Король крови и рубинов

никогда не показывай боли. эти спазмы тебе не к лицу.

Не отмывается, не отмывается, не отмывается, не отм… Чонвон бросил на пол обрубок мыла и тут же со всей силой вцепился в белоснежную керамику раковины; по холодной поверхности поползли вспененные капли крови. Его мертвенно-белое лицо пустыми глазницами уставилось в отражение зеркала. Вены под тонкой кожей все равно что полноводные реки; на шее набухла сонная артерия. Точно такую же сонную артерию Чонвон перерезал Лисо несколькими минутами ранее, и кровь оросила его побледневшее лицо, тонкое горло, выступающие ключицы и застывшую в напряженном выдохе грудь. Чонвон опустил взгляд, пока не выцепил из мглы ванной комнаты очертания собственных дрожащих рук. Пальцы его жутко тряслись, как при старческих болезнях; в рытвинах влажной кожи — перепутье капилляров, на мягких ладонях — военные окопы, линии жизни, смерти, судьбы, а дальше, у запястья — длинные пути голубых прожилок. Отражение в зеркале ничем не лучше — бледное, холодное лицо незнакомца, под глубокими глазами такие же глубокие синяки. Незнакомец показался странно уставшим, будто увидел разрушение мира, — Чонвон его прекрасно понимал. Не каждый может выдержать столько страданий. Щелкнув по выключателю, Чонвон медленно прикрыл за собой дверь в ванную комнату и подошел к краю небольшой лестницы. Этот дом он знал как свои пять пальцев; и теперь, когда-то знакомый, дом пытался выгнать его за пределы своей территории. Даже до второго этажа донеслись запахи крови и гнили. Поморщившись, Чонвон почувствовал, как судорожно дернувшийся кадык изнутри попытался распороть туго натянутую на тонкой шее бледную кожу. Дрожь в коленях усилилась, и Чонвон медленно осел на верхнюю ступеньку лестницы. Так, дрожью, его тело отзывалось на сильнейший страх. В доме клубилась мгла, и только бледный свет серебристой луны, проникающий внутрь сквозь оконные щели, давал возможность увидеть неясные очертания предметов мебели. Чонвон страшно устал. Он приложил широкую ладонь к месту, где под тонкой кожей и прутьями ребер билось беспокойное сердце. И надо же было это глупое сердце поместить в золотую, костяную клетку, — нет бы дать ему волю разорваться на части. Если случившееся больше напоминало пелену сна, то сердце, выпрыгивающее из груди, стучащее в горле, вот-вот готовое перейти на кончик языка, — то сердце, продолжающее стучать в груди вопреки всему, напоминало Чонвону о пугающей реальности. Мама говорила, что люди рано или поздно ко всему привыкают, но мама понятия не имела, что ее сыну придется топором рубить чужой окоченевший труп. Ржавое лезвие он нашел в задней части дома, как Лисо ему об этом и сказала. Она наперед продумала собственную смерть; они обо всем договорились. Тело разрубить на части, сложить кровавые кусочки в металлическую коробку, закопать недалеко от беседки; соседи ничего не увидят. Земля и дом полностью принадлежали Вонен, и зайти на эту территорию никто без ее разрешения не мог, и все же Лисо настояла на том, чтобы Чонвон не оставил следов. Она не знала, к кому ей следовало обратиться, кроме Чонвона, а потому обрекла его на страдания и кошмары. Она предполагала, что может восстать из мертвых — в конце концов Вонен ей так ничего и не рассказала за столько лет совместной жизни, будто верила, что сама станет причиной ее смерти План, который они тщательно обсудили, казался простым и легким в исполнении, и тем не менее… Чонвон с трудом проглотил вязкий ком непроходящей тошноты. Ему придется расчленять труп. Его сознание с трудом могло переварить подобный факт. Ему сильно хотелось сбежать, покинуть чужую вампирскую территорию и как страшный сон позабыть о том, что здесь произошло. Руки, упавшие по швам, заметно дрожали, а сердце болезненно врезалось в ребра. Чонвон слышал только собственное частое дыхание. На подрагивающие руки он натянул резиновые перчатки. Стоящий в продуваемой кладовой комнате топор оказался ледяным; холодная деревянная рукоять морозом укусила пальцы. Острое лезвие покрылось пятнами ржавчины, но кое-где еще блестело в бледном лунном свете. Чонвон как мог оттягивал момент истины. Он стоял в дыре гостиной комнаты, над его головой смыкалась арка дверного проема, а у его ног, раскинув руки, лежало обездвиженное тело. Больше напоминающая фарфоровую куклу Лисо мертвыми, рыбьими глазами смотрела в белоснежный свод потолка. Чонвон прежде видел мертвецов — ему ведь пришлось хоронить собственного отца, смотреть, как его тело сгорает в огненной печи, — но ему никогда… Он испустил тяжелый, судорожный выдох. Это было выше всех его сил. Он сильно зажмурился, кроваво-красные пятна запрыгали у него перед глазами. Топор в его руке был таким тяжелым, неподъемным… Чонвон считал вдохи и выдохи. В его глотку пробрался затхлый запах гнилой крови. Как же он теперь вернется домой? Если он выйдет из этого дома и спустится в метро, от него будет смердеть этой темной, густой кровью. Даже если он вымоется, очистит одежду, целые сутки пролежит в горячей воде и до остервенения вычистит собственную кожу, он все равно не избавится от этого запаха. Воздев топор, Чонвон так и застыл с приподнятыми над головой руками. Глубокий ров раны прочертил абрис шеи, но Чонвон так быстро нанес удар, что и сам не заметил этого. Во все стороны брызнула тухлая кровь, густыми капельками оросила вмиг побледневшее лицо. Острие топора застряло в костях, сухожилиях и мышцах, в голову тут же полезли глупые мысли: неужели он не мог выбраться? Его счастье, что рядом не водятся тигры — участь Милона не самая лучшая, не следует ее повторять. Опустившись, Чонвон осторожно попробовал высвободить топор, но когда он прикоснулся к разрывам окровавленной кожи, к горлу тут же подкатила вязкая тошнота; парень едва успел отскочить в сторону, когда весь его желудок вывернуло наизнанку; рвотные спазмы сотрясали его с макушки темной головы до кончиков пальцев, будто молния, прошитая насквозь. В груди разгорелся пожар, в носу защипало от слез. Еще несколько минут он сидел в углу комнаты, сотрясаясь от ужаса, а мертвое тело у него за спиной издавало звуки. Смерть рывками выходила из распоротой шеи. Чонвон обернулся, но тут же его скрутило в очередной болезненном рвотном спазме — только вот Чонвон уже ничего не мог из себя выдавить; все, что он съел за завтраком, растеклось под его ногами, и теперь он исторгал из себя густую, резко стекшую по бокам рта слюну и въедливую кислоту. Запах рвоты и крови смешались, и Чонвон, поднявшись на трясущихся ногах, неспешно открыл окно. Он ведь не хотел связываться со смертью, чуть погодя вспомнил Чонвон. Он хотел знать, как из ничего образуется жизнь, как из скопления клеток формируются носик, ротик, ушки, глазки, ножки, ручки, кисти, ступни, узкие пальчики, тонкие веки, мозг, в который со временем станут вкладывать знания, и сердце, которое научится любить. А теперь он провел аутопсию и увидел, как погибла душа, ушедшая в никуда, и как осталось тело, от которого следовало избавиться. Он тут же подумал о своих сокурсниках, которые по собственному желанию хотели стать патологоанатомами; нет, Чонвон так не мог. Его испугал очередной звук, вырвавшийся из мертвого тела. Но времени оставалось пугающе мало… Так попеременно продолжалось несколько часов: Чонвон дробил кости, рвал тугие сухожилия, глотал обжигающую кислоту пустого желудка и содрогался от озноба. Когда он, наконец, закончил, то увидел, что сквозь плотные, пыльные занавески пробивался бледный, серый свет наступающего рассвета. Небо затянули свинцовые облака, тяжелые, будто камни, катящиеся с горы, или скалы, о которые пенились соленые волны. Стараясь не смотреть на разрубленное тело, Чонвон аккуратно сложил куски расчлененного трупа в металлический короб. Вот и все. От сорокапятилетней жизни ничего не осталось, не считая разбитых костей, вывернутых сухожилий и разорванных мышц. Привалившись согбенной спиной к дивану, Чонвон почувствовал страшную усталость, навалившуюся на него подобно мешкам с цементом. Веки отяжелели, и сознание с трудом оставалось ясным и чистым. Медленно светлело, в гостиной комнате можно уже было различить мелкие детали — вроде золотистой лепнины у потолка или очертания причудливых статуэток на книжных полках, даже тонкий, серебристый слой пыли на горизонтальных поверхностях. Закрытый металлический короб стоял прямо посередине комнаты, и Чонвон не спускал с него глаз — боялся, что Лисо, как вампиры из «Сумерек», вернется к жизни из разбитых осколков собственного тела. Так прошло все утро, да и день тоже. Потерянный в собственных мыслях, Чонвон несколько часов просидел прижавшись к дивану и не спуская потухшего взгляда с металлической коробки. Глаза его жгло от недосыпа, в животе стоял колокольный звон сильного голода. Лишь когда стало темнеть, Чонвон, у которого в голове золотистым кимвалом постукивало от боли, поднялся на слабые ноги и вором пробрался на кухню. Он не ожидал увидеть никакой еды — в конце концов Лисо и Вонен были вампиршами, разве нет? — но на полках в шкафу стояла раскрытая пачка с медовыми хлопьями, а в холодильнике — бутылка еще свежего молока. С жадностью одичавшего от голода человека Чонвон стремительно проглотил первую ложку, но когда поднес ко рту вторую, то остановился. Что-то случилось, подумалось ему, когда во рту осталось тухлое послевкусие, — но этого просто не могло быть; сухой завтрак так быстро не портился, на коробке еще не истек срок хранения, а молоко пахло свежо, без какой-либо кислинки. Во рту стало горько. А еще через мгновение низ живота скрутило от болезненного спазма. Бросившись из кухни на второй этаж, Чонвон едва успел склониться над белоснежным ободком унитаза, как его тут же вырвало. И чем сильнее сжимался спазм внутри его тела, тем болезненнее становились попытки исторгнуть из себя обычную человеческую еду. Горло, язык и рот горели открытым пламенем. Это было невыносимо, и это продолжалось несколько минут, — пока, наконец, Чонвон не сел на холодный кафель и не отдышался. В носу все еще стоял прокисший запах, по щекам медленно потекли жгучие слезы. Это был не сон, запоздало, отстранено понял Чонвон. Это был кошмар. И с каждым проходящим мгновением он тонул все сильнее. Любое действие он исполнял чисто механически: открыл кран, позволил горячей воде наполнить дно белоснежной ванны, сам привалился к холодному кафелю; горящие лихорадкой щеки прижались ко льду. С шумом наполнялась ванна, отражение в зеркале покрылось мутной пеленой. Скинув с ног до головы окровавленную одежду, но оставшись в резиновых перчатках, Чонвон опустился в чашу с обжигающе-горячей водой, но даже не почувствовал этого. Невесомость впервые наполнила его бренное тело, отяжелевшее от совершенного грехопадения. Мягкое покачивание из стороны в сторону в чаше с кипятком убаюкало Чонвона, и он, на мгновение прикрыв глаза, тут же, страшно уставший, погрузился в спасительный сон. Впервые после операции ему ничего не снилось: не снился лес с неоновыми нитями, не снилось поле паучьих лилий, он не видел ни холмов, ни выступающих над лесом заснеженных пиков далеких гор, он не слышал пения полуночных птиц, не ловил краем мутного зрения неясные тени неизвестных животных, — сегодняшним днем Чонвон упал в сон, как в глубокий колодец. Во сне его голова покачнулась, мокрые волосы витиеватыми линиями разукрасили ободок ванной, и Чонвон погрузился в воду, — это его и разбудило. Вздрогнув, широко распахнув глаза, Чонвон сам и не заметил, как наглотался воды. Его руки намертво вцепились в края чаши, и парень с силой вытолкнул себя наружу — очередной глоток воздуха до струпьев выжег глотку. Обнаженную грудь сотряс сильный, задушенный кашель. Вдох — все равно что обжечься о тефлон, выдох — все равно что наглотаться жара открытого пламени. Обрывки картин наполнили его голову, перед глазами предстал ужас вскрытого тела; так Чонвон медленно приходил в себя. Остывшая вода холодом кусала его голое тело, в волглых волосах будто застыл лед. Нужно было выбраться и закончить начатое. Металлический короб до сих пор стоял посередине гостиной комнаты, и Чонвон осторожно подошел ближе. Ему показалось, что в тишине и темноте стиснутых стен прозвучало отдаленное эхо погибшей Лисо; ее дух отчаянно пытался о чем-то предупредить. Перед тем как Чонвон нанес ей смертельный удар, Лисо внимательно вгляделась в его измученное лицо, и на ее устах застыла премудрость: — Никогда не будь ни от кого зависимым. Иначе разделишь мою бесславную, одинокую погибель. Тебя убьет эта зависимость, разрушит на части, ты станешь никем и звать тебя будут никак. Не предостережение даже, а предсказание. И теперь это гулкое предсказание витало в разреженном воздухе. Сделав несколько неглубоких вдохов, Чонвон собрал остатки силы и, приблизившись, снял крышку с маленького металлического гроба. Бледные, бельмянные глаза Лисо уставились на него в ответ. То, что произошло, произошло из необходимости, постарался объяснить себе Чонвон. У него не было иного выхода. И до сих пор он делал это лишь потому, что старался позаботиться даже о самом последнем из людей. Это его непонятно откуда взявшийся долг, который ему навязали жалостью, и Чонвон должен искупить его сполна. Взяв лопату, Чонвон осторожно приблизился к занавешенному окну и взглянул на разбитый у дома сад — несколько высоких кустов скрывали нутро беседки, но белоснежный купол до сих пор кусочком сахара поблескивал в серебристом свете волчьей луны. Лисо была права, когда сказала, что Чонвона никто не увидит — огороженная территория была обнесена высоким кирпичным забором, а устремленные ввысь пушистые кусты скрывали не только саму беседку, но даже дом. Вероятно, не впервые в пределах этого сада происходили убийства, хотя Чонвон попытался отбросить эту мысль в сторону — негоже ему было копаться в чужих тайнах. Обессиленные руки с трудом дотащили тяжелый металлический короб до входной двери. Разогнув спину, Чонвон устало выдохнул; он не подумал, что будет так тяжело. Вымощенная камнем дорожка, ведущая прямиком к беседке, утопала в зелени и темноте. По обе стороны раскинулись отцветшие кусты шиповника. Взяв в руки лопату, Чонвон аккуратно принялся копать под одним из кустов; ему показалось, что шелест потревоженной листвы набатом разнесся по утонувшей в тишине улице. К тому же покрытое корочкой коррозии острие лопаты со звоном врезалось в твердую землю. Но было уже поздно что-либо менять. Убить тело, обратить кости, кожу и внутренние органы в серебристый прах, замести за собой следы, не оставить никаких отпечатков, сделать неприметным место погребения, — но даже этого не хватит, чтобы выкинуть чью-то жизнь за хрупкие пределы мира. В первую очередь чье-либо присутствие следовало вытравить из сердца и памяти. Когда могила оказалась достаточно глубокой, Чонвон аккуратно опустил на дно крошащейся, как мамино домашнее печенье, земли металлический гроб. Стояла тихая, беззвездная ночь, небо заволокло туманной дымкой, все внутри Чонвона постукивало от недосыпа и жуткой усталости. Присев на перевернутую землю, парень взглянул на могилу. Вот теперь-то он мог вернуться домой… Вернуться и обо всем позабыть, как Лисо его об этом и просила. Вернуться и продолжить жить во что бы то ни стало. Вернуться и постараться забыть о том, что произошло сегодняшней ночью, забыть о вампирах, о Вонен, о разрубленной на кривые части Лисо. И все же Чонвон предельно ясно понимал — он никогда не сможет об этом забыть. Он вернул кустам первоначальный вид и в последний раз окинул внимательным взглядом цветущий сад. Вдалеке он увидел, как у самой границы огромного города, где начинался купол неба, зарделась тонкая линия рассвета. Где-то поблизости должны были проснуться взрослые; с трудом разлепить глаза и пойти варить утренний кофе; на заводах началась пересменка; дети еще утопали в теплых кроватях, закутанные в тонкие простыни; студенты, к числу которых принадлежал Чонвон, вероятно, еще только отходили ко сну. Для всех ночь прошла бесследно, как и другие ночи, которые они с такой легкостью пережили. И никто не знал, что единственному, кому выпало несчастье стоять в буйно цветущем саду и вдыхать аромат распустившихся роз вперемешку с запахами гнилой крови и совершенного греха, — никто не знал, что это пришлось сделать Чонвону. И если бы кто-то прямо сейчас пришел к нему и спросил: — Что вы здесь делаете, Ян Чонвон? Боюсь, ответил бы он. Очень и очень боюсь. Он сжег резиновые перчатки — едкий запах заполз в носоглотку, — вымыл покрытые корочкой засохшей крови руки, вычистил одежду, взглянул в последний раз на себя в зеркало только чтобы удостовериться, что он больше похож на лишенного всякого сна студента, всю ночь отжигающего в баре и теперь страдающего от непроходящей тошноты, — и лишь потом он вышел в сад, запер дверь на тяжелый ключ, выбросил металлический огрызок в сторону густых кустов и просто пошел домой. Чем дальше он отходил от могилы Лисо, тем глубже проникал в его легкие чистый воздух. Время — где-то между последним часом ночи и первой дымкой рассвета. Водители автобусов до сих пор дремали, убаюканные мягкостью теплой постели. Чонвон шел по пустынным улицам и ни о чем не думал; дом Вонен остался позади. В узких сеульских переулках лился желтый свет пыльных фонарей. Во многих домах, если не во всех, до сих пор не горел свет. Тишь да упокой. Узкая каменная лестница петляющей змеей скользила вниз по переулку; негромкий стук шагов разносился эхом. Чонвон спускался вниз, будто шел в ад, и иногда его пустая голова приподнималась, а взгляд падал в мрачные тупики узкой улицы. То кирпичная стена жилого дома высилась над его макушкой, то разросшаяся листва деревьев. Тощие переулки, больше похожие на кровеносную систему Сеула, в ночной темноте казались хитросплетением лабиринта. Долгое время никто так и не попался Чонвону по пути домой, — а затем он услышал, как на параллельной улице воскликнула пьяная девушка: — Прекрати! — игриво — и совершенно бессвязно — отозвался незнакомый женский голос. От неожиданности Чонвон вздрогнул и замер посреди улицы. В переулке между двумя тесно стоящими домами мелькнули силуэты. Недалеко от спального района с жилыми домами располагалась длинная улица, на которой круглосуточно работали бары, — совсем не удивительно, что теперь по темноте, в миге между ночью и рассветом, разбредались по домам пьяные парочки. Силуэты, пошатываясь из стороны в сторону, направились по узкому переулку между двумя домами прямо к застывшей посреди улицы фигуре Чонвона. Девушка едва не рухнула на асфальт, но мужчина слабо ухватился за ее талию и нелепо прижал ближе к себе. На лицах обоих расползлись пьяные улыбки. Выйдя, наконец, под желтоватый свет одиноко стоящего фонаря, они расхохотались, — и только тогда мужчина, в темном янтаре глаз у которого до сих пор плясал смех, предельно осознанно взглянул на Чонвона. — Поможешь? — спросил он глубоким, завораживающим голосом. Чонвон опешил, не найдя никаких слов для ответа, а тем временем красивый, но помятый незнакомец потянул носом воздух, клубящийся недалеко от испуганной фигуры парня. — Поделюсь. Вижу же, что есть хочешь. — Есть? — икнула теряющая сознание девушка. — Да меня скоро стошнит… — Я и не про тебя говорю, sunshine, — девушка глупо-пьяно хихикнула. Тем временем серьезный взгляд незнакомца снова винтовочным прицелом зацепился за бледное лицо Чонвона. — Согласен? Почти четыре литра, мне столько не выпить. — Я говорила про два бокала вина, — запротестовала девушка. — Да завались! — рявкнул он и дернул слабо стоящую на ногах девушку за локоть — послышался характерный щелчок. Но быстрее, чем помутненное от выпитого алкоголя сознание успело почувствовать огнем распространившуюся по руке боль, незнакомый парень сомкнул кулак на тонкой девичьей шее. Хруст, с которым сломались позвонки, что-то разрушил внутри Чонвона. Мертвая девушка с глухим стуком упала на асфальт. А парень тем временем смотрел в побледневшее лицо Чонвона, и брови его сильнее сходились на переносице — видимо, о чем-то старательно думал. — Ты что, в первый раз? — спросил он наконец. Чонвон не сводил испуганного взгляда с рухнувшей девушки; платье ее нелепо задралось, на шее темнел синяк. «Ты что, в первый раз?» — в «первый раз» что? Увидел вампира? Лицезрел труп? Но даже если Чонвон всю оставшуюся жизнь с незавидной участью будет сталкиваться со смертью лицом к лицу, он никогда не сможет к этому привыкнуть. К этому вообще невозможно было привыкнуть. Неважно, день ли пройдет, год, десятилетие, — каждый раз это будет больше похоже на жестокий удар, которым пугающая реальность отбросит Чонвона за пределы привычной жизни. Щелчок харкнувшей искрами зажигалки вывел Чонвона из оцепенения. Во мгле вспыхнул оранжевый огонек кончика тонкой сигареты, и уже через секунду в нос ударил запах дыма и крови. Вокруг жуткой картины — длинные ряды еще не проснувшихся домов, тихое сопение его обитателей, не представляющих, что Чонвону пришлось пережить этой ночью и переживать до сих пор, а издалека доносилось приглушенное эхо оживленной музыки. Хаос ночной жизни еще не рассеялся, а обессиленная повторяемость рабочих будней еще дремала в теплой кровати. Чонвон стоял на границе этих двух миров, вглядываясь в черную яшму чужих глаз. — Кажется, у меня скоро будет нервный срыв, — тихо признался Чонвон, но его, конечно же, расслышали. На лицо упала сизая дымка: — Это почему же? — Я ничего не чувствую. — Так все-таки в первый раз? От тебя пахнет кровью и гнилью — ты стервятник? — К…кто? — заикнулся Чонвон и отступил во тьму переулка. Он увидел, что незнакомый парень слабо улыбнулся, и во тьме мелькнули его острые, белоснежные клыки — совсем не такие, какие они были у людей, а острые и тонкие, как иглы, которыми из Чонвона на донации выкачивали кровь. Незнакомец присвистнул: — Так ты еще и в терминологии плохо разбираешься. Ну тебе, наверное, и не особо это пригодится. Сколько времени у тебя осталось? Неделя, год? Ты вообще можешь пить чужую кровь? Или тебя кормит король? — оранжевый огонек оказался отброшен небрежными щелчком пальцев. — Я и забыл, что сначала надо узнать, чьему владению ты принадлежишь, а уж потом приглашать на совместный обед. Так ты чей будешь, воробышек? — так и не дождавшись ответа, он продолжил. — Вот я, например, принадлежал вампиру, который пил кровь исключительно красивых людей, но это глупо, не находишь? — опустившись у неестественно вывернутой головы умершей девушки, парень исподлобья насмешливо глянул на Чонвона. — Очень и очень глупо. Наше общество устанавливает жесткие рамки: «красивая», «некрасивая»… Вот она, например, некрасивая… — он уткнулся длинным пальцем в еще мягкую щеку девушки. — А что у красивой, что у уродливой — так ведь кровь одна и та же… Наверное, только вампиры превыше всего могут ценить внутренний мир, — и, сказав это, незнакомец сам же хихикнул от нелепой шутки. Чонвон порывался сбежать. Стараясь спрятать маску страха, он криво улыбнулся подрагивающими губами. — Тогда желаю насладиться тебе внутренним миром этой девушки, — выдавил он из себя. — А мне пора идти. — Рановато ты, — он взглянул на свои часы. — Обед только начался. От страха у Чонвона затряслись колени. — Наверное, я все-таки откажусь. Нужно… идти, да… Скоро откроется метро… Незнакомец даже не взглянул на него. Махнув рукой, он только ответил: — Валяй. Мне же больше достанется. Чонвон не сводил с него внимательного взгляда, пока не скрылся за поворотом дома. Безлюдные, узкие улочки извивались и изворачивались, будто спутанный клубок ядовитых змей. Дрожь в коленях так и не прошла, и каждый шаг приходилось делать с огромным трудом. Из всех возможных человеческих чувств только неприкрытый ужас был сильнее других; от струящегося по венам адреналина в груди болью взрывалось сердце, ребра тисками сдавливали бешено стучащий орган. Чонвон избежал смерти только лишь потому, что с ног до головы пропитался запахом убитой Лисо. Это было самое настоящее безумие. Никогда прежде Чонвон так открыто не сталкивался с вампирским миром, а теперь, столкнувшись, все никак не мог от него отделаться. Он ехал в вагоне метро, и каждое бездушное, безразличное выражение лица незнакомых ему людей вызывали у Чонвона жуткое желание сознаться в содеянном и раскрыть ужасную тайну; они ведь все знали, что он сделал, это было написано на его лице, они его же безумными, лихорадочно блестящими глазами видели смерть. Неужели об этом нужно повторить вслух? Неужели придется встать на шатающуюся скамью и во все пересохшее от частого дыхания горло прокричать: Я УБИЛ ЧЕЛОВЕКА!.. Я потерял отца, потерял мать, но страшнее всего то, что ВАМПИРЫ СУЩЕСТВУЮТ. Мне пришлось убить и расчленить труп сестры моей лучшей подруги, пропавшей без вести. Я никому, ни единой живой душе не могу рассказать, что с моим телом происходят жуткие метаморфозы. Я страшно хочу есть, но человеческая еда причиняет мне адскую боль. Я хочу, чтобы это прекратилось как можно скорее. Я очень сильно устал.