть выпотрошенного тела уже не было, парень мог с легкостью представить убитую девушку — ее черные волосы слиплись, потеки крови засохли в прежде блестящих локонах, разметавшихся по грязным лужицам — кривые линии на темно-сером асфальте. Ее безжизненный, рыбий взгляд мутных глаз смотрел в небесный потолок, на свет заходящего летнего солнца. Вот так вот умереть — в самый разгар нежно-розового заката — и в самый разгар такой же нежно-розовой юности. Смерть, завлекающая в свои тугие сети молодых, глупа, слепа и, подобно Фемиде, не различает ни добра, ни зла. Лисо поймала его взволнованный взгляд и улыбнулась одним лишь уголком губ — и тогда Чонвон увидел белоснежный клык, длинный и острый, который некоторые люди создавали лишь путем хирургического вмешательства. Острый конец зуба впился в тонкую кожу губ. Чонвон как завороженный смотрел на пугающую ухмылку Лисо, а в голове будто ураган прошелся, сметая все на своем пути. И тогда раздался выстрел. Чонвон все осознал. Особенно то, чему он никогда не доверял. Тогда Чонвон резко выпрямился в спине, как если бы к позвоночнику приставили металлический прут, и почувствовал, что не мог протолкнуть воздух в легкие — со свистом он вырывался последними глотками через полуприкрытый ряд зубов. И как это всегда бывало во время потрясения, Чонвон, конечно же, хрипло и неуверенно засмеялся, губы растянулись в улыбке, но взгляд остался взволнованным; шокированное состояние больше походило на некоторую долю безумия. — Нет, нет, — заикаясь от истеричного смеха, вытолкнул Чонвон. — Нет, ты точно шутишь. Лисо склонила белоснежную голову к острому, квадратному плечу. Она не шутила, и Чонвон это прекрасно знал. Он спрятал лицо в ладонях и попытался избавиться от всего существующего мира. Разве могли существовать такие, как Лисо? Слово до сих пор не могло сорваться с подрагивающих губ. Это было выше понимания Чонвона. Он все хотел, чтобы Лисо прямо сейчас заливисто рассмеялась, похлопала его по плечу и сказала, что она пошутила, но сколько бы ни проходило времени, Лисо оставалась нема и спокойна. Наклонившись ближе, Чонвон прошептал: — Вампиров не существует. Лисо высокомерно усмехнулась и отразила его позу; теперь между их лицами не осталось никакого расстояния. — Представь кто-нибудь скажет тебе: «людей не существует!». Что ты ответишь? — Что я человек, — легкомысленно сказал Чонвон. — А я тогда… кто? Глаза ее — холодные воды реки Стикс, и на дне чернильных вод барахтаются кипенно-белые тела. Какой бы ни была реальность, принимать ее никак не получалось, и Чонвон до сих пор воспринимал слова Лисо как искусную игру. Он не верил, не желал верить, и потому резко поднялся на ноги, ничего не понимающий, и устало сказал: — Лисо, мне правда жаль, что Вонен пропала. Мне жаль, что, как ты выразилась, ты умираешь. Но вампиры — глупая сказка, их не существует. Взгляд Лисо потух, как слабый, дрожащий огонек восковой свечи. То, что горело в ней, теперь начало тлеть, даже краски отхлынули от ее лица. Теперь она была белоснежно-белая с голубоватыми прожилками, выступающими под тонкой кожей, — настоящая фарфоровая кукла, вот-вот раздастся скрип ее натянутых движений. — Извини, — сказал Чонвон. — Приходи, когда ты не будешь издеваться. Развернувшись, он ушел в сторону подсобки, чувствуя затылком внимательный взгляд обеих девушек. …Домой вернулся, как и всегда, очень и очень поздно — на пустынных улицах зажглись бледно-желтые фонари. Шаркающий звук его шагов разносился эхом по длинному переулку. В жилом комплексе ярко подсвечивалась детская площадка, и, проходя мимо нее, Чонвон услышал скрип ржавых петель. На другой стороне площади раздался пьяный звук тех немногих работников, кто еще только-только добирался домой. Теплый летний ветер забрался Чонвону прямо под футболку. Нужно было поблагодарить госпожу Пак. Может быть спросить, чего ей не хватало или чего она очень сильно хотела, и обязательно купить это. Она ни разу не взяла деньги, которые Чонвон ей предлагал, а несколько раз даже сама оставляла шелестящие купюры. От ее помощи все внутри Чонвона судорожно переворачивалось при одном упоминании. Можно было бы, в теории, устроиться на еще одну подработку и все-таки окупить весь тот труд, что женщина потратила на заботу о матери, но Чонвон как никто другой знал, что госпожа Пак будет чувствовать себя паршиво. Тяжелая железная дверь закрылась за спиной Чонвона. В доме стоял полумрак, лишь голубоватый свет включенного телевизора вытянутым прямоугольником упал на противоположную стену. Из гостиной донесся голос одного из персонажей любимой дорамы матери. — Я дома! — огласил Чонвон, сбрасывая обувь и джинсовую куртку — ему не терпелось сменить в заботах госпожу Пак. — Кто-нибудь есть? Но ему никто не ответил. В квартире было тихо, лишь из гостиной все еще раздавались звуки. На фоне раздающихся реплик невообразимо влюбленных героев романтического сериала был различим грудной, чавкающий звук — может, мама принимала поздний ужин? Но в Чонвоне с каждым пройденным сантиметром росла тревожность, пока не достигла невообразимых размеров — именно когда парень оказался на пороге гостиной комнаты. Как и утром, в первую секунду увиденное показалось ему издевательством его же собственного сознания. Его мать сидела на полу сгорбившись — позвонки на ее спине оказались острыми и выпуклыми, как горный хребет, — и прижавшись лицом к шее госпожи Пак. Чем дольше Чонвон разглядывал гостиную комнату, собственную мать, госпожу Пак, тем больше он мог увидеть в бледном, неверном свете вопреки всему продолжающего работать телевизора, что все было заляпано кровью: бурые потеки въелись в бежевые обои, чернильные капли млечным путем расчертили потолок, ковер под матерью весь пропитался рубиновой жидкостью. Шея госпожи Пак — вывернутая наизнанку, разорвана, разодрана острыми зубами дикого животного. На ее мертвом лице ярко выделялись мутные глаза, которые смотрели прямо на Чонвона в немом вопросе: почему я?.. Чонвон почувствовал, что падает. Бесконечность его тело летело сквозь время и пространство, чтобы с грохотом обрушиться на твердый пол. Он и сам не знал, как гулко стучало сердце в позолоченном ларце его груди, его тело нисколько не контролировалось им же самим; на смену пришел дикий ужас. Кошмарная картина перед его глазами — не просто сон, который можно смахнуть легким движением руки. Это была реальность, с которой Чонвону пришлось столкнуться лицом к лицу. Мама медленно приподняла голову и пусто посмотрела на сына. Тело старухи она отпихнула в сторону — из мешка с костями уже не вытянешь пролитой крови. Облизнувшись, издав животный рык, она поднялась на ноги, шатаясь, перекатываясь, подошла к оцепеневшему Чонвону и опустилась на корточки. Она была парализована, а сейчас передвигалась на негнущихся ногах. Из ее раскрытой пасти потянуло запахами крови и гнилья. Чонвон ни о чем другом не мог думать, кроме как о спасении. Теперь ему не хватит одной лишь простыни, в которую он сможет завернуть мать и заставить успокоиться, ему ничего не хватит. Если тело еще пыталось бороться, то сознание давно уже не справлялось с охватившим ужасом. Мама разглядывала его перекошенное страхом лицо то с одного угла, то с другого. — Чон…вон? — выдавила она вместе с кусочками плоти. Что это было: шея, может быть мочка уха, неужели кусочек артерии?.. Чонвон не смог бы ответить — так сильно спазм сжал его горло. Он лишь слабо кивнул и почувствовал, как вымазанная в крови рука матери погладила его по чернильным волосам. — Сыночек, — сказала, задыхаясь, она. — Сын… В одно мгновение мелькнули ее острые клыки — и в следующую же секунду ее зубы впились в неприкрытую шею. Чонвон ощутил, какие удивительные формы могла принимать боль. Сначала она показалась тонкой и острой, как иглы, которыми неумелые медсестры бороздили вены; затем расширилась, запульсировала на месте распоротой кожи; по шее хлынул жар. Затем боль обратилась в лаву — где она, густая, протекла, там сжигались километры лабиринта вен, капилляров и сосудов; в конце концов Чонвону показалось, что все его тело от макушки до пальцев ног горело в ослепительном пламени инквизиции. И только потом, когда от его тела остался один лишь пепел, боль обратилась блеском острого лезвия — и она, никого не жалея, вонзилась в то, что осталось от легких; Чонвон задохнулся, почувствовав, как в рот хлынула его же собственная кровь. Когда его мать отстранилась, парень уже ничего не понимал; все в его голове — не больше чем тягучий сироп. А потом он все же увидел, как мама подскочила на ноги и ринулась в сторону приоткрытых окон. И, перевалившись через стеклянный балкон, сбросилась с высоты тринадцатого этажа.