…если свет, который в тебе, тьма,
то какова же тьма?
мф. 6:23
…Дыши, Чонвон, дыши. И слушай музыку. Откуда же она прилетела, не из приоткрытого ли окна? Отсядь подальше, чтобы солнечный свет не мог прикоснуться к твоему израненному телу. И дыши, Чонвон. Никогда не забывай о дыхании. Продолжай дышать. Что же терзает твое обоняние? Этот запах… кровь ли не смылась из-под грязных полумесяцев ногтей или кто-то рядом разделывал мясо? А может быть ты просто весь смердишь кровью — кровью ли отца, матери, госпожи Пак, незнакомой девушки, которой отсекли руку и которой пришлось бродить по узким, кривым улочкам с послевоенными постройками, а не кровь ли это Лисо, а не пропитался ли ты весь Кеем? Что бы ни случилось, продолжай дышать. Пока это все происходит с кем-то другим, это все еще кажется сказкой. Когда же с тобой — это всегда несправедливо, это никогда не должно было случиться с тобой… Но если не с тобой, то с кем же еще? С кем-то другим? Мог ли Чонвон вообще добровольно обрушить на незнакомого человека, чувства которого ему никогда не были доступны, неподъемную тяжесть того, что ему самому пришлось испытать? Где-то же пролегала черта альтруизма. Рано или поздно придется подумать о себе. Дыши, Чонвон. В просторной комнате тебе узко и тесно, будто в гробу. Неслышно колышутся потревоженные сквозняком бесцветные, легкие занавески, их мягкие прикосновения свинцовой очередью обрушиваются на его тело. Главное — не переставать дышать. Ни за что и никогда. Время тянется, изгибается, минуты цедят сквозь сито, секунды рушатся, часы и вовсе никогда не спешат. Чонвон посильнее обнял собственные острые колени и вжался лицом в углубление между. Он чувствовал ласку солнечных лучей, он мог бы услышать веселый танец пыли в воздухе, если бы захотел, но он оставался сидеть на тонком матрасе в углу комнаты и ждать непонятно чего. Во рту остался сладковатый привкус крови, и Чонвон попробовал от него избавиться. В крохотной ванной комнате он нашел жидкое мыло и выдавил на корень языка. Набрал полный рот воды и почувствовал, что его вот-вот стошнит. Его тело безудержно тряслось, будто осиновый лист, потревоженный свирепым ветром. Ослабевшие ноги совершенно не слушались, и Чонвону пришлось обхватить руками холодную, почти что ледяную керамику раковины, чтобы не рухнуть прямо на пол. Окровавленные пальцы оставили отпечатки. Чонвон почувствовал жгучую обиду и, выплюнув мыльную пену, едва не разрыдался. Он включил воду и принялся тереть лопнувшую на руках кожу, не забыв о всех местах между пальцами и, конечно же, о ногтях. Затем он увидел, что вся его одежда пропиталась кровью… Но чьей же?.. В ванной комнате не было зеркала, так что Чонвон не мог увидеть, что даже на его подбородке подсыхало темное кровавое пятно. Он почувствовал, как в груди будто насквозь пробили легкие, от очередного вдоха все внутри натянуто затрещало. Его мучили вопросы. Боль ли обратить во спокойствие или наполниться яростью? Как же ему теперь поступить? Силиться ли позабыть о произошедшем или старательно помнить о каждом мгновении, пусть даже себе во вред? А бывало ли вообще хоть кому-нибудь и хоть когда-нибудь так нестерпимо больно? Это уж невозможно было изменить, и тем не менее Чонвон все равно пролил горькие слезы. Острый полумесяц луны так медленно плыл по тверди небесной, что Чонвон уже не надеялся увидеть рассвет. Теперь же он не надеялся увидеть заката, так нестерпимо долго длился день. Он вернулся в комнату, уселся на тонкий матрас, подтянул к груди колени и, уткнувшись в них, принялся ждать неизвестно чего. Сворачивающаяся тревога теплела на его груди, как свернувшаяся змея — вот-вот бросится вперед и ужалит сильнейшим ядом. С грохотом разорвавшейся бомбы хлопнула входная дверь. Чонвон сильнее обхватил себя худыми руками. — Ты так и не ел? — тут же раздался спокойный голос Хисына. Это была его небольшая квартира, одна из многих, и Чонвон силился вспомнить, как он в ней оказался. Кажется, что он бежал по темным улочкам, натыкался взглядом на яркие вывески, и дыхание его клокотало, как при мокром кашле… В ночи чернильным мазутом переливались небольшие волны на реке Хан, и от сильного ветра кожу Чонвона стягивало на тех местах, где подсыхали отчетливые потеки рубиновой крови. Если бы навстречу Чонвону этой ночью вышел человек… А он ведь говорил, что ему не нужна помощь. Теперь же, оказавшись спасенным, он искренне удивился тому, насколько же сильно ему эта помощь требовалась. Хисын, видимо, с каждой пройденной секундой молчания терял терпение: — Просто предупреждаю, потому что, кажется, ты до сих пор не пришел в себя, — тебя съедят, если ты продолжишь вести себя… вот так вот. Возьми себя в руки. Но только тот, кто не страдал, может распинаться о здравомыслии в момент, когда от безумного страха смерти проклинаешь весь мир и каждого человека — или вампира — в частности. Вздрогнув, Чонвон устало поднял голову и посмотрел на мужчину. Хисын будто бы пришел из совершенно иного мира, неизвестного, скрыто существующего рядом с миром человеческим. Он — порождение ночи, шального блеска серебристой луны, туманного, сизого леса, застывшего льдом, и багряных капель крови, сорвавшихся с распоротой шеи, разбившихся о влажную землю и разлетевшихся на кусочки яхонта. Мир же Чонвона — это мир вечно испуганных белоснежных овец, загнанных в стойло не столько силой, сколько животным страхом. Он с трудом разлепил сухие губы: — Как… Кей, он… — Жив, — быстро ответил Хисын. Чонвон видел только его голые ступни. — В тяжелом состоянии, вряд ли ему восстановят лицо, но пока что он жив. Ты все, ты абсолютно все испортил! Повысив голос, он зашелся сильным кашлем, как если бы внутри его груди взрывались маленькие бомбы. Чонвон вжался взмокшей спиной в бетонную ровность стены и попытался раствориться в комнате; Господи, если бы никто его не видел, если бы никто его не знал, если бы никто и никогда не заставил Чонвона с каждым днем все глубже и глубже погружаться в этот кошмар… Кашель доктора прекратился так же быстро, как и начался. Смахнув с подбородка кровавые пятна, Хисын блестящим взглядом посмотрел на Чонвона. — Ты хоть знаешь, какие надежды я на тебя возлагал? — прошептал он подпрыгивающим от злости голосом. — Ты ведь стервятник, ты не должен жрать человека! — он принялся ходить из стороны в сторону, и Чонвон видел его белоснежные ступни. — Это моя ошибка, исключительно моя… Нужно было догадаться, что что-то пойдет не так… Потребовалось больше получаса, чтобы Хисын успокоился; все это время Чонвон обездвижено сидел на месте, уставившись в одну точку. Хисын снова поставил перед ним глубокую тарелку с супом — по крайней мере Чонвон называл это супом, хотя это была темная кровь вперемешку с ошметками человеческой плоти. Что-то вроде томатного супа с разбухшими гренками. Тут же в ответ на омерзительную картину в Чонвоне поднялся сгусток кислой тошноты. Дрожащим от испуга голосом он прошептал: — Нет, я не могу это есть… — Ешь, — строго приказал Хисын. — Это… это кровь… — Я что, по-твоему, совсем слепой?! Конечно это кровь! Это все, чем ты можешь сейчас питаться! Ледяными пальцами он схватился за его покрытый кровавыми пятнами подбородок и попробовал разжать губы. Чонвон широко раскрыл глаза и попытался вывернуться из захвата, но Хисын, очевидно, был намного сильнее него; даже просто от того, что он сжимал его подбородок, Чонвон почувствовал, как болезненно затрещало в челюсти. — Я сам! — попытался сказать он. — Я сам, пожалуйста… Хисын тут же разжал пальцы, сел напротив него и поставил миску на одинаковом расстоянии между ними. Он испытующе поглядел на Чонвона. — Давай, — спокойным, рассудительным тоном повелел он, будто секунду назад не ярился из-за непослушания Чонвона. Он как будто бы говорил с непослушным ребенком. — Поешь. А затем мы уедем. Чонвон встрепенулся и испуганно посмотрел на него. — Но куда? — выдохнул он. — Туда, где ты перестанешь отвергать свою сущность, — туманно ответил Хисын. — Сущность? — в горле Чонвона клокотал смех — подступала очередная волна истерики. — Если бы я знал, кто вы такие… — А разве ты не знаешь? — тонкие брови Хисына задумчиво сошлись на переносице. — Мы — вампиры. Мы, как и вы, родились во грехе, и немногие из нас еще помнят первые неуверенные человеческие шаги. Но ваше, безусловно, человеческое грехопадение было настоящим произведением искусства — Ева так сильно жаждала власти над жалким мужчиной, что в конечном итоге съела плод с Древа познания добра и зла. Ну а у нас все не так живописно — раздробленная камнем голова Авеля, а еще ревностное желание встать под теплый луч божественного света и пропитать себя неземным благословением. Хисын поднялся на ноги и подошел к пыльному окну; сквозь прорези опущенных жалюзи на его бледное лицо золотистыми линиями упали лучи бледного, утреннего солнца. В этот момент он уже не выглядел как доктор или даже просто как человек; спина его расправилась, выпрямилась, в каждой черточке его лица застыл мертвый холод ночной твари, взгляд, устремленный вдаль, наполнился многовековой усталостью. Чонвон с ужасом заметил, что Хисыну, как и ему, тоже надоело жить. Развернувшись, Хисын посмотрел на него и приказал: — Ешь, — заметив замешательство Чонвона, он болезненно улыбнулся. — Не хочешь? А вчера ты лучшему другу всю рожу разодрал. Чонвон невольно вздрогнул. Запах крови, поднимающийся от миски, заставил его поперхнуться собственными рвотными массами — прижав ладонь ко рту, Чонвон бросился в сторону ванной комнаты и выблевал все, что еще находилось в его желудке. Хисын стоял в дверном проеме и наблюдал за ним, скрестив руки на груди. Казалось, он совсем устал от этой карты, и то, как на все реагировал Чонвон, его сильно раздражало. — Если бы ты не довел Кея до того состояния, в каком он находится сейчас, ты бы мог продолжить жить в этом городе, и я бы обо всем тебе рассказал, — сурово, но спокойно сказал Хисын, взирая на прижавшегося к туалету жалкого Чонвона. — Но тебя ищет полиция, ты оставил слишком много улик, и в интернете уже думают, что ты — вампир; молодые люди наверняка знают, как выглядит твое лицо; тебе просто нельзя оставаться в Сеуле. Но есть лишь одно место в Южной Корее, где тебя не смогут найти. Чонвону была невыносима одна лишь мысль уехать из Сеула, но в то же время он нисколько не хотел быть тем, кто сначала боится сделать первый шаг, а потом уж сожалеет о том, что этот шаг так и не сделал. Он хотел вернуться не к счастью живого мира, он хотел вернуться к спокойствию, которое у него безжалостно отобрали, и к той монотонной жизни, какой она была прежде. Он прекрасно знал, что это было просто невозможно, и чувство вины его никогда и никуда не исчезнет, сколько бы он ни просил прощения. Он и себя-то простить не мог, что уж говорить о других. — Это небольшое вампирское поселение в горах, — рассказывал Хисын, пока его машина мчала по сырой, блестящей в темноте дороге. Путь их лежал далекий, изгибающийся, будто тело змеи. Уже давно стемнело, и Чонвон чувствовал сонливость, так что все, что говорил доктор, доносилось до него как сквозь толщу воды. Хисын спал и того меньше, чем Чонвон, и все же он не выглядел утомленным или уставшим. — Насколько я помню, там находится пансионат, приходская школа, небольшая больница для одиноких пожилых людей, церковь и несколько домиков, но не знаю, как с тех пор там все поменялось. Прошло уж больше полусотни лет, когда я был там в последний раз… — Спасибо, — выдохнул Чонвон и почувствовал, как его глаза обожгли слезы; прежде отчетливый свет фар расплылся в стороны. Ни один человек никогда не бывает готов к столь разительным и неожиданным изменениям, и Чонвон тоже не был. Если бы ему только выпал шанс исправиться, повернуть время вспять, все изменить, избежать неминуемых ошибок… Сделать это не ради себя, а ради других. Тогда бы Вонен не исчезла, его мама и госпожа Пак были бы живы, и Лисо вместе с ними, и Кею бы не пришлось лежать под грудой капельниц и бинтов, пока врачи искали любые способы спасти его драгоценную жизнь. Но странно было благодарить человека, из-за которого Чонвон чувствовал себя так плохо. Вернее, не человека даже, а вампира. Они стремительно неслись по закрученной, будто спираль, лесной дороге прямо к подножью темнеющих гор, и один из расположившихся в низине городков встретил их безлюдными улочками и незнакомой Чонвону, выросшему в жарком гуле Сеула, пленительной тишиной. Чонвон подумал, что именно здесь они и остановятся, но Хисын продолжил путь прямо к горе, ответно надвигающейся на них, и лишь когда они съехали с главной дороги на незаметную в темноте тропу и, покачиваясь из стороны в сторону, продолжили взбираться по узкой дорожке, Чонвон тихо спросил: — Но зачем мне попадать… в логово вампиров? — прошептал Чонвон, нервно сжимая в пальцах твердую лямку рюкзака. — Из меня плохой… как вы там говорили… стервятник. Меня могут, — он тяжело сглотнул, — убить? В теории… — Могут, — честно ответил Хисын. Чонвон вообще сильно удивлялся его честности. Не так давно Чонвон спросил у доктора, все ли будет с ним хорошо, и Хисын ответил, что на то была воля Божья — подобными словами всегда пытались вселить надежду в тех, кто неминуемо приближался к смерти. Значит, спасения искать там было бесполезно. — Я даже удивлюсь, если они тебя не убьют. Кровь в жилах Чонвона похолодела. Побледнев лицом, он испуганно вонзил острые зубы в нижнюю губу и стал медленно отрывать сухую кожицу. — Почему удивитесь? — шепнул он между делом; бледные свет фар вытягивал из темноты очертания сухих деревьев, серых камней, щебня и зеленых листьев папоротника, покрытых холодными каплями дождя. — Есть… основания, — протянул Хисын, внимательно следя за дорогой; даже если, в теории, они оба были бессмертными существами, никому из них не хотелось сорваться с узкой тропы и, перевернувшись несколько раз в машине, врезаться в широкий ствол какого-нибудь дерева. — Не так давно один мой пьяный знакомый выловил морскую чайку особой породы, и в его затуманенную алкоголем голову не пришла идея лучше, чем в шутку повязать на ее клюв красный шнурок от своих кроссовок и затем отпустить. Сородичи ее были там же, у взморья, и она вернулась к ним, но, к нашему удивлению, птицы принялись ее безжалостно клевать. Они заклевали ее до смерти, крик стоял страшный, едва ли не на все побережье… Глупая шутка обратилась жутким кошмаром. Чонвон натянуто, нервно улыбнулся в темноте. — Но зачем вы рассказываете это мне? — Потому что, — Хисын на мгновение встретился с ним взглядом, — я сделаю из тебя точно такую же чайку. Он круто повернул руль, и машина, переворачиваясь, устремилась вниз по склону горы. …Прежде сознания проснулась пульсирующая боль. Чонвон шумно выдохнул, так и не раскрыв глаз, и почувствовал, что его кожу головы стягивало в нескольких местах. У носа клубился запах его же собственной крови. Очередной вдох застрял в глотке — Чонвон почувствовал, как сломанное ребро острым осколком вонзилось в легкое. Тут-то он и проснулся окончательно, как если бы его кто-то выдернул из великолепия сна, и глаза его широко распахнулись. Машина — будто бы разбитая яичная скорлупа. На прозрачной пленке повисли тяжелые куски раздробленного лобового стекла, капот, видимо, пробороздил землю, ведь на гладкую отражающую поверхность оказались выброшены комочки грязи и сухие ветки вперемешку с зеленым мхом. Чонвон испуганно разглядывал творящийся вокруг хаос, словно не мог поверить, что это действительно произошло с ним. Но время шло, и веки наливались свинцовой тяжестью. Где он? И как он здесь оказался? В чьей же машине он сидел и кто находился за рулем? Чонвон хотел бы ответить на каждый вопрос, но он ничего не помнил. В горле тлели угли, нестерпимо хотелось пить. Чонвон опустил разбитую голову и оглядел себя; на штанах лежала стеклянная крошка, и парень поспешно смахнул ее подрагивающей рукой; даже если стекло и оставило на его ладонях мелкие раны и ссадины, он этого даже не заметил. Приборная панель вжалась в его ноги, и Чонвону потребовалась уйма усилия, чтобы сдвинуть ее с места — на холодном, бледном лбу выступил пот. Он себя совсем не понимал; какие-либо чувства просто отключились. Он заметил, что один из шнурков на его ботинках был развязан, и эта незначительная, крохотная деталь заставила его сердце сжаться от слез. Каким же чудесным образом он оказался в разбитой, сморщенной машине посреди глухого леса? Чонвон подергал ручку дверцы и вывалился на взрыхленную землю. К тому моменту он уже перестал чувствовать боль, хотя если бы кто-нибудь живой увидел его со стороны, то непременно бы спросил, как он выжил; с ног до головы Чонвон был покрыт кровью, и одежда его почернела, волосы слиплись, на шее темнела линия, оставшаяся от ремня безопасности. Кое-как, пошатываясь и перекатываясь, Чонвон поднялся на ноги и огляделся. Сухие, темные стволы обогретых солнечным теплом деревьев частоколом стояли на склоне горы, их пушистые ветви переплелись между собой, как в паутине переплеталась тонкая, серебристая нить. С высокого холма медленно спускался молочно-белый туман, вот-вот собирался поглотить лесную действительность. Небо так сильно прижалось к горной плоти, что Чонвону на мгновение показалось, что прямо сейчас далекие, острые возвышенности оставят на небесном полотне дыры, и небо тут же сдуется, как воздушный шарик. Не гора это даже, а Голгофа Чонвона. И ему, верно, требовалось на нее взобраться. Его слабость очевидна, но он продолжает сражаться за жизнь. Это — более чем похвально. Однако же зачем так мучиться, идя вперед, не желая сбиться с пути? Слабый отблеск мерцающего в ночи света напомнил Чонвону о глупом инстинкте мотылька лететь в ту сторону, откуда этот свет исходил, — и вот уже тонкие крылышки иссыхаются и превращаются в пыль… Откуда же ему было знать, что за ним уже давно наблюдали? Дурман священных гор скрыл от его глаз тонкую фигуру притаившегося среди широких стволов деревьев человека. И когда Чонвон потерял сознание и врезался телом в чавкающую, мокрую после недавно прошедшего дождя землю, человек сделал неспешный, глубокий вдох и лишь потом пошел вниз, прямо к разбитой машине.