больно сейчас? а толку-то, милый, плакать,
вместо души в груди у тебя клоака,
зубы сожми и лучше терпи, терпи.
я до утра велю тебя оскопить.
есими
Лисо было шестнадцать лет, когда ее лучший друг, восемнадцатилетний придурок Тэхо приковал ее наручниками к обжигающе-горячей трубе в подвале собственного дома. Шел тысяча девятьсот девяносто пятый год, конец июня, и вот уже несколько дней сидящая в четырех стенах Лисо обливалась потом. В сыром подвале она быстро заболела, и теперь ее грудь раздирал громкий кашель — девушка надеялась, что хотя бы этот кашель подскажет кому-нибудь, где ее искать. Она знала, что потерявшая слух после перенесенного обширного инсульта бабушка Тэхо, наполовину парализованная и перемещающаяся по дому на инвалидном кресле, никогда ее не услышит; Лисо еще в первые дни пыталась до нее докричаться, но тщетно. Никто, кроме Тэхо, к ней так и не спустился. Теперь она полулежала на холодном, сыром и каменном полу, прикованная одной рукой к трубе, по которой в дом поднималась горячая вода, и рассматривала пустоту подвала; глаза ее уже давно привыкли к темноте, нос — к запахам плесени и сырости. Иногда к этим запахам примешивалась вонь газа — бабушка Тэхо часто забывала выключать плиту; обоняние у нее тоже было потеряно. Лисо слышала, как Тэхо ругался на женщину: «полоумная», «ты убьешь меня», «сгоришь заживо», а затем раздавались глухие звуки ударов; Тэхо не щадил даже родных, что уж говорить о бедняжке Лисо. Приподнявшись, Лисо слепо пошарила рукой недалеко от себя и случайно задела ведро, в которое справляла нужду. Покачнувшись, ведро опрокинулось, и бледная, будто водой разбавленная моча тут же впиталась в ткань ее одежды. В подвале не было ни кондиционера, ни окон, поэтому любые запахи, появившиеся здесь, здесь же и оставались. Не подвал даже, а настоящий гроб, — вот-вот закончится воздух. Прижав подрагивающую ладонь к лицу, Лисо подтянулась на одной руке, сняла джинсы и села на ведро; по ногам потекла обжигающе-горячая жидкость. Вода и рис — все, что Тэхо приносил Лисо, ни больше, ни меньше. Несколько дней подобной диеты — и сил просто не осталось. Сначала жутко разболелась голова и проболела несколько дней, пока Лисо не привыкла к постоянной пульсации, а затем начало темнеть в глазах при каждом малейшем действии; хотя Лисо в точности не могла бы сказать, что у нее действительно темнело в глазах; в подвале ведь не было света. Но она чувствовала, что ее шатало из стороны в сторону даже когда она на мгновение приподнимала голову, чтобы вслушаться в звуки, доносившиеся из того, уже далекого мира, и тут же череп больно врезался в твердую поверхность пола. Вода и рис, надо же… совсем не удивляло, что ведро с мочой так быстро наполнялось. Опустившись на холодный, каменный пол, Лисо обессиленно прижалась ухом к покрытой трещинами стене. Она ощущала гроб всеми частями тела: локтями, изгибами коленей. Пальцами ног, кончиком носа, мочкой ушей. Со лба стекал холодный пот, в груди клокотал звук вот-вот готовящегося вырваться кашля. Подрагивающая рука скользнула за спину. Это было единственным, чем Лисо могла забить собственную опустевшую голову — в карманах ее джинсов перестукивались мелкие камни, забившиеся туда после того, как девушку тащили по земле, и теперь она могла перебирать их в руке как ей вздумается и представлять, как они сочетаются друг с другом. Одинокий человек — все равно что ребенок, оставшийся без внимания. Тонкий стук камней, скрип потревоженных над головой половиц, шумное дыхание Лисо… Тьма небольшого подвала, вонь опрокинутого ведра с мочой, влажная джинсовая ткань… Один камень, второй, третий… куда подевался четвертый? Где же он, где? Глухой удар троих против молчания четвертого… Подняла руку, замахнулась, отбросила оставшиеся — разбились о противоположную стену, осколками посыпались на ледяной пол, и теперь звук раздробился, расщепился на атомы; сколько же в руках у Лисо было камней? Очередное падение камней заглушил иной, до боли знакомый Лисо звук: мягкий удар кроссовком по отошедшей у стены половице. Как если бы где-то рядом с домом разорвался снаряд. А затем раздался стук опрокинутой железной коробки. Секундой спустя от пола отошла тяжелая древесная плоть. В чужих руках загромыхали ключ и замок. И потом уже открылась маленькая дверца, и в темноту гроба, в котором Лисо сидела, первым делом ввалился густой и желтый свет. В детском доме Лисо вход в подвал был уже давно замурован, как и в других домах, которые она знала; в подвале Тэхо ничего не было, кроме пустоты, и вход ото всех был надежно спрятан. Если Тэхо не станет, никто Лисо так и не найдет… Только поэтому она радовалась, и улыбка сама наползала на ее сухие, потрескавшиеся губы, когда по лестнице спускался ее лучший друг. Ее лучший друг, которого она когда-то любила. Лишь со временем к ней пришло горькое осознание, что человек, который сам не может никого полюбить, не должен быть никем любим. Лисо чувствовала, как невыносимо горело ее лицо: от жжения улыбки на широко разведенных губах, от обжигающе-горячих слез, расчертивших на щеках глубокие рытвины, а в носу — от едкого запаха мочи. Где-то над головой она услышала грубую брань: — Твою мать… Тупорылая девка! И сколько бы она не твердила себе, что уже давно привыкла к боли, это все равно было наглой ложью. Храбриться куда легче до или после пыток, чем во время. Когда тяжелая нога некогда лучшего друга снова и снова опускается на ребра, становится не до героизма; в голове ослепительным светом вспыхивает «выжить». Хоть бы выжить, хоть бы это закончилось, хоть бы боль не пронзала легкие холодным лезвием ножа… А пока ботинок снова и снова врезался в мягкий живот, Лисо неожиданно для себя осознала, что вместо жалких хрипов, что вырывались из ее больного горла, она слышала перестук дождя — там, наверху, шел летний ливень… Почему? Хотелось бы выдохнуть Лисо, но буквы врезались в сомкнутый ряд зубов. Иногда на некоторые «почему?» не существовало ответа. Куда приятнее знать, что мытарства испытываешь за что-то, а не потому что. Если бы Лисо хранила тайну, ее обнажение сохранило бы ей жизнь, но в ней не было тайн, а теперь уж не было ничего ценного или цельного. Зарезать да сдать на органы. Прежде, может быть, изнасиловать. Тэхо, правда, прежде до этого не опускался, но кто его знал, кто же его знал… Даже Лисо, его лучшая подруга, ничего о нем не знала. Она не ведала, что за улыбчивым лицом может скрываться монстр, да и понятия не имела, что Тэхо давно уже задумал ее похитить. У него были большие планы на нее: он хотел разрушить ее до основания и после этого привязать к себе — через страх, через непрерывную боль, через, может быть, общего ребенка, который у них обязательно появится, ведь Тэхо — старшеклассник, и Лисо слышала от воспитанниц детского дома, что в этом возрасте мальчикам не стоило отказывать… Вот что случается, когда у мужчин появляется обманчивое ощущение власти, — сначала они осторожничают, медленно приближаясь к жертве, а затем впиваются в нее острыми зубами, готовые вырвать хребет. Сильнее его тяжелых кулаков Лисо пугала только его нежность, приходящая после. Когда он опускался на холодный пол и ласково стирал с ее лица слезы, слюни и кровь. Когда он аккуратно, стараясь не задеть, заправлял колтуны грязных волос за уши и невесомо проводил пальцами по впалым щекам. Тогда в Лисо просыпалась благодарность: спасибо, что не брезгуешь, спасибо, что прикасаешься, спасибо, что облегчаешь боль… — Ты никогда от меня не уйдешь, — мягко шептал он, пальцами раздирая волосы. — И никогда ты меня не разлюбишь. Ты всегда, везде и всюду будешь со мной рядом, ведь ты никому не нужна, кроме меня… Ты никому, совсем никому не нужна… Сквозь мутную пелену Лисо разглядывала его спокойное лицо. Из чужой глотки вырывалась колыбельная. Еще бы немного — и Лисо не смогла бы расслышать, как над головой раздался теплый, тихий голос. Чужой и женский. Пальцы в волосах на мгновение застыли, колыбельная прервалась; а секундой спустя Тэхо накрыл тонкую шею широкой ладонью. — Кажется, Вонен пришла, — хищно сказал он. Его глаза загорелись неестественным огнем, дыхание сбилось — от азарта. — Твоя следующая подружка. Одной здесь, наверное, скучно? Молчи, и тогда она будет с тобой разговаривать. Закричишь — и будешь нюхать ее труп. — Кто она? — прошептала синими губами Лисо. — Сиделка бабушки. Хорошая девочка. Нужно ее встретить, — Тэхо поднялся на ноги. Завтра он умрет. Лисо об этом, конечно же, нисколько не знала. Он оставит ей плошку белого, липкого риса и бутылку воды. Вымоет опрокинутое ведро, внесет в гроб несколько прямоугольников с пластырями, немного солнечного света, а затем, обернувшись у лестницы, проанализирует, чего Лисо не хватает — ей, честно говоря, всего не хватало, — и решит принести ей заплесневелый плед. Его зловещая тень еще долго будет стоять напротив Лисо, даже когда сам он вернется в мир. …Тэхо около двух месяцев проработал в книжном магазине на втором этаже огромного торгового центра Сампун, — в итоге его выгнали с работы еще до того, как книжный магазин закрыли, но Тэхо нужна была работа, и поэтому он вернулся — тоже в Сампун. На следующий день после избиения Лисо он вышел на работу и умер под бетонными обломками. Его, еще живого, быстро нашли, но долго пытались вытащить из-под острых обломков; ногу раздавило бетоном. Он, будто копотью, с ног до головы был покрыт подсыхающей кровью: своей ли, чужой… все смешалось в хаосе обрушенного розового здания. Тех, кто был рядом с ним, раздавило насмерть: у мужчины яичной скорлупой лопнула голова, в разбитом черепе мелькнули комочки мозга; с другой стороны лежала разрубленная пополам женщина; из ее распоротого живота вывалились кишки. Одного из сотрудников быстрого реагирования стошнило прямо на ее застывшее, мертвое лицо. Вонен была одной из немногих, кто в первую минуту обрушения бросился спасать тех, кого еще можно было спасти. Сама она вышла из Сампуна несколько минут назад, и поднявшаяся пыль толкнулась ей в спину; чудом избежала смерти. Или, если быть точнее, чудом избежала необходимости притворяться мертвой (такое уже случалось, но в Японии и во время войны. Во время войны вообще часто приходилось умирать, — а после сброса атомной бомбы и вовсе сдирать с себя кожу). Это было скорее необдуманно, чем расчетливо, ноги сами понесли ее в сторону разрухи; такое большое здание — и вот обнажилось его серое, грязное чрево. Но что она могла сделать против больших бетонных пластов? Но вернее было бы спросить: что она могла бы сделать против больших бетонных пластов под взглядами очевидцев, в немом ужасе застывших у травы? Вместе с удушливой пылью в воздухе расползлись отчетливые металлические нити — это сладковатый запах пролитой крови отчетливо забился в нос. Вонен рассматривала железный каркас обвалившегося здания, не совсем понимая, что ей следовало делать: несмотря на то, что она не могла погибнуть, даже если бы оказалась раздавлена одним из бетонных кусков, еще цепляющегося к оголившемся каркасу, Вонен все еще не могла привлекать к себе излишнего внимания. Даже если ее лицо мелькнет в сводке новостей, ее обязательно найдут. Найдут и, конечно же, убьют. Но Вонен все равно осталась стоять на месте, будто прикованная. Ее тонкий, чуткий слух уловил отчаянные крики выживших. Рядом с ней застыли люди — будто кто-то поставил их всех на стоп-кадр. Вонен оказалась невыносима мысль, что она никому и ничем не могла помочь. Когда приехала первая группа спасения, Вонен вызвалась помочь, но ее тут же оттолкнули; помощники им были не нужны; в любой момент могли рухнуть уцелевшие части здания. Вонен впервые почувствовала себя такой крохотной; она, сильнейшая из людей, сильнейшая из существ ночи, ничего не могла поделать против бетонных пластов карточного домика; у ее ног лежала разруха. Напоминание человечеству о том, что оно вовсе не всесильно. К вечеру собралась толпа; особое место выделили для родственников; в воздухе зрела ненависть — «остановить поиски выживших? что этот старик Бен Рель понимает? у меня там дочь!» — и стыло горе. Чем больше проходило времени, тем меньше оставалось надежды. До сгустившейся толпы долетали глухие стоны умирающих. А еще удушающий аромат крови — благо что Вонен была к нему привыкшая. Но ведь в толпе хищно скалились не только самые закаленные из вампиров; недалеко от себя Вонен почувствовала падальщика. Этих вообще следовало гнать взашей. Но времени подумать не осталось; рядом остановилась машина скорой помощи, ночную мглу разрезал голубоватый свет; вдалеке, среди разрухи мелькнули оранжевые костюмы спасателей. Кого-то нашли. В первые несколько часов эта новость радостным визгом сотрясала воздух каждые десять или двадцать минут; но вот шло время, и живых находить становилось тяжелее. Неподалеку лежали обездвиженные черные пакеты. К толпе прижался сомкнутый ряд человеческих тел в полицейской форме; вытянешь шею — и все равно ничего не увидишь. Вонен ближе всех стояла к карете скорой помощи, и когда медики попытались втащить в белоснежное нутро каталку, она увидела человека, который лежал на окровавленных простынях. Это был Тэхо. …Лисо проснулась от сокрушительного кашля, которым сдавило грудь. Едва смахнув пелену сна, она почувствовала, что едкий дым иголками пощипывал глаза и слизистую носа. Дольше обоняния возвращалось еще сонливое сознание — откуда этот запах взялся? Вместе с дымом — вонь газа. Ее уничтоженное тело ни на что не было способно — Лисо попыталась приподняться, но каждая незначительная ее часть отозвалась болью. Когда она засыпала, кончиками подрагивающих пальцев она обводила припухлости и ссадины, которые остались на ее коже, а также прощупала очертания наливающихся синяков. Не тело даже — мешок с костями. В глотку заползли миазмы едкого дыма, на сухих губах загорчила оседающая копоть. Лисо рывком поднялась и прижалась взмокшей спиной к холодной поверхности гроба; над головой ободок наручника стукнулся о тонкую обжигающе-горячую трубу. В висках застучало от страха — «что же это такое, что же это такое, что случилось, боже, что случилось…». Газ заполз в горло, и Лисо перевернулась на четвереньки; тут же из нее вышел весь скромный… вчера это был ужин, но практически ничего не осталось; только вода да кислота. Сотрясаясь в спазме, Лисо беззвучно выталкивала из глотки то, что еще могло остаться в ней; подумалось, что, возможно, сейчас на пол упадут кусочки внутренних органов. А газом пахло все сильнее и сильнее, как, впрочем, и дымом. — Кто-нибудь… — прохрипела она сразу же, как прошел очередной спазм. Но бабушка Тэхо не слышала даже ее отчаянные, душераздирающие крики, так и шепот она уж точно не услышит. А запах дыма тем временем становился ярче, горше. Подкатила истерика — такая сильная, что от нее тут же затряслось все тело. Скривив губы и стараясь сдерживать слезы, Лисо попыталась высвободить руку из наручника; без толку. Холодный, тонкий и острый ободок крепко обхватил ее тонкое запястье, затрещали, заболели кости. Новый приступ кашля вырвался из груди, и чем дольше Лисо кашляла, тем больше дыма проникало в ее легкие. Что-то ведь произошло там, наверху, подумала Лисо. И если это что-то плохое, то Лисо никогда живой не выберется из сырого и холодного подвала. После приступа удушающего кашля — приступ отчаяния. Лисо снова задергала прикованной рукой, сильнее надавила — труба ведь тонкая, разве она не должна сломаться пополам? В темноте девушка даже не могла различить, где ее рука, а где прилегала к стене труба. Потянула еще раз, еще и еще, боль ослепила, но ненадолго, миазмы дыма опустились в пустой желудок — вот и запоздалый ужин. И вот он — скрежет металла. Ржавая труба раскрошилась. Лисо почувствовала, что падает. Ее худая спина врезалась в холодный каменный пол. Из груди вырвался весь спертый воздух, в голове что-то треснуло, а в напряженных мышцах шеи образовалась мимолетная боль. Но все это было так смехотворно незначительно по сравнению с тем, что на кожу тут же попал кипяток. Лисо слепо откатилась в сторону, но вода хлынула вслед за ней. Теперь, потерянная в темноте, она понятия не имела, куда ей следовало идти. И уж тем более не знала, как ей выбраться; голова шла кругом. К босым ногам приблизилась горячая вода. — Нет, — испуганно выдохнула Лисо. Если она не задохнется, то сварится заживо. А если не сварится заживо, то умрет от голода. Ни в какой существующей вселенной Лисо не сможет выбраться из подвала Тэхо. Смерть влетела в гроб вместе с ней еще когда Тэхо выбросил ее вялое тело в темноту тесной комнатки, и теперь Смерть высилась над ее головой, приготовив острый серп. Сдаться или попытаться… Лисо задохнулась очередным кашлем и ощутила, как по ногам пробежалась дрожь. Сдаться. Над головой бушевало пламя. Его языки ворвались в темноту узкого, зарытого в земле каменного гроба. …Чонвон стоял у двери, и на его красивом лице дрожала слабое свечение затухающего камина; когда Лисо перемешала уголь, в их чреве вспыхнул кроваво-красный свет. В гостиной комнате было темно, и потому Чонвон почувствовал острые когти страха — он ведь пришел в логово вампира. И вампиру, кажется, нужно было поесть. Лисо поднялась на ноги и подошла к столу; подхватив пальчиками бокал вина, она прижалась сухими и язвенными губами к холодному ободку; сангрия должна была разъесть ей весь рот, но если это и случилось, Лисо даже не вздрогнула. По уголкам ее разбитых губ стекала или густая кровь, или капли сангрии. Единственным напоминанием о ее человеческой жизни оставался алкоголь, которые не пытался разрушить то, что у нее еще осталось от желудка. Ее пустой взгляд встретился с собственным слабым отражением в окне; а за окном опустился безволненная ночь, серебристую луну крупными стежками пришили к небу, бисерные звезды будто бросили на темное полотно. — Я его убила, — в тишине прозвучал ее мертвый голос. Чонвон вздрогнул. Он боялся тихого, слабого, низкого голоса Лисо, и ему казалось, что каждые ее слова минометным гулом разносились внутри его тела. Почувствовав подкатившую к горлу тошноту, Чонвон сильнее прижался плечом к дверному проему — позади него находился темный коридор, в спину уткнулся путь наружу; так он контролировал смутную вероятность избежать смерти. Лисо заинтересованно посмотрела на бледное лицо парня. — Ему ампутировали ногу, он потерял много крови; но я-то потеряла больше, — продолжила она, выдыхая слова в поднесенный к губам винный бокал. — Я бы попробовала быть милосердной, не будь он чудовищем… Знаешь, у него было такое испуганное лицо… Он к тому времени уже пришел в себя и даже восстанавливался; но мое тело восстановилось быстрее. Я принесла ему полынь, горький запах впитался в его кожу. Сказала, что его дом сгорел, значит пожить он может у меня. От страха он ничего не мог сказать против, и мы с Вонен привезли его вот в этот дом, — ее рука пусто обвела гостиную комнату. — Его кости до сих пор зарыты под беседкой в саду. — И ты… — в горле Чонвона все было голо. — И ты почувствовала облегчение? — Разве убийство хоть когда-нибудь и хоть кому-нибудь приносило облегчение? — задумчиво и медленно спросила она, как если бы вопрос перекатывался внутри ее гниющего рта, постукивая по пожелтевшим зубам. — Труднее всего убедить себя в том, что этот отчаянный поступок оказался единственным верным. Сейчас, как мне кажется, я бы оставила ему жизнь. Но во мне говорит эхо забытой мести, а тогда мне казалось, что нет ничего лучше, чем заставить его страдать и молить о смерти. А жизнь — это тоже своего рода наказание, иногда даже горше, чем смерть… Она обернулась и посмотрела на Чонвона поверх хрустального ободка бокала. К прозрачным стенкам прижалось темное вино. Если бы не стоящий в гостиной комнате запах алкоголя, Чонвон бы подумал, что Лисо медленно тянет из бокала густую человеческую кровь. Но кровью тоже пахло — от самой девушки. — Чего ты боишься, Чонвон? — спросила Лисо, разглядывая парня поверх бокала. — Я тебя не убью. Чонвон обессиленно запустил пальцы в гущу темных волос. — Ты — вампир… — Когда я еще была человеком, о вампирах мало толковали, — поведала девушка, подойдя ближе к окну. Теперь она раскрыла спину, и Чонвон почувствовал, как страх ненадолго отступил. — Не было интернета, не у всех детей были телефоны, новости приходилось слушать либо по радио, либо по старым, дутым телевизорам. Я родилась в Хвасоне, но после того, как мою маму убил Ли Чун Чжэ, мне пришлось жить в детском доме. Я была отрезана от внешнего мира. Я никогда даже не слышала про вампиров. Когда же проснулась в кровати Вонен после нескольких недель, проведенных в темноте подвала дома Тэхо, то подумала, что попала в рай. Она замолчала. У Чонвона мелькнула шальная мысль выскочить на улицу и умчаться в темноту знакомого города, позабыв обо всем, что случилось в четырех стенах. Он все еще не мог принять того факта, что все это была жуткая истина. Мир, о котором он даже не догадывался, чудовищный мир вампиров сосуществовал рядом с его обычным, человеческим. Но чем больше Лисо рассказывала, тем острее становился вопрос: кто же из них на самом деле монстр? — Значит, Вонен спасла тебя?.. — Прокляла. Чонвон опешил. — Извини? — Это проклятие, а не благословение, — Лисо обернулась. — Это не дар, а опухоль, это не воспетое в литературе романтическое бессмертие вдвоем, а медленное увядание. Если самый сильный человеческий страх — это страх смерти, то самый сильный вампирский страх — страх так никогда и не умереть. Когда меня изваяли из пепла и лоскутков кожи, меня никто ни о чем не спрашивал, и теперь могила, мне уже давно предназначенная, зовет меня, и я позволю ей себя привязать. В ее темных глазах — не бездонная морская впадина, а неглубокая болотная топь. Чем дольше смотришь — тем быстрее утопаешь, вот-вот над головой сомкнется мгла. Из горла ее то со свистом вырывался воздух, то выходили задушенные хрипы. Руки ее покрылись ржавой коррозией, кожа истончилась, и под ней проступили реки крови, как под тонкой пергаментной бумагой. Она ни разу не шутила, что умирает. Верить или не верить — выбор, безусловно, только лишь Чонвона, но его «верю» или «не верю» никаким образом не влияло на тот неоспоримый факт, что Лисо говорила одну лишь правду. — Как умирают вампиры? — спросил Чонвон. Лисо призадумалась: — Смотря кого ты называешь вампиром, — заметив непонимающий взгляд парня, Лисо поспешила объяснить. — Я не вампир. Вонен меня обратила, но я зависима только от ее крови. Поэтому я бы не смогла убить тебя — зачем, если твоя кровь не даст мне никакого насыщения? — Тогда… где Вонен? — Если бы я знала, — выдохнула Лисо. — Она прежде так никогда не делала… У нас с ней был непростой период в начале нулевых годов, когда мы разъехались и поссорились, но даже тогда она раз в месяц находила меня и заставляла пить ее кровь. Сейчас же… Она неожиданно замолчала. Пугающая догадка повисла в воздухе. — Ты думаешь, что ее убили? — осторожно спросил Чонвон. Вонен была его лучшей подругой, и только об этом он почему-то помнил. О том, что она вампир, он старался позабыть. — Необязательно убили, — отреагировала Лисо, со свистом выдохнув спертый воздух. — Возможно похитили. Вонен… — Лисо посмотрела Чонвону прямо в глаза. — Послушай, у вампиров есть некоторая… градация, если хочешь, или лучше назвать это классификацией, да… Вонен занимает лучшее, высшее место, — ее не могут так просто убить. К тому же она одна из самых сильных вампиров. Если кто-то ее и похитил, то только равный ей вампир. Значит та девушка, которую она спасла, могла быть приманкой. Я даже больше склоняюсь к этой версии — в конце концов, в нашей с ней жизни не было и дня, когда бы Вонен не помышляла о том, чтобы сбежать, бросить все и начать новую жизнь. Вообще удивительно, что она так долго держалась в столице. Кто-то постоянно искал ее. Она прикоснулась к белоснежному лбу, как если бы ее голову резко прострелила мигрень. Поморщившись, Лисо продолжила: — Наверное, теперь это будет твоей заботой, а не моей, — она горько усмехнулась. — И что теперь? Если ты зависима от ее крови, то ты… — А ты посмотри на меня, — Лисо несколько раз повернулась вокруг своей оси, а затем, остановившись, подошла ближе к Чонвону. Вместе с ней — дуновение ее гнилостного запаха. — Годы, что я отобрала у судьбы, наваливаются на меня с хрустом позвоночника. Я не то чтобы старею, я разлагаюсь при жизни. День, может быть два, — и от меня ничего не останется. Чонвон поджал бледные, сухие и потрескавшиеся губы. — Я должен как-то помочь, — выдохнул он, и вопрос прозвучал как утверждение. Он и сам чувствовал необходимость помочь Лисо. Девушка отступила. От нее пахло терпкостью сангрии и кровью. — Ты можешь уйти, я тебя не держу, — предупредила она и, обернувшись, подошла к невысокому комоду из красного дерева. — У тебя много вопросов, я чувствую это, но у меня, к сожалению, нет ответов. Ты ведь пришел, чтобы узнать, кто убил твоих родителей, верно? — в ее руках блеснуло лезвие обнаженного ножа. — Нет, Чонвон, даже Вонен не смогла выйти на след тех вампиров. Но я могу тебе подсказать, что делать дальше. Протянув ему лезвие, Лисо слабо улыбнулась распоротыми, раскрытыми губами. Зубы ее утонули в крови. Подрагивающей ладонью Чонвон взял из ее руки нож и почувствовал, как на остром кончике затаила дыхание сама смерть. На мгновение Чонвона захватило жгучее чувство; ему показалось, что Лисо состарилась за один миг: что глаза ее наполнились стужей, что в волосах вспыхнуло серебро, а на лбу пролегли глубокие рвы. Но миг рассеялся, как дымка по утру. Только ее бельмянные глаза оставались глазами старухи. — И что же делать дальше? — хрипло спросил Чонвон, ожидая, когда Лисо откроет ему зловещую тайну. Но она лишь выдохнула: — Жить. И тут же продолжила: — Я всегда искала в жизни какую-то тайну, а оказалось, что жизнь была проста, как самое легкое арифметическое уравнение. Сейчас бы я отдала все, лишь бы почувствовать иную тяжесть прожитых лет. Мне почти сорок пять, для таких вампиров, как я — глубокая старость. Больше всего я тоскую, — Чонвон увидел, как ее подрагивающие руки накрыли низ живота, — больше всего я тоскую по детям, которых не получилось родить, и по внукам, с которыми не получилось состариться. Она подняла руку и накрыла ладонь Чонвона, потянула на себя, и острый кончик лезвия уперся в ее раздутый живот. Ее ослепшие глаза наполнились слезами, и горячие капли расчертили на ее покрасневших щеках линии глубоких шрамов. — Нужно было умереть там, в этом подвале, но столкнувшись лицом к лицу со смертью, я отчаянно взмолила о спасении. А теперь мне приходится просить тебя перерезать мне ленту жизни. Прости, что взваливаю на тебя такую ответственность — у меня никого не было, никого не осталось. Я сломаю тебе жизнь, ну, а ты ее заберешь. Ну же, давай… С уголков ее губ скатилось несколько густых капель крови.