и даже если хочешь утопиться —
всюду мелко
flëur
Оказывается тяжелее всего соскребать кровавую плоть с той части ноги, которая называлась плюсна. Папа делал это неумело, несколько вяло, лениво посасывая каждую косточку, будто рыбий скелет, с которого еще не все мясо оказалось содрано. В маленькой комнатке, в которой они сидели, смердело пролитой кровью, здесь не было света, только лишь солнечные лучи с трудом продирались сквозь пыльное, грязное окно, расположившееся у самого потолка, подсвечивая противоположную стену, от которого то и дело отходили кусочки бетона. Ники сидел в самом углу этой крохотной комнаты, узкой и маленькой, будто гроб. В голодном горле папы одним за другим исчезали кусочки отодранной от костей плоти некогда целого тела матери. Ее мутные, мертвые, как у рыбы, глаза смотрели на Ники в ответ. Трапеза продолжалась долго — так долго, что Ники показалось, что он, вероятно, пропустит школу. Солнце билось ему прямо в глаза, и в свете белых лучей в комнате виднелись крупицы пыли, поднимающиеся в воздух всякий раз, когда маленькая ножка Ники вытягивалась, как у балерин, — в отличие от чистокровных вампиров, он не мог долго сидеть в одной и той же позе, в онемевшую кожу тут же впивались иглы. Пока папа не закончит кровавый завтрак, он на сына даже не посмотрит. Плоть отходила от костей легко и бесшумно, лишь цепляясь за стыки, под бледной кожей мелькали желтые пятна жира. Мама уже давно не кричала; она, честно говоря, и до этого не особо старалась, ведь первым делом папа разорвал ей шею и, повернувшись к Ники, вновь принялся показывать строение речевого аппарата. В прошлый раз он показывал судорожно сжимающуюся матку и яичники — демонстрация окровавленных внутренностей сопровождалась нудной лекцией о тяжести женского долга. — Но если она, — тихо начал Ники, указав острым подбородком в сторону тогдашней матери, уже давно остывшей, — ни у кого ничего не брала, откуда же появился долг? Папа тогда впервые так долго думал над ответом. На его зубах лопалась кожа, будто ягоды недозрелого винограда. — Долг перед теми, кто еще не родился, — ответил он и сожрал ее опухшие веки. — Ее ребенок мог стать бы вторым королем Седжоном Великим. — Или вторым Пак Чон Хи, — презрительно ответил Ники. У папы были длинные седые волосы, и когда он ел, то повязывал локоны в тугой пучок, скрепляя волосы на затылке единственной металлической палочкой для еды. На его сморщенных губах застывала потемневшая кровь, а скрюченные пальцы перебирали мелкие косточки. Какая это была по счету мать? Ники загибал пальцы, пытаясь сосчитать женщин. Пятая ли?.. Нет же, шестая… или… может быть и седьмая, для Ники они все казались одинаковыми, особенно когда он видел их распотрошенными, с выдернутыми из чрева кишками и разбитой грудной клеткой. Но из всех женщин ярче всего Ники запомнил третью, с простым деревенским именем, — может потому, что сама она казалась немногим старше. Чем пленил ее папа — белоснежной сединой на висках, дряблым лицом, старческим хриплым голосом, — Ники так и не узнал, и тем не менее мама, впервые войдя в дом, надолго осталась в этих стенах, — дольше, чем любая другая жена. Та мама, которую отец поедал прямо сейчас, не продержалась и полгода, а третья провела рядом с Ники несколько лет. Но как бы сильно Ники к ней ни привязался, она тоже оказалась съедена. Вероятно, только ее смерть настигла быстро. Ники поднял в худую руку отвалившуюся часть стены, пыльную и грязную, и принялся медленно водить острым краем камня по дощатому полу. Трапеза отца подходила к концу, от женщины остались только внутренности, которые вампиры не переваривали, и обглоданные кости, которые не могли раскусить. Кровь они всегда пили жадно, как если бы кто-то стоял над душой, готовый отобрать божественную амброзию, а плоть глотали не жуя, будто больше стремились набить животы, чем насладиться изысканным вкусом. — Рики, — позвал его папа, — принеси пакеты. Ну вот, все. Теперь искать новую мать. От этой даже глаз не осталось — папа раздавил их во рту, как кислые вишни. Человеческая жизнь — творение поистине хрупкое. А человеческое тело, казалось, могло разлететься на осколки от одного лишь неосторожного прикосновения, как опрокинутая на пол фарфоровая ваза. Достаточно камня, чтобы пробить череп, или свинцовой пули, чтобы размазать по стенам розовые кусочки мозга, или неосторожного падения, чтобы сломать позвоночник и на всю жизнь остаться инвалидом, или умелого надреза на языке — тут же захлебнешься вязкой кровью, — или застрявшего в горле хлебного мякиша, чтобы умереть от удушья, или глотка едкого дыма, чтобы потерять сознание… Никто и никогда не останавливал Ники, когда он вез тележку, набитую пакетами, толкая ее впереди себя. Старушка, живущая по соседству, приветливо улыбалась мальчику и тут же строго обращалась к его отцу: — Давно пора работу найти! — ярилась она шепотом. — Не заставляй мальчика таскать такие тяжести и хватит просить его искать старые книги — уже ничего не осталось, а на этом больших денег не нажить! Что будет дальше — металлолом? Смотри у меня! Они сворачивали по пути в густой и темный лес — он обступал их маленькую деревню со всех сторон, все пути вели в него и из него; в какой-то момент старик и сын исчезали с проселочной дороги, а появлялись уже с пустой тележкой, будто неупокоенные духи. — Кем собираешься кормиться в следующий раз? — спросил Ники; скрипучее колесо тележки подпрыгивало на неровной дороге. — Соседка надоела, — глаза его — болотная топь. — Но потом придется переехать. Ники просто кивнул. Он привык переезжать с места на места, и у него ничего не было; сначала он пытался забирать из старых квартир памятные вещи, а затем бросил эту затею — на новом месте прежние игрушки будто бы становились пустыми, полыми, как внутренность длинного червя. Ни к чему он не был привязан и теперь уж ничего не вызывало в нем эмоций. Кто-то говорил, что поэтому с папой они были так похожи. Ники не был его родным сыном, и все же даже между ними имелось некое сходство, и оно отразилось в их глазах: тьма вырытой могилы, непригодной для погребения; глубокая яма, заваленная мертвыми листьями. Так обычно смотрели люди, которые уходили на войну веселыми и страстными, а возвращались никакими: ни грустными, ни радостными, ни печальными, ни гордыми. Ни-ка-ки-ми. — Рики, — позвал его отец своим сухим, бледным голосом. — Да, папа? Каждую ночь Ники с замиранием сердца слушал, как долгий, громкий кашель яростно раздирал отцовскую грудь — вампир гнил заживо, как младенцы, которые разлагались изнутри. Вряд ли кровь насыщала его, уж теперь-то точно, сколько бы бокалов он ни выпил. А в последнее время мужчина начал корчиться от жгучей боли. Задыхаясь во время приступов, он тихо говорил: — Приближается… грядет, как гром… В такие вечера Ники приносил в его комнату плесневелое одеяло и тонкую подушку и ложился рядом с умирающим телом. Некогда раздираемая кашлем грудь нисколько не приподнималась и никак не хотела опускаться. Сухой рот отца был закрыт, и Ники вытягивал руку, прижимаясь ладонью к верхней губе, а когда в его кожу толкалось едва различимое теплое дыхание — последние крупицы угасающей жизни, — Ники сворачивался в кокон подле отца и тут же падал во тьму. Он надеялся, если смерть придет, она в ночной темноте перепутает их переплетенные души и с собой заберет Ники — а когда опомнится, то уже будет поздно что-либо менять. Они шли по длинной дороге, и от поднимающейся в воздух пыли, подсвеченной солнечным сиянием, их глаза щурились, ряд длинных ресниц прижимался к нижним векам. Ржавое колесо подпрыгивало на выбоинах, и Ники боялся, что телега в один момент вырвется из его рук. Тогда он уже многое знал о смерти, о том, что она никого не жалеет — сколько ни плачь, а она не развернется у порога и не уйдет в ту же тьму, из которой появилась, она нависнет грозным громом над крышей дома, постучится в окна дохлыми птицами, а на следующую безволненную ночь заберет предназначенное, что невозможно долго скрывать от ее внимательного взгляда. И потом окажется, что дожидаться боли горше самой боли. Со свистом втянув чистый, горный воздух, папа спокойно сказал: — Сегодня я научу тебя, как правильно хоронить королей. …Ники разбудили холодные пальцы, прижавшиеся к его виску, и тихий шепот Сону, на бедрах которого он уснул. Будто ледяные палочки, пальцы короля массировали кожу, а губы бесшумно повторяли папины слова. Я научу тебя, как правильно хоронить королей. В камине потрескивали объятые жарким пламенем дрова, и лишь свет огня освещал небольшую гостиную комнату. На Ники лежал толстый и теплый плед, и парень знал, что если бы не Сону, никто бы из собравшихся вампиров не потрудился зажечь камин или же принести в комнату покрывала и подушки. Королей изваяли изо льда, выточили их застывшие, каменные лица, мерзлые, как северные ветры, и сердца обмакнули в холодные воды безмолвного моря. Им было без разницы, падал ли за окном пушистый снег или стучал по крышам осенний ливень, стояла ли засуха, от которой гибли морковки на грядках Джея, или же на скатерть Рубиновой пустоши опускалась беззвездная ночь — тихая, как внутренность гроба, и сырая, как могильная земля. Все происходящее вне их тела нисколько не волновало то, что ютилось внутри. С трудом приподнявшись на локтях, Ники с хрустом потянулся и сел возле Сону. В гостиной было темно, и в прорехах зашторенных окон виднелся серебристый лунный свет. В Рубиновой пустоши намного раньше сменялись времена года, и если в южных деревеньках еще стояла летняя засуха, в Рубиновых горах не прекращал лить холодный ливень. — Вот теперь мне точно пора выпить, — раздался спокойный, тихий голос Сонхуна. Когда Ники засыпал, король и Джей играли в шахматы, но вот Ники проснулся, а они до сих пор не закончили даже первую игру. Джей улыбнулся, поймав сонный взгляд Ники, и быстро, пока брат не видел, переставил фигуры на шахматной доске. Когда он закончил с маленькой хитростью, то прижал к губам указательный палец — «не рассказывайте, пожалуйста, брату», — и Сону, сощурившись, покачал темной головой из стороны в сторону — «ты, конечно, болван, но я не расскажу Сонхуну». А тем временем король обернулся, держа в руках тарелку с нарезанным, еще теплым хлебом. Джей нахмурился: — Ты ведь хотел выпить? — Ну так я и пью, — ответил Сонхун и уселся обратно в кресло. — Но это просто белый хлеб… — Там сливочный ликер. Джей тут же вскинул прямые, густые брови — теперь он выглядел так, как если бы кто-то его оглушил. Его кроваво-красные губы — зияющая рана на бледном лице — раскрылись, и за ними мелькнули острые зубы. Удивление его оказалось столь сокрушительным, что он даже не увидел, как ловко Сонхун поставил ему шах и мат. Обмакнув ковригу хлеба в сливочном ликере, Сонхун проглотил сладость, с удовольствием облизывая длинные, бледные пальцы — так, вероятно, он не глотал даже густую и темную кровь. — Я победил, — констатировал он, слизывая молочно-белые капли с уголков рта. Сону продолжил молчаливо читать раскрытую на ногах книгу, ни на кого не обращая внимания. Ники нисколько не сомневался, что Сону видел его ночной кошмар, обрывки неясных картин прошлого — как же давно это было, так давно, что любые воспоминания покрылись толстым слоем пыли. В неясной темноте, дрожащей от такого же дрожащего света пылающего камина, черты божественного лица Сону делались острее, тоньше, как нить серебряной паутины. Сонхун пусть и казался нелюдимым, и тем не менее он не отказывался от удовольствия провести совместный вечер с горячо любимыми братьями; Джей из триединства хохотал больше всех, звонко, как звенящий кимвал, и рокочуще, как подступающий к Рубиновой пустоши гром, весь он — буйство огня и безрассудность вольных ветров, и здесь же, странно сосуществующее рядом с его ребячестью, — паломническое смирение, молчаливость возвышающихся над головой величественных, неприступных гор. И только Сону из них всех — несгибаемость нержавеющей стали, ярость отколовшихся ледников, готовых протаранить железные листы кораблей; изменчивость личности, хитрость заколдованных лис, волшебство и магия, невидимыми нитями связанными со всем сущим. Ники смотрел на него, как зачарованный. Если Сону прикажет ему пойти и утопиться, Ники в ту же секунду пойдет и утопится. Холодные пальцы перевернули пожелтевшую страницу. Сонхун надеялся на еще одну непродолжительную игру — он был уверен, что поставит шах и мат за два шага, если не за один, — но Джей уже собирал в ладонь аккуратно вырезанные из дерева лакированные фигурки; за земную ось нырнула луна, и вот-вот должно было восстать яркое солнце; нужно было вести гурт овец к равнине меж высокими горами. У Джея в крохотных сутках так много дел — хорошо, что он никогда не спал. Это лишь Ники уж который год не мог толком отделаться от человеческих привычек. — К стервятнику так и не вернулась память? — лениво поинтересовался Сонхун, обмакнув мякиш хлеба в тарелке со сливочным ликером. Удивительно, как грациозно он ел подобную еду: с шариков, которые он катал из хлеба, не падали крошки, а алкоголь, в который он окунал плоть Господня, тут же впитывался в мякоть. Любой другой уже давно бы изгваздался, а Сонхун лишь слизывал с длинных пальцев излишки ликера и тянулся к следующему ровному хлебному шарику. Ники догадался, что отвечать следовало ему — ведь именно он дольше всех проводил времени с молчаливым Чонвоном; оценив назревающую опасность, Сонхун строго-настрого запретил Джею приближаться «к этому жалкому отродью»; королем он был справедливым, но не сказать, что добрым. — Память вернулась лишь частично, господин, — ответил он. Намедни Чонвон рассказывал о картинах детства: о том, какие высокие песочные замки он строил у реки Хан, или о том, каким шумным был мальчик по соседству, который позже переехал в Пусан; он поведал о первой попытке прокатиться на ржавом, старом велосипеде, об ушибленном колене, о рубиновой крови, стекающей по его ноге, и об испуге родителей; а затем детство обрывалось. Все, что было дальше, Чонвон помнил лишь смутно, как если бы он смотрел в грязную, илистую воду. Когда ему приносили теплый, мягкий хлеб, он ел. Ники наливал в бокал что-то красное, темное и густое, напоминающее столетнее вино. Чонвон послушно пил, не думая о вкусе. Он много читал принесенные Джеем книги и много спал — Ники на мгновение усомнился, могли ли люди вообще так долго спать? Он безуспешно попытался вспомнить собственную жизнь до обращения — бесчисленные ночи, проведенные под боком бодрствующего отца, но и тогда он, кажется, толком не высыпался. Теперь же он спал всего несколько часов — тоже под боком у бодрствующего вампира. — Ты правда не можешь ничего разглядеть у него, Сону? — обратился Сонхун напрямую к брату. — Ничего, — пожав плечами, ответил вампир и нехотя признался: — Это доставляет мне дискомфорт. Сону достаточно одного прикосновения, чтобы полностью понять, что за существо стояло перед ним и какой тяжелый путь ему пришлось преодолеть, чтобы оказаться по эту сторону от невидимой границы Рубиновой пустоши. Он видел тайны, видел страхи, от которых все внутри переворачивалось вверх дном, и видел терзающие изнутри мысли, которыми никто в здравом уме не стал бы делиться, уж с вампиром-то точно. Одно лишь прикосновение — и Сону с точностью мог определить, кому следовало доверять, а кому нет; но если воспоминания стерлись, если ничего у человека за душой-то и не было… Совсем не удивительно, что Сонхун так сурово обращался с неизвестно откуда прибывшим стервятником, который ничего о себе не мог рассказать. — Если тебе дискомфортно, представь, каково нам, — спокойно сказал Сонхун. — Ни у кого в мире больше нет такой способности. Сону странно улыбнулся, блеснув клыками: — И хорошо, что эта способность принадлежит лишь мне. — Вот только теперь оказалось, что твоя способность, видимо, имеет границы: если у, — Сонхун на мгновение запнулся в попытке не сказать грубого слова, — если у этого стервятника частичная амнезия, ты сам увидишь не больше его, хотя память — вещь коварная, и она прячется в самых темных закоулках, и странно, на самом деле, что ты не можешь нырнуть в его бессознательное. Ники сидел подле Сону, и он единственный почувствовал, как вампир на мгновение напрягся. Но мгновение прошло, никем толком не замеченное, и Сону растянул на губах самую очаровательную улыбку из всех: — Наверное, и в этом человеке есть что-то такое, чего нам, вампирам, знать необязательно. Сонхун улыбнулся ему в ответ — холодно, отрешенно, сминая в руке шарик из хлеба. Будь его воля сильнее уважения к Джею, он бы уже давно вздернул Чонвона на виселице. Он ненавидел стервятников. Но отчего же? Он просто их ненавидел и считал, что у всего должна быть беспричинная ненависть — иначе бы они, вампиры, позабыли, для чего живут, и перестали бы сражаться, развязывая войны ради хрупкого, светлого мира. — Я только надеюсь, что то, что он скрывает, не принесет моему народу зла. Сону не отрывал взгляд от книги, раскрытой на его бедрах. Он снова лениво пожал плечами. — Этого я обещать не могу. …Чонвону озеленелая ткань Рубиновой пустоши казалась бесконечной лентой, простирающейся под его ногами: он привык к замкнутому лабиринту огромного мегаполиса. Ночь была тихой и спокойной, темной, почти что непроглядной, и лишь безмолвное сияние звезд высоко над головой и светлый диск луны освещали лесную чащу. Он сидел на холодном камне небольшой площадки возле входа в пустой госпиталь, дверь которого была приоткрыта, и в спину ему бился желтый, пыльный свет. Пролетел день, пролетела неделя, а теперь уж в небытие канул долгий месяц — Чонвон шаг за шагом приближался к собственной смерти, хотя он ничего не делал для того, чтобы отсрочить неизбежное — но, с другой стороны, и идти навстречу он не собирался. Тишина вокруг него была плотной, как дым: в кустах затих треск цикад, исчез ветер, от которого разносился по ткани Рубиновой пустоши лепет диких трав; даже далекое блеяние загнанных в стойло овец прекратилось. Со всех сторон небольшой госпиталь обступал угрюмый, чернильный лес — только здесь Чонвон чувствовал себя вне времени и пространства. Первые дни Ники еще пытался приобщить его к вампирской жизни, но Чонвон сразу же почувствовал горькую разобщенность с миром, в который его невольно окунули, как в холодные воды мертвого Стикса. Вампиры, встретившиеся им на площади, прошли мимо, даже не взглянув в их сторону. Это было какое-то другое тщеславие, не такое едкое, как человеческое, — вампиры не смотрели на Чонвона свысока, в отвращении не кривили рты, не морщились, и все потому, что они его и вовсе не замечали. Вот таким Чонвон для них всех был — пустым местом, стервятником, который появился в Рубиновой пустоши только для того, чтобы в скором времени умереть. Даже имя его незачем было знать. Но, с другой стороны, никто из них не пытался сделать оставшуюся Чонвону жизнь невыносимой, и за это парень был им крайне признателен. — Зимой будет хуже, — признался Ники, когда они подходили к госпиталю. — Начнут смотреть на тебя как на пакет с кровью. Зимой труднее искать пропитание. В тишине, недалеко от Чонвона, с хрустом сломалась сухая ветка. — Извини, — тут же раздался мягкий голос Джея — он увидел, как стервятник дернулся в сторону, испугавшись громкого звука. Он еще не выплыл из темноты, она все еще обступала его со всех сторон, лаская материнскими руками, и Чонвон до сих пор слышал только его голос. — Не хотел тебя напугать. Первее всего Чонвон увидел небольшую стопку книг в его руках — Джей приносил их каждую неделю, и только под этим предлогом король Рубиновой пустоши, его старший брат, скрепя сердце позволил им общаться, пусть и недолго. Затем из темноты выплыло его бледное, белое лицо, высеченное из мрамора, а потом — темная одежда: теплый свитер и широкие джинсы. Выглядел он слишком простовато для того, кто носил титул короля. Опустившись рядом на холодный камень, Джей тихо сказал: — Выбирал на свой вкус, — он всегда так говорил, смущенно протягивая Чонвону стопку книг — будто боялся, что стервятник его осудит. — Спасибо, — просто ответил Чонвон и погладил твердый корешок одной из толстых книг. Он тускло улыбался — скорее чтобы не выдать Джею своего истинного, болезненного состояния; король ведь увидит, но ничего не скажет, а на следующей неделе помимо очередной стопки книг принесет что-то такое, что напомнит Чонвону о человеческом мире, хотя парень уже не понимал, какому миру он действительно принадлежал. Вспомнив о чем-то, Чонвон тихо спросил: — Ники не хочет посидеть здесь? — Ники сегодня не пришел. Верный пес Сону следил за каждым их действием, вслушивался в негромкие реплики их недолгого, всякий раз сухого разговора — Сонхун делал все возможное, чтобы Джей как можно скорее позабыл о стервятнике, а когда придет время, то не стал бы по нему убиваться. Он с подозрением относился к стервятнику, который потерял память и не мог рассказать, с какой целью оказался в Рубиновой пустоши, — но и Сонхуна можно было понять. Для него потерявший память Чонвон был подобен бомбе замедленного действия. Искренне удивившись такому исходу событий, Чонвон повернулся к Джею лицом. — Почему? — Сопровождает Сону, — просто ответил Джей. — Я никогда не вдавался в подробности их совместных дел, но еще сегодняшним утром они покинули территорию Рубиновой пустоши. Вернутся, вероятно, через несколько дней. В словах Джея звучало нечто иное — как некое одобрение. Спрашивай о чем угодно — теперь уж нас никто не услышит. Госпиталь находился на периферии поселения, глубоко в лесу, и за целый месяц Чонвон ни разу не услышал поблизости чьих-то разговоров или просто чью-либо едва различимую поступь — только треск цикад, рокот грома и спокойное дыхание Ники. И теперь, чтобы добиться правды, следовало говорить о ней шепотом. Но к собственному удивлению Чонвон осознал, что он не знал, о чем мог спросить Джея. Как много у них было времени? Помимо Ники кто-то мог наблюдать за ними, подслушивать их всегда простые разговоры? Не мог же сам Сонхун этой темной ночью выйти из своей гротескно-вампирской резиденции и в действительности затеряться в лесу достаточно далеко, чтобы Чонвон не ощущал даже его дыхания, и при этом достаточно близко для того, чтобы держать брата в поле зрения? Это было просто глупо в какой-то степени даже смешно. — Вы с Ники так… дружны, — начал Чонвон, ломая пальцы. — Но если ты общался с ним как и со мной — я имею в виду так же редко и под присмотром кого-нибудь другого стервятника, — то… просто странно, что… — Когда Ники появился в Рубиновой пустоши, Сонхун еще не пытался держать его в импровизированной тюрьме, как сейчас поступает с тобой, — ответил Джей, рассматривая звездное небо у них над головами. — Стервятников он действительно не любит, но так строго обходиться с ними стал только недавно. Тебе просто не повезло оказаться в в Рубиновой пустоши именно сейчас. Случись это чуть раньше, он бы не стал так оберегать меня. Поверь, у него есть для этого свои причины. Чонвон опустил руки. От слов Джея ему захотелось смеяться, ведь, в конце концов, это именно Чонвона следовало оберегать от вампирского мира. Слова Ники о том, что зимой станет хуже, вызывали в Чонвоне вполне себе оправданную панику. — Почему ему не нравятся стервятники? — Всегда или именно с недавнего времени? — уточнил Джей. — Судя по твоему вопросу, это все-таки давняя ненависть. И я могу лишь предположить, что твоему брату больно не нравится, когда вампирскую кровь разбавляет кровь человека, — сказав это, Чонвон искоса посмотрел на Джея. — Если вы — вершина пищевой цепочки, странно иметь дело с теми, кого вы едите. Но если ему не нравятся люди, тогда стервятников он просто ненавидит: из-за того, что они считаются вампирами, но ведут себя, как люди. А может быть, ему неприятен тот факт, что некоторые чистокровные на самом деле стервятники, которые нашли обративших их вампиров и… и убили их. Убили тех, кто по праву принадлежал к роду королей. Такое обычно не прощают. Джей расплылся в улыбке. — Надо же, а ты весьма умен. — Но это странно, — поморщился Чонвон. — Лично я не сделал ни ему, ни вам, ни вашему роду ничего плохого; наоборот, меня обратили в стервятника, мне укоротили судьбу, и я волей случая оказался здесь, в логове вампиров, которые, в теории, все еще могли бы меня сожрать, ведь в моих жилах благодаря твоим стараниям до сих пор струится человеческая кровь. Так зачем же ненавидеть меня за то, чего я не совершал? — Ему хватило ошибки одного из вас, чтобы впредь никому не доверять. Это какой же должна была быть ошибка, чтобы впредь не доверять никому из стервятников?.. Чонвон неясно ощутил, что, кажется, он уже знал ответ на этот вопрос, но одна лишь мысль об этом показалась ему абсурдной. — Но ты его ненависти не разделяешь, — заметил Чонвон. — Значит, для твоего брата это ошибка, а для тебя… — Я просто не считаю это ошибкой. Чонвон посмотрел на него украдкой, скосив взгляд в сторону. Джей все еще рассматривал темный небосвод, и в его глазах отразился холодный свет далеких звезд. А ведь он тоже вампир, и не какой-нибудь, а чистокровный — для продолжения собственной жизни ему необходимо бокал за бокалом глотать густую кровь, и прежде, когда еще не существовало донорских центров, ему наверняка приходилось убивать незнакомцев, рушить семьи, оставлять детей сиротами… Сколько лет прошло с его последнего убийства? И прошло ли хоть сколько-нибудь? А ведь, подобно Сонхуну, Чонвон тоже мог возненавидеть Джея — и все же он чувствовал, что вместо жгучей ненависти, вместо безудержного желания о справедливой мести в его груди распустился цветок печали — сухой и искусственный, как на могилах. Опустив голову на подтянутые к груди колени, Чонвон тихо сказал: — Ты… добрый. В тебе очень много хорошего. По голосу Джея было понятно, что он смущенно улыбался: — Обычно природа стремится к тому, чтобы все уравнять. Если ты говоришь мне, что во мне много хорошего, это предполагает, что во мне также много плохого. — Нет, это совсем не так. — Чонвон покачал темной головой. — Мне хватило прожить в Рубиновой пустоши чуть больше месяца, чтобы понять, кому из вас мне следует доверять. Он внимательно посмотрел на молчаливого, казалось, что удивленного Джея. Сидящий перед ним король выглядел так… так странно, будто в это мгновение он видел перед собой совсем не Чонвона. — Просто… — губы Джея дрожали. — Просто у меня есть свое… мировоззрение. — Мировоззрение? — Открою тебе маленькую тайну — посмотри на небо, — вопросительно вскинув бровь, Чонвон тем не менее проследил за его взглядом и тоже приподнял голову навстречу черному, ночному небу. — Мы так далеко от столицы, от других городов, и так высоко над уровнем моря, что небо здесь похоже на купол. И как же здесь много звезд, не правда ли? Такая же небесная мгла окутывает нас и здесь, на земле, вот тут, где мы с тобой сидим, и порой и в нашем сердце. Но запомни: на фоне густой темноты воссияют даже крошечные из звезд, и увидеть их блеклый, бледный, невзрачный свет когда уж солнца нет, — одно из величайших дарований, — он ненадолго замолчал, но через минуту тишины добавил: — Мы не боимся темноты вселенной, ведь рано или поздно даже в самой отдаленной ее точке наткнемся на звездный свет, так почему бы мне нужно бояться темноты человеческой души? Каждая холодная, одинокая звезда ярко светила на тверди небесной, и чем дольше Чонвон вглядывался в это темное полотно, тем больше звезд приветливо отвечали на его внимательный взгляд. — Но что это была за ошибка? — вспомнил Чонвон. — Единственная ошибка, из-за которой король Рубиновой пустоши продолжает держать меня так далеко от вампиров? Чонвон все еще разглядывал ночное звездное небо, а потому не мог увидеть, как медленно улыбка исчезла с красивого лица Джея. — Это произошло год назад, — начал он тихим, приглушенным голосом — Чонвон прежде не слышал, чтобы он разговаривал подобным образом, тяжело вспоминая прошлое. В следующую секунду Чонвон уже собирался попросить Джея ничего не рассказывать ему, но вампир продолжил еще до того, как стервятник успел разомкнуть сухие губы: — Меня пытались убить. Чонвон почувствовал, как холод пробежался по его резко выпрямившейся спине — будто ледяное дуновение сквозняка, стелющегося у самого пола. Развернувшись, Чонвон шокировано посмотрел на Джея — лица их оказались удивительно близко, и парень увидел, как в глазах напротив отразилась давняя боль. Это было предательство, понял он и без подсказки вампира, — древнее, гадкое предательство. — Как… — Чонвон почти что задыхался от шока. Он не мог поверить, что кто-то из стервятников мог покуситься на жизнь бессмертного, чистокровного вампира. — Почему?.. Лишь глупец мог пойти на такое. Или кто-то отчаянный. Кто-то, кому даже это глупое предательство показалось последней надеждой. Но покуситься на Джея?.. Даже опрокинутый в лужу отчаяния, приговоренный к скорой смерти Чонвон не мог представить, чтобы ему захотелось убить вампира… убить Джея… — Почему? — тихо шепнул Джей. — Я и сам задаюсь этим вопросом. Мне страшно подумать, что на самом деле испытывают стервятники, что вы чувствуете, когда оказываетесь в Рубиновой пустоши, далеко от привычного вам мира людей? Мне кажется, кроме отчаяния, в вас ничего нет; вы знаете о том, сколько вам отмерено, и сколько бы ни прошло времени, вы не сможете свыкнуться с подобной мыслью. Воля судьбы не ведает о справедливости, она лишь делает так, как сама считает правильным и верным, и порой то, что вам приходится переживать, это последствия ее безрассудного выбора. Выбор, конечно, был невелик. На мгновение тишина вновь заклубилась вокруг них, густая, как дым. — Ему было очень тяжело. И я знаю, что тебе тоже тяжело, Чонвон, — в воздухе витало напряжение его печального голоса. — Тебе, стервятникам, тому парню, что хотел меня убить, всем людям и всем вампирам — невероятно тяжело в этом неправильном мире. Это истинная суть нашей природы — сколько бы горя ни пришлось пережить нашим близким, нам всегда кажется, что наше-то горе сильнее, объемнее, которое труднее всего перетерпеть. Каждому из нас кажется, что только он сражается с тяготами Вселенной, с невзгодами судьбы, что только его одного выбрали для того, чтобы пройти самый трудный жизненный путь, тяжелый и разветвленный, по которому еще никто и никогда не ходил впредь и не пойдет после. Поверь, думать так — это нормально, я бы даже сказал, что странно думать иначе. Твое горе для тебя всего дороже, но… пообещай мне, — попросил Джей, взглянув на его пустое лицо, — никогда не забывай о тяжбе других, Чонвон, и радуйся с радующимся и плачь с плачущими. Теперь уж Рубиновая пустошь — твой настоящий дом. Он поднялся с холодного камня, отряхнул джинсы. Чонвон негласно понял, что если Сонхун ненавидел стервятников, то Джей перестал им доверять. И то, что он вообще ничего не рассказал о произошедшем тогда, год назад, было ясным тому подтверждением — Чонвон ведь тоже был стервятником. — Обещаю. И Джей, похоже, нисколько ему не доверял.