«на пороге нового дома всегда одиноко»
рассказ служанки
По утопающей в ночи просторной комнате прокатился гул звонкой пощечины. — Сколько раз я тебе говорил не ходить у границы? — раздался грозный, как Зевсовы молнии, голос Сонхуна. Это был не крик, но и не шепот, и все понимали, что Сонхун жутко разозлился, но злость эта была скорее от усталости, чем от страха. И без того бледное его лицо до того потеряло всякие краски, что лик его сделался похожим на посмертную гипсовую маску, впопыхах снятую с покойника. Он заметно ярился, его воздетая рука мелко подрагивала, и тем не менее он не повторил всеми ожидаемого удара. Он обращался к Джею, своему младшему брату, который продолжил хранить молчание. По левую сторону от его руки на коленях своего возлюбленного расположился средний брат, Сону, задумчиво постукивающий указательным пальцем по подбородку. Комната, в которой они все собрались, — сплошь мозаика из белоснежной лепнины, кровавого бархата и золота. Серебристый лунный свет норовил вором пробраться сквозь узкую полоску сдвинутых друг к другу плотных штор. Когда же это происходило, кипенно-белая линия, петляя, будто змея, останавливалась у ног Джея. — Ты никогда меня не слушаешься, — тихо добавил Сонхун. Его страшно раздражало паломническое, стойкое молчание Джея — как у пленников нацистских концлагерей, особенно о партизан, которых пытали, загоняя под тонкие пластины ногтей раскаленные иглы. Он думал, что пощечина, публичная порка и вынужденное одиночество рано или поздно сломают стальной стержень внутри Джея и брат никогда больше не станет гулять у самой границы, но этого до сих пор не случилось. Столько лет прошло, а он ни капельки не изменился. Всякий раз Джей знал, что шел против воли сына королей, и потому молча принимал любое наказание. Когда Ники, возлюбленный Сону, впервые увидел это таинство наказания — обычно всем им разрешалось только смотреть на привязанного к столбу позора Джея, истекающего кровью и тем не менее продолжающего принимать удары розгами, — Ники подумал, что Сонхун — самый жестокий правитель здешних мест. Он и раньше так думал, но в ту ночь что-то в нем окончательно изменилось. И лишь потом Сону сказал, что его брат — правитель мудрый. А мудрый редко означает добрый. Сону, хищно облизываясь, каждый раз добавлял простую истину: что корону примерить хочет всякий, но не всякий хочет и, более того, сможет править по справедливости. — Пятьдесят ударов розгами, — вынес вердикт Сонхун. К этому уже давно стоило привыкнуть, но из них двоих - палача и жертвы - к неминуемому наказанию привыкла именно жертва. По нему было заметно, как он сам не хотел обрекать Джея на страдания, и тем не менее это должно было послужить всем остальным отчетливым уроком. Затем он развернулся — черные его глаза были глубокими, как вырытые колодцы, обложенные холодными камнями — и посмотрел в сторону Сону. — Дождитесь, когда мальчишка проснется; он должен увидеть цену своего спасения. Сону сидел на коленях у Ники, прижавшись к нему боком, и если бы не весь ужас наказания, он бы наверняка откупорил одну из бутылок вина, украденную из обширной коллекции алкоголя Сонхуна, и медленно выпил кровавый напиток, перекатывая его по звонким, хрустальным стенкам бокала. — Ладно тебе, брат, — раздался его игривый, кошачий голос. — В последний раз, когда Джей привел в пустошь стервятника, у меня появился возлюбленный, — и его выкрашенная в белый цвет голова прижалась к чернильным волосам Ники. Парень ненароком поморщился: это был не самый лучший аргумент в споре, ведь Сонхун терпеть не мог Ники. — Может и этот окажется не так-то прост, — и его улыбающийся взгляд метнулся в сторону хранящего молчание Джея. Джей — самый молодой из них, по вампирским меркам — настоящий подросток. Вероятно, именно поэтому Сонхун ему многое прощал. Но было и то, что он никогда бы не смог простить, даже любимому младшему брату. По лицу короля прошла нервная дрожь. — Что ж не сразу с человеком-то? — брезгливо спросил Сонхун. — Ниже, чем с человеком, уже и не пасть. Сону осклабился, но ничего не ответил. Непослушная его рука накрыла темную макушку Ники, и тонкие пальцы зарылись в локоны густых волос. Кожа его холодила, как поверхность сколотого льда. — Что можешь еще сказать? — обратился Сонхун напрямую к брату. Лицо Сонхуна — это застывшее изваяние, высеченное из мрамора; черты его были резкими и острыми, как заснеженные пики гор, и лишь по его живым, горящим глазам все понимали, что он переживал глубоко внутри. Сейчас же он напряженно рассматривал помалкивающего Джея, стоящего посреди просторной комнаты. Молодой вампир с трудом разлепил губы: — Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, — разлился по комнате спокойный голос Джея. Губы Сонхуна скривились, рот наполнился ядом: — Не проси наказания больше того, что ты сможешь вынести. Хотя он знал — Джей может вынести все, любые лишения, любые страдания и любые потери. Пятьдесят ударов розгами? Он вынесет сотню, если не тысячу. И за все поблагодарит Господа Бога. Встанет на подрагивающие ноги, с его застывших рук снимут тугую веревку, которой его привязывали к столбу, и он, пошатываясь из стороны в сторону, медленно, аккуратно обходя ямы, направится в сторону одинокого домика, затерянного в самой чаще леса. Он никому ни о чем не расскажет и боль молчаливо сдержит в себе. А ведь порой он спасал стервятников, которые не могли его никак отблагодарить, а иногда и вовсе взращивали глубоко в сердце жгучую обида. И стоило ли ради таких отбросов снова и снова всходить на плаху? Сонхун напряженно выдохнул и вновь посмотрел в сторону Сону. — Кто наблюдает за мальчишкой? — Пока что Марк, — безразлично ответил брат, продолжая перебирать густые локоны волос. — Ники-Рики сменяет его. — Вот тебе и подброшенный щенок, — строго сказал Сонхун, обращаясь к Джею. — Если ты, как маленький ребенок, решил, что можно подобрать с улицы дворняжку, сам за ней и ухаживай. Сону, проследи, чтобы никто ему не помогал. Пока этот… стервятник не даст присягу, один лишь Джей будет за ним наблюдать. На этом все, — развернувшись, он добавил: — Можете идти. Над Рубиновой пустошью, низко касаясь земли, пролетела черная стая молчаливых воронов. …Колени Чонвона оказались разодраны в кровь, но боли он не почувствовал — он только смотрел на багряные капли, стекающие с его тонких, детских ног, к которым прилипла дорожная пыль. Где-то вдалеке, как будто в сотнях метрах от ямы, в которую Чонвон угодил, раздался басистый голос отца. Рядом, поскрипывая вращающимися колесами, лежал перевернутый велосипед. Чонвон впервые учился на нем кататься, и приобретенный опыт оказался не столь веселым, каким мальчик себе это представлял. Перестав рассматривать окровавленные колени, он перевел пустой взгляд. Колеса старого, ржавого велосипеда скрипели от чудовищной боли. Мир — это точно такое же вопящее от старости и болезни колесо, пущенное по склону горы, подпрыгивающее и вот-вот собирающее перевернуться. Это тонкие спицы-пути, которые делают оборот и возвращаются туда, откуда они начали. Время не остановится и после апокалипсиса, и там, где некогда погиб цветок, обязательно вырастет дуб. — С тобой все хорошо? — склонившись над ним, перекрыв свет золотистого солнца, обеспокоенно спросил отец. Чонвон силился вспомнить его лицо, но на месте головы зияла черная дыра. Увидев кровь, стекающую по щиколоткам Чонвона, папа резко выдохнул, будто кто-то сильно ударил его в грудь. Вот тогда-то на черном лице, будто вымазанном в копоти, мелькнули живые глаза — дрожащие, лихорадочно горящие, неотрывно следящие за рубиновой росой на поврежденной коже. — Папа, мы пойдем домой? — спросил Чонвон, испугавшись этого взгляда. Кадык у мужчины, будто теннисный мячик, подпрыгивал то вверх, то вниз. — Конечно, сынок, — большая, сухая и теплая рука накрыла детскую макушку. — Сейчас пойдем. Но сначала нужно поесть… Чонвон резко проснулся, вздрогнув, едва не подпрыгнув на кровати, будто кто-то с силой выдернул его из объятий продолжительного сна. Тогда-то вернулось ощущение боли, не такое острое и сильное, какое оно должно быть на месте содранных в кровь коленей, и тем не менее в Чонвоне перекатывалась глухая боль, как в тигле перекатывались комочки расплавленного, раскаленного добела металла. Густое тепло мурашками пробежалось по его телу. Неужели смерть — она именно такая? Осознанная, болезненная и мучительная? Неужели вот сейчас настанет его последняя секунда, и дыхание Чонвона замрет на судорожном вдохе? Глаза накрыло ярким, белоснежным светом — будто на голову опустили свадебную вуаль. С трудом разлепив тяжелые, свинцовые веки, Чонвон молчаливо оглядел низкий потолок и кусочек противоположной стены — вернее высокого книжного шкафа, выдолбленного прямо в дереве. Больше его взору не за что было зацепиться, и на крохотное мгновение Чонвон прикрыл глаза — и, видимо, окунулся в холодные воды непродолжительного сна, ведь когда он проснулся, то солнце озолотило хранящую молчание комнату. Его веки едва подрагивали, перед глазами сгустился туман. Боль все еще ворочалась в его теле, но казалась несколько приглушенной, как надоедливый, но почти не замечаемый шум от работающего на фоне телевизора. Практически над ухом раздавался перестук чего-то тонкого, длинного и металлического. Чонвон с трудом повернул голову, и внутри черепной коробки вспыхнул звон нарастающей, пульсирующей боли. Перестук прекратился, и под кем-то сидящим рядом протяжно скрипнул стул. — Джей, он очнулся! — рассек тишину звонкий голос. Затем раздались шаги — поспешные и отчетливые, как перекаты грома в потемневшем небе. Хлопнули дверцы, раздвинулись занавески. Чонвон не мог пошевелиться — от приковавшего к кровати ли страха или от расползающейся под кожей боли? Лишь его пальцы подрагивали и сжимали хрустящую простынь. Но тот, кто так отчаянно к нему бежал, так и не успел застать Чонвона бодрствующим — он провалился в сон, как проваливаются в ямы, сброшенные с неуправляемого велосипеда. Когда же Чонвон наконец-то проснулся, в голове у него шумело от стойкого ощущения голода. Было темно, и где-то с краю горел бледный свет настольной лампы. Больше не раздавался перестук прямых спиц, но в тишине ясно звучал шелест переворачиваемых сухих, пожелтевших от времени страниц. Чонвон внимательно следил за собственным дыханием, боль перестала перекатываться в его пустом теле, как вода перекатывалась в глиняных сосудах. И тогда безудержным потоком хлынул вопрос. Где Чонвон находился? Или лучше — как Чонвон оказался… здесь? Здесь — это вообще где? Это определенно была какая-то комната, не слишком большая, ведь огромный книжный шкаф, казалось, стоял в самом изножье его кровати. Он нигде не нашел хотя бы крохотного воспоминания об этом месте. Затем он решил пройтись по воспоминаниям иным, захороненным глубже, но наткнулся на очевидную проблему — он… кажется, его совсем не существовало. Он — пустой, отдающийся эхом, как глубокие пещеры во чреве высоких гор. У Чонвона отобрали всего лишь часть его воспоминаний, — и вот уже все видели, как его прежде цельная личность разлетелась на осколки. Он себя совсем не помнил. Не помнил, что ему нравилось, какая музыка вселяла в него надежду, он даже не мог сказать, какое время года ему было больше по душе, жаркое ли, душное лето или морозная зима, лютая и свирепая, с ледяным ветром, поднимающимся над рекой Хан. А книги — какие же книги он любил? Что насчет подростковых сериалов? Чонвон попытался мысленно ответить на каждый вопрос, но у него, конечно же, ничего не получилось. От жгучих слез его дыхание сбилось, в горле застыл болезненный стон. Чонвон помнил только собственное имя да крохи детских картин: теплую улыбку отца, нежную ласку маминых рук, масляных и липких, неудавшуюся поездку на велосипеде, разбитые в кровь колени, пятна пыли, комья сырой земли, испуг в ответ на испуг взрослых… Над ухом раздалось кошачье мяуканье. — Отойди, Бастет, — тихо, шепотом, незнакомый перекат звуков во рту. Перевернулась следующая страница, а кошка спрыгнула с изголовья кровати и, погладив длинным и пушистым хвостом лицо Чонвона, разместилась у него на животе. — Бастет! Глухой удар книги о стол, отчетливый скрип стула, шаги… И вот оно — лицо ангела, выточенное искусным скульптором; такая острая линия челюсти, что о нее, казалось, Чонвон мог порезаться, лишь единожды взглянув. Изворотливая линия длинной шеи, светлые, густые волосы, тонкая золотистая оправа низко сидящих на переносице очков, суровый изгиб подбородка, розовые губы… И глаза — темные, как разрывы Вселенной, и пронзающие, как пущенное в воздух заточенное копье. Чонвон не мог поверить, что в мире существовала подобная красота; он боялся сделать вдох; вдруг это лишь видение, марево погибающего сознания, и если он вздрогнет или вскинет руку, прекрасный незнакомец исчезнет, как утренняя хмарь, стелющаяся у покрытой жемчужинами росы травы? Он не простит себе, если этот человек исчезнет. Одна лишь его красота обжигала Чонвона. Губы у него округлились, на зубах перекатился звук. — Привет, — выдохнул незнакомый парень. — Как тебя зовут? Это ли не расплата, Ян Чонвон? Видеть его красивое лицо, слышать его низкий, грудной голос, и не понимать, совсем ничего не понимать? — Кажется, Чонвон, — губы у него подрагивали от напряжения — он уже долгое время молчал. Голос оказался тихим и хриплым. Его сухой язык будто бы прилип к такому же сухому нёбу. — «Кажется»? — незнакомец склонил голову, прижавшись ухом к плечу, как и Бастет, которая внимательно следила за Чонвоном. Волосы его были светлыми и пушистыми, будто шляпка одуванчика, в одном ухе — небольшая сережка с вкраплениями рубинов. Чонвон видел переливы огня в драгоценном камне. — Я… ничего не помню, — признался он. — Совсем. И Чонвон почувствовал, как в нем разлился стыд — он не хотел бы разочаровать этого парня. Ему была невыносима сама мысль о том, что незнакомец посмотрит на него, как на пустое место — пустым Чонвон себя и ощущал, — и непременно исчезнет. Вообще страх того, что он исчезнет, начал преобладать над всем остальным. Но незнакомец лишь выгнал кошку и сел на самый краешек кровати. — Это проблема, — признался парень. С тех пор, как он начал говорить, он ни разу не переставал разглядывать лицо Чонвона. Лишь единожды его взгляд опустился ниже - к шее Чонвона. Вернее, к отчетливо виднеющемуся шраму. — Сону будет трудно, — он на мгновение запнулся, — тебя «прочитать». Чонвон с осторожностью рассматривал каждую незначительную деталь его лица — изгибы кожи на веках, пух темных ресниц, сухие чешуйки на розовых губах, линию прямого носа. Кажется, что это длилось лишь секунды, и тем не менее Чонвон с удивлением обнаружил, что Бастет уже несколько раз пыталась взобраться на кровать. — Меня зовут Чонсон, — представился незнакомец. Чонвон смотрел ему прямо в глаза, и он не мог поверить, что Чонсон разглядывал его абсолютно так же, как это делал сам Чонвон — так, будто лицо его было восхитительно красивым и в каждой черте он искал блики жизни. На мгновение Чонвон задержал дыхание. — «Собирать звезды»? — удивленно спросил он. Собственный голос показался ему незнакомым. Чонсон мягко улыбнулся. — Верно. Но обычно меня зовут по другому имени. — Бастет толкалась маленькой головой в его бок, и Чонвон отчетливо ощущал вибрацию ее мурлыкающего тела. — Джей. Приятно с тобой познакомиться, Чонвон. Чонвон вымученно улыбнулся — и в который раз провалился во тьму. Он проснулся от того, что яркий солнечный свет окрасил его веки в кровавый цвет. Теплые, золотистые лучи накрыли его тело. Он и сам не заметил, что его рука поглаживала мягкую шерсть домашнего питомца и пальцы чесали кошку за острыми ушками. Перестук спиц окончательно вернул его в реальность. Смахнув мутное наваждение сна, Чонвон тут же вспомнил о том, что произошло прошлой ночью — если, конечно же, это действительно произошло вчера, — и он, испугавшись, рывком сел на кровати. По оголенной спине пробежался холод. — Вот же… напугал! — это был другой голос, совсем не голос Джея — ласка теплого солнца, обжигающего песка. Тот, кто говорил, явно притворялся, и это притворство Чонвон пеплом перекатил на кончике языка. Никто в жизни так не пугается, и это не дорама, чтобы так истошно кричать. Комната изменилась — она стала просторнее, светлее, сплошь состоящая из камня и стекла. Каждый громкий вдох и выдох Чонвона отскакивал от кирпичей звонким эхо. Он нетерпеливо огляделся, внимательно рассматривая ряд пустых кроватей, разбитые кафельные плитки и деревянные тумбочки. Джея нигде не было. Отчего-то сердце Чонвона болезненно сжалось. Уж не издевательства ли это чертогов его разума? Столь красивые люди вообще существовали? В комнате помимо него находилось еще два человека — один сидел на полу, разложив перед собой документы, другой хмуро разглядывал Чонвона. Тот, кто хмурился, поспешно опустил темную голову и продолжил перебирать спицы; по его коленям струилась лента из больших, разбухших узлов. Другой же с интересом разглядывал Чонвона, поддавшись вперед: спина — до того прямая, что к ней, казалось, приложили тонкий прут; он тоже был удивительно красив, с белой кожей, сияющей в бледно-молочном свете солнца, с яркими, кровавыми губами — будто зияющая рана на маленьком лице. Было что-то в нем такое, что Чонвон прежде видел только в энциклопедиях, на рисунках древних царей — статность, сила, несравненная грация, мягкость черт божественного лица наравне со строгостью во взгляде. Легко вспорхнув, будто птица, он подошел к Чонвону и протянул маленькую руку. Он сам весь был маленьким, низким, тонким и худым, и все же… — Я Сону, — его голос — шипение морских волн. — А это, — он кивнул белоснежной головой в сторону молчаливого парня, — Рики-Ники, Ники-Рики, как хочешь, так его и называй. Чонвон аккуратно вложил свою руку в его протянутую ладонь. С каждой пройденной секундой лицо его сильнее сводило от замешательства. — Я Чонвон, — тихо объявил он. Сону смотрел на него темными, волоокими глазами, но странно — казалось, что само его сознание было уже далеко, и ясность во взгляде расплылась, как потревоженная брошенным камнем прежде спокойная озерная гладь. В отражении его зрачков Чонвон увидел собственное худое лицо. Руки их сцепились, отросшие ногти на пальцах Сону болезненно вжались в кожу, но Чонвон этого даже не заметил. Так продолжалось недолгое мгновение, и затем Сону, виновато улыбнувшись, отошел на шаг. — Интересный ты, Чонвон, — загадочно выдал Сону. — Джей сказал, что у тебя амнезия. Это так? Чонвон лишь краем глаза заметил, как Ники (или Рики) осторожно шевельнулся — будто хотел о чем-то предупредить. Но Сону старательно избегал его напряженного взгляда и вместо этого посматривал на Чонвона. Молчание продолжалось лишь несколько секунд — вздернув величественный подбородок, Сону сказал: — Ты не понимаешь, где находишься. И не помнишь, как сюда попал. Твои воспоминания обрываются, лица стерлись, и мне с трудом удалось отыскать хоть что-нибудь. — Ты… — Чонвон поперхнулся воздухом. Его показалось, что Сону говорил на совершенно незнакомом языке или попусту нес несусветный бред. — Ты что, пробрался ко мне… в голову? Резко нахмурившись, Сону косо посмотрел на Ники. — Я надеялся, что Джей хотя бы об этом тебе рассказал, — сухо ответил парень. — Но, видимо, нет, — голос его сделался снисходительнее. — Да, Чонвон, я пробрался в твою голову. Нашел давние воспоминания и некоторые обрывки старых картин, но несколько, видимо, последних месяцев стерлись, обратились в пыль. Ты их совсем потерял. Незачем даже спрашивать у тебя, помнишь ли ты что-нибудь или нет, я каждый закуток твоего разума проверил. Только вот… — взгляд его сузился, сделался напряженным. — Сильно сомневаюсь, что дело только в аварии… Ники впервые подал голос — низкий и перекатывающийся, как постукивающие друг об друга камни на дне морском: — Сонхун ведь предупредил, что он, — выразительный взгляд упал на Чонвона, — может быть не таким уж и обычным. Сону устало потер место между тонкими, серыми бровями. — Ты ведь тоже сюда пришел не совсем в ясном сознании, — напомнил парень. — Оно-то и понятно — стервятники крайне редко приходят в пустошь по собственной воле, и если они долго живут, то, вероятно, слышали о немилости Сонхуна. Но, с другой стороны, они могли услышать про снисходительность Джея… — пытливый взгляд остановился на застывшем лице Чонвона. — Что ты пережил? Почему ты один был в этой… машине? Чонвон встрепенулся, вздрогнул и стеклянными глазами посмотрел на Сону. Ему ли помнить о том, что произошло? Ему казалось, что Сону и Ники говорили на неизвестном языке, недоступном его разуму. Опрокинутый, как полный воды бокал, повешенный между навью и явью, Чонвон странно себя ощущал. Как выброшенная на песчаный берег гниющая туша белоснежного кашалота. Как выпавший из теплого гнезда птенец, разбивший голову об острый камень. Как покинутый матерью ребенок, оставленный в стенах больницы, где его лишь недавно отмыли от крови и грязи. Чонвон оказался в мире, который его нисколько не принимал. Будто сорвавшись с огромной высоты, в груди Чонвона что-то рухнуло. Он подобрался, подтянул колени к груди, сильнее зарылся в одеяла и простыни — у него не было никакого оружия, только дрожащие руки, и ему незачем было нападать первым — пусть попробуют сами, Чонвон хотя бы попытается от них отбиться. Он чувствовал себя совершенно неважно, его тело горело, будто в лихорадке, и от голода его голова даже сейчас раскалывалась, наполняясь колокольным звоном, и тем не менее Чонвон приготовился к атаке. Из горла его вырвался судорожный выдох. — Кто вы такие? — напряженно спросил он, переводя внимательный взгляд от Сону к Ники и обратно. — И где я? Если уж я не могу ответить на ваши вопросы из-за того, что у меня нет никаких воспоминаний, отвечайте вы. Ну? О чем вы вообще говорите? И что за проникновение ко мне в голову, это же глупости! Но ни Сону, ни Ники не успели ответить — по камням и черепице прокатился глухой звук, как если бы кто-то ударил в гонг. — Уже? — удивленно спросил Сону. — Как быстро они все устроили. Прости, Чонвончик, разговоры оставим до завтрашнего дня. Ты, кстати, боишься крови? - Что? - выдохнул Чонвон, вжавшись взмокшей спиной в холодную спинку кровати. - Мы сейчас с тобой пойдем смотреть небольшое представление, но там будет много крови. - Сону выкатил нижнюю губу, как ребенок. - Там всегда так много крови... Он вышел из длинной комнаты — всего лишь на несколько недолгих секунд, — и когда вернулся, Чонвон заметил на его руках одежду: темную вельветовую ткань брюк, светлые футболки, шелковые рубашки. Положив несколько тканей в изножье кровати, Сону одним лишь веселым, насмешливым взглядом указал: переодевайся. В Чонвоне поднялся протест — обычная реакция на действия, которые, как ему это казалось, не имели никакого смысла. Куда они собирались идти? И что значит... будет много крови? Чонвон почувствовал, как от страха задрожал его подбородок. Сону обернулся, стоя у окна, и молча взглянул на Чонвона. - Объясните мне наконец, что происходит? - Да как тебе объяснить? - удивился Сону. - Ты стервятник, тебе принесли сюда, залечили твои раны, но ты не можешь и дальше оставаться здесь, но чтобы все же тебе разрешили, Джей должен принять наказание. Вот именно на это наказание мы и идем смотреть. Чонвон выставил перед собой белоснежные руки. - Хватит! Чем больше ты говоришь, тем больше это звучит... Тяжело вздохнув, он все же поднялся с кровати, не сводя внимательного взгляда с Сону и Ники, и принялся снимать с себя одежду. Чонвон с ужасом оглядел собственный торс — везде, куда ни глянь, темнели кровоподтеки, веретена ребер сделались столь отчетливыми, что парень боялся к ним прикоснуться. Он весь — кожа да кости. Хрупкие запястья можно было обернуть кольцом из длинных пальцев. Собственное тело показалось ему отвратительным, темнеющим пятнами наливающихся синяков, острым, как прибрежные скалы в ночи, именно поэтому Чонвон как можно быстрее оделся. Когда он уже обувался, то услышал обрывки разговора. Только это выглядело несколько странно - говорил один лишь Сону: — Он не знает, кто мы такие. Ты хотя бы знал, когда пришел сюда, — теперь голос Сону напоминал поднимающуюся над морем бурю. — Я ждал от него подобной низости, - он замолчал, а Ники прикоснулся к сгибу его локтя. - Нет, пусть позабавится. Чонвон старательно разгладил на одежде каждый неправильный изгиб, смахнул несуществующую пыль. - Его тоже можно понять, - будто бы запротестовал Сону. - С другой стороны, какой король не станет в первую очередь переживать только за свой народ? И тут они оба заметили, что Чонвон не находил себе места. — Ходить можешь? — обратился к нему Сону. — Если нет, мы тебя отведем. Давай руку. Чонвон молча вложил в его протянутую ладонь руку, и на крохотное мгновение взгляд Сону снова покрылся тонким слоем стекла. Но он смахнул наваждение, резко качнув головой, и повел Чонвона по длинному и темному коридору. В ногах забилась нарастающая дрожь, дыхание изломалось, сделалось частым и глубоким. Ники молча шел позади. — Куда мы идем? — спросил Чонвон, стараясь разглядеть сквозь пыльные окна открывающийся вид, но глаза его до того привыкли к темноте, что все, что он видел — это белоснежный солнечный свет и зеленую гущу. — Ты скоро увидишь, — наигранно-ласково, но больше обеспокоенно ответил Сону. — Просто… Просто постарайся быстрее привыкнуть — и к тому, что увидишь, и к тому, о чем вскоре узнаешь. Не привыкнешь сейчас — не привыкнешь вообще. Этот мир тебя отвергнет. Мы поймем, если ты испугаешься или возненавидишь нас. Тебе позволительно. Ты, кажется, пережил много боли. Но все пройдет. И то, что когда-то тебе казалось невыносимым, вскоре станет очередным блеклым воспоминанием. Утренний морозный воздух болезненно ворвался в стесненную грудь Чонвона. От каменной террасы, нагретой под прямыми солнечными лучами, исходило удушливое тепло, как от парного молока. Солнце стояло высоко в зените, золотисто-хрустальное блюдо на небесном покрывале. Чонвон опустил сощуренный взгляд — яркий свет на мгновение ослепил его, — и тогда он увидел простирающуюся ткань зеленой пустоты, а чуть дальше, за буграми земли, — тонкую линию начинающегося мглистого леса. Над верхушками деревьев высились заснеженные пики гор. Из горла вырвался удивленный выдох. — Красиво? — довольно ухмыльнулся Сону — это была кошачья улыбка, как прелестная мордочка у Бастет. Чем-то они действительно были похожи — королевской грацией, легкостью движений, абсолютным безмолвием шагов; в отличие от Сону, под подошвами обуви Чонвона с хрустом ломались сухие ветки. — Еще успеешь насладиться. А теперь пошли. Но Чонвон не переставал разглядывать местность — его внимательный взгляд зацепился за покрытые липкими лучами солнца крыши небольших и невысоких строений; одно из зданий — точно серп луны, и прямо перед ним стоял фонтан; в воздух истерично билась тонкая струя. Все остальное скрывала пышная, праздная листва низкорастущих деревьев; лишь только вдалеке, на одной из возвышенностей, среди деревьев и больших камней Чонвон заметил темно-синюю черепицу маленького домика. Запутавшись в собственных негнущихся ногах, Чонвон едва не упал наземь — лишь только сильная хватка тонких рук Сону спасла его от падения. Они остановились. Ники встал по другую сторону от Чонвона, он до сих пор старательно хранил молчание и хмурился, изредка кидая беглый взгляд на притихшего, серьезного Сону. Чонвон разглядывал высокий и толстый ствол обтесанного дерева, выцветшего на солнце до темно-серого оттенка и покрытого засохшими пятнами крови. Земля у его подножья — перекатывающаяся из стороны в сторону пыль. Сону дернул Чонвона за рукав рубашки. — Вот он, — шепнул он. — Наш король и твой повелитель. Чонвон проследил за его сосредоточенным, серьезным взглядом — вокруг них сгущалась толпа, будто мухи, летящие на запах разлагающегося тела. Странно, что подобное сравнение вообще пришло Чонвону в голову, и тем не менее именно так ему показалось. Лица — серые и безликие, как пустые сосуды, во многих чертах отразилась неясная скорбь. Чонвон сразу понял, о ком именно Сону говорил — о мужчине, стоящем подальше от толпы. Он был высоким, статным, таким же выдающимся, как выступающие из-за леса горы, и кожа его — все равно что пена, волосы — острые скальные зубья. Обычно именно таким изображали небожителя. — К-король? — запнувшись, прошептал Чонвон. Ники и Сону быстро переглянулись — будто метнули друг в друга копья. — Потом, — бегло ответил Сону. Но Чонвон не успел задать очередного вопроса — в толпе позади них поднялось возмущенное перешептывание, люди расползлись в стороны, и Чонвон увидел Джея. В груди что-то болезненно оборвалось, все встало на свои места. Столб позади них — это место пытки, а Джей, смиренно идущий к нему — это несущий на себе крест Христос. Чонвон резко обернулся. — Что здесь происходит? Я думал, вы шутили. — Джей нашел тебя далеко за границей здешнего царства, и твое спасение обратилось в его наказание, — спокойно ответил Сону. Он, вероятно, не в первый раз объяснял такое. — Пятьдесят ударов розгами — именно столько стоит твое пребывание в Рубиновой пустоши. — Рубиновая пустошь, — Чонвон распробовал каждую букву, и она вонзилась в мокрое нутро его окровавленного рта. — Ваше царство? Так оно называется? — Джей называет эти места Землей Нод, — рассказал Сону. — Марк обозвал наше царство серпентарием. Ну, а ты бы как назвал эти горы? Чонвон внимательно посмотрел, как с Джея сняли белоснежную рубашку, он ни разу не отвел взгляда от напряженной спины, от широких плеч, он увидел, как запястья Джея обхватили тугой веревкой и обвязали ею столб. Кровь на дереве, уже давно засохшая, потемневшая, не единый раз пролитая, наверняка принадлежала тому же человеку, который спас Чонвона от неминуемой смерти. Кровавая скотобойня, хотел бы он ответить Сону. Ваше царство — это кровавая скотобойня.