Кодеин в моих венах

Томми, поклявшись богу и другим божественным сущностям, не стремился закрепить за собой ярлык хорошего парня, живущего по соседству и стригущего газон каждую неделю в одно и то же время. Для таких дел существуют нпс и люди с переизбытком чудаковатости в организме. Он ни тем, ни другим не страдает, поэтому своевольно оставляет за собой право заниматься своими делами. Многие изогнут на это бровь, кто-то осуждающе нахмурится, третий вообще вызовет хохотом землетрясение, но дело в том, что все как один спросят: под «своими делами» ты имеешь в виду наркотики? Да, имеет. Знаете, что еще Томми имеет? Вашу мать. Любители острого как водка натощак юмора — дается добро на похлопать, остальным пройти мимо к черному входу и никогда не вспоминать об этой ситуации. Но дело в том, что за набежавший срок употребления продуктов незаконного рынка, однотипные попытки порыться в чужом белье вызывали желание прополоть носом любопытствующего каждую покатую поверхность. Для такого рода вещей существует фи-эй-кью местной разработки, называется гугл, в котором людей даже при попытке нарыть порно с трупом не забанят. Томми не пытался, но знает пару-тройку смельчаков, пытавшихся нащупать ту самую интернетовскую грань, за которой следует нашумевший в стук дверь и вопль ФБР, открывайте! По итогу те ребята нащупали только пищевое отравление от сосисок из волмарта. Жалко этих добряков. Так вот, в чем же значит лежит корень бед — заранее, не в наркотиках. Просто позвольте Ватсону убиваться так, как он того заслуживает. Выполните дыхательное упражнение и воспользуйтесь правилом трех «п»: поймите-примите-примиритесь. На данный момент наркотики для Томми как игровая сноска в разделе характеристик — неотъемлемая часть индивидуальности, ее львиная доля, если не весь характер вовсе. Без дополнительной мотивации в лице замутненности разума он бы не стал делать и половины из того, на что подписался: не играл в друзей-приятелей с Перплдом, не окучивал каждую вторую вечеринку знакомого, только просиживал штаны на уроках и вырисовывал на полях тетради члены. Когда за его спиной скрипит дверь — Томми недостаточно туп для того, чтобы по-детски уповать на благоразумие и личное пространство в стенах этой кутузки, — он не удивляется. Вздыхает максимально нервно и взвинченно, но не удивляется. Перекладина крыльца используется в качестве балансира, когда в середине позыва разукрасить обстановку ядовитыми цветами желудочного сока Ватсон цепляется за перила ледяными пальцами и свешивается, уставившись в заросли не стриженных кустов заднего двора. Заметь его Перплд, проворковал бы смешливое не надо, Томми, подумай — Ватсон уже подумал, спасибо большое. И он решительно отказывается от любого поступающего предложения; мысль спрыгнуть и тем самым уйти от разговора как никогда перетягивает на себя одеяло интереса. — …Томми? — от присутствия начинает мутить, комок злости встает ровно поперек горла, всячески загораживая доступ кислороду. Он устало щипает себя за переносицу, идеально мимикрируя под Фила его повадками и кривится, когда отсутствие завтрака дает о себе знать урчанием в животе и кислым привкусом на языке. Томми не любит распыляться обвинениями, потому что плохое самочувствие и многие другие события, так или иначе срывающие ритм жизни — всецело его вина. Уилбур не виноват в том, что Ватсона шатает как моряка на палубе, но сделать того виноватым очень чесались руки. Потому что он гад, мразь и мудак. Его брат, кстати, тоже всячески попадает под эти разрядности. На Уилбура смотреть было тяжелее, чем на Техноблейда вчера ночью. Тому виной является призма трезвости или мучительно душная история взросления братьев без отцовского крыла и маминой юбки — остается на усмотрение наблюдателя данной сцены. Томми, к примеру, неохотно соглашается с первым вариантом и прикидывает, что из подкроватной Нарнии в состоянии эту неурдяицу исправить. Что, скромно интересуется обыкновенный смертный, непонятного в его поведении? Ватсон, вроде, не поэт и не ученый: не излагает мысли длинными терминами и не приписывает обыкновенному дереву по пять сравнении — при встречи позиция была доложена плавающим в кофе пенящимся сгустком слюны. Сколько чашек кофе нужно испортить, прежде чем до Уила дойдет, что возможно, возможно Томми не очень-то и тянется к восстановлению отношений? По этическим соображениям нужно сделать шаг назад, а не ломиться напролом танком и бегать за ним, как за дамой в беде. Будет вообще прекрасно, если близнецы упакуют чемоданы и дружно исчезнут из его жизни на ближайший десяток лет, по истечении которого долгожданное воссоединение всех отпрысков произойдет при параде с монотонным дресс-кодом и исчерпывающим вопросом что в черной коробке? Прости, Перплд, но ему не жаль ни капельки. Смекнув что к чему за доли секунды, Ватсон под оркестр физиологических процессов в животе разворачивается на пошатывающихся ногах, явственно ощущая как все краски живого-дышащего человека вымываются с лица. Предварительно ухватившись за столб, удерживающий недюжинную конструкцию крыльца и навеса от обвала на голову. Но чего греха таить? Ватсон был бы только рад, свались на него кусок бетона. Томми показывает высший пилотаж; такой пассаж не видела даже небезызвестная массачусетская книга псалмов — напечатанная в штатах самой первой и в дальнейшем проданную втридорога. Несуществующие зрители восторженно рукоплещут и подрываются с насиженных мест, чтобы повнимательнее рассмотреть происходящее на сцене — Томми, увидевший Уилбура единожды, наклоняется, схватившись за живот от прострелившей все внутренности боли. Но право слово, одного взгляда было достаточно, чтобы соскрести из памяти все нелицеприятные моменты совместной жизни. Поэтому Ватсон недвусмысленно и блюет тому под ноги. Браво, ликбез выходит что надо; зал бьется в конвульсиях от восторга. Томми трет большим пальцем припекающий уголок губ, отплевываясь от остатков воды и желчи. Обувь неуверенно скрипит на полусгнивших досках, когда в поле зрения бросаются бежевые носки в шлепках и горячая рука обжигающе контрастирует с холодом его лба. — Ты заболел? — взволнованно уточняет Уилбур. — С самого утра ты выглядел как-то болезненно. Йо-хо-хо и бутылка рома; знал бы ты настоящую причину, приятель — и вовсе свалился в обморок на месте. Ватсон предупредительно трясет головой, но не дождавшись требуемой реакции стряхивает с себя вес чужой ладони. Если это все же какая-то болезнь, помимо отходняков и прочей белиберды, зовущейся последствиями, то желательно что-то крайне неизличимое и смертельное. Официант, добавьте в список заказов неоперабельный рак. Чтобы шаром для боулинга выкосить сразу несколько кегель: избавить от псевдо душевных встреч в замкнутых и не очень пространствах, да вдобавок отправить пригревать пустующее место на семейном кладбище. Задрать голову и взглянуть в глаза причине своей головной боли Томми, сколько ни храбрись, все равно не может — выдуманное силовое поле мешает. — Мне жаль, ладно? Я не хотел поставить в неловкое положение твоего друга, — замешкавшись, выдает Уилбур средь бела дня с интонацией, будто своими откровенно невсравшимися извинениями оказывает щедрую услугу. Все бы ничего, но Ватсону категорично срать кирпичиками на Перплда и его душевные муки. Не совсем, но притворимся что он весь из себя загадочный-холодный стоит в белом пальто. За чужой счет Томми может только пропускать по стаканчику и накуриваться, никак не оскорбляться и принимать близко к метафорическому сердцу. Схему с неискренними извини-прости Уилбур часто проворачивал и до этого, уговаривая его как упорствующую в нехотении выполнять кувырок собаку. Дрессирует, дожидаясь удобный ответ, потому что это единственное, кем Ватсон когда-либо являлся – удобным. Уил ведь совершенно не воспринимает его как брата. Скорее как подобранную с обочины собачонку или ковер, по мягкому ворсу которого можно бессовестно топтаться. Раз неодушевленный предмет — значит все в ажуре, шоколаде и бесовской математический пример дополз до необходимого результата. Осознание бьет неожиданно колко под дых, вынуждая плечи истерически содрогнуться в хриплом смехе, затонувшим в общей какофонии из нарастающего звона в ушах. Томми оплетает трясущимися ладонями впалый живот, чувствуя как неизбежно смех перерастает во что-то стократ хуже: спертый воздух задерживается в горле на секунду, за которую едко наседает на грудную клетку и нос. Влага скапливается в уголках щиплющих глаз. — Да что с тобой не так, твою мать..? — всхлипывает он истощенно, накренясь на недержащих ногах и запинается о пятку в попытке схватить край перил за спиной. Даже на пороге эмоционального срыва, не отталкиваясь от облегчающих или отягчающих обстоятельств и инвариантно минувшим годам вдали от дома — Уилбур все так же методом проб и ошибок силится подобрать тот самый универсальный метод воспитания вшивой дворняги, чтобы наконец указать на пространство у будки и втолковать значение слова «место». Этот ублюдок все так же смотрит на него сверху вниз. Наверняка ведь не держит за человека — может за балласт, но уж точно не за младшего брата с мыслями, чувствами и остальному перечню черт, присущих венцу божественного замысла. — Томс, я не понимаю- — искренне растерянная, а может и нет, реплика, за которой тянется вздох на успокаивающий манер. — Просто- пойдем внутрь и поговорим на кухне, хорошо? Тут холодно, — пренебрежительно взмахивая рукой, тот указывает на дверь за своей спиной, так и не выбравшись из захвата оторопи. На этот раз рука ложится на запястье, большой палец нервически замирает над напряженно проступившей полосой едва пульсирующей вены. — С хуя ли, — исступленно срывается с губ равнодушный протест и он впервые всматривается в не менее блеклое лицо перед собой. Как же его тошнит от узнаваемости шоколадных глаз, сканирующих каждое движение двумя камерами видеонаблюдения. Томми чертовски хорошо ознакомлен с чужими чертами лица: манерой слегка приподнимать бровь в момент уязвимости и морщинками, собирающимися карандашным штрихом под внутренними уголками глаз. От этого не становится легче. — Почему ты вообще здесь? — спрашивает он резко, до конца не осознавая, что имеет в виду: переезд или существование как таковое. Томми не понимает, почему Уилбур ушел в первую очередь и зачем вернулся именно сейчас, но с головой хватало одного элементарного как дважды два осознания — обвившая запястье ядовитая змея понапрасну удерживает его от шага в пропасть, ад или куда там попадают грешные души без намека на раскаяние. Будучи на расстоянии вытянутой руки от бездны, неминуемо затягивающей в свои объятия, Ватсону хватало жалости не жаждать той же участи своему брату. Если он собирается распрощаться со всем и сразу, то без лишних свидетелей и соучастников — просто переварит пришедшую мысль наедине и будет продолжать, пока уже не сможет идти. И в момент слабости ему однозначно не требовалось присутствие Уилбура, отсутствовавшего в сотни других подобных мгновений. — Свали уже, Уил, — избито просит Томми, с шумом втягивая носом задымленный городской воздух и позволяя соленым примесям океана щекотать обоняние. Оставь его гнить, бога ради: тебе это пять лет назад не надо было, Таббо в свое время тоже хватило по самое не могу, Томми тем более – так смысл сейчас брыкаться? Или с таким надо приползти на коленях с мольбами и письменным докладом? Чтобы предельно понятно и черным по белому да, я употребляю и нет, мне не нужна помощь. Можно еще повесить себе на шею, как контрастный сигнал, говорящий сам за себя; как тугую повязку с колоколом на шее пасущейся коровы, чтобы беглого взгляда было достаточно. Что-то в лице его брата меняется, когда тот с ужасом распахивает глаза как в день, когда Ватсон по глупости брякает что-то о собственной смерти — нешуточный страх мелькает на дне карей радужки, когда Уилбур со скрипом сжимает челюсти и скорбно отводит дрожащие черные зрачки с перехватившим дыханием. Музыкальные пальцы строительной стяжкой смыкаются на диаметре повисшей безвольно руки. — Знаешь, мне так противны твои глаза, — признается Томми в минуту наблюдения. Эту брошенную вскользь фразу, пожалуй, можно смело причислить к самой чистосердечной строчке за последние месяцы и отпускать с призовым кубком и наградной лентой через плечо. Головная боль только усиливается, а на фоне, как в роковой августовский день – разрываются иллюзорные завывающие цикады. Во времени назад не вернешься, но испытать это гнетущее чувство вновь вполне осуществимо – и доказательство прямо перед носом. В такие моменты остро не хватало Перплда и его апатичного предложения задушить проблему никотином. — Пошли домой, Томми, — его брат цокает языком, круглые стекла оправы очков слабо блестят, затрагиваемые солнечным ореолом и розовеющим небом. Ватсон прослеживает за рассредоточенным взглядом поверх домашней одежды, наблюдая как угли раздражения постепенно разгораются. — Тут- — Скажешь «холодно» и я без шуток разобью тебе нос, — рявкает он уничижительно. — Кто ты вообще такой, чтобы тебя слушать? — сплевывает горькую слюну приблизительно туда же, где на полу виднелось мокрое пятно, успевшее впитаться во влажные доски. — Кто я такой? — переспрашивает Уилбур с надрывным смешком и Томми закатывает глаза: глухой долбоеб, судя по всему. — Твой старший брат. И как старший брат я говорю вернуться в дом, — тот слабо дергает его за запястье. — А может нахуй пойдешь? — щурится Ватсон. — Здесь только придурок, который запизделся и не заметил, — продолжает гнуть свою линию, сколупывая недавно проклюнувшуюся на свежем, таком же фигуральном, рубце пленку, свидетельствующую о размеренной регенерации. — А пока галантно прошу отъебаться до конца недели или сколько вы собираетесь просиживать здесь штаны, пока не свалите обратно восвояси, — широким жестом изъясняется он, фыркая. — Какого- — сплевывает Уилбур, делая опасный для его жизни шаг навстречу. Томми не сдвигается с места, но в голове держит о надобности в прямо противоположном движении. — Как ты, блять, со мной разговариваешь? — ах да, вот и оно – хваленое терпение, длящееся пять минут. В этом мире сосуществовали в мире и гармонии следующие законы: надежда умирает последней, любовь живет три года и терпение Уила длится пять минут. — Томми, почему- — Да потому что я заколебался. Я не гребаная собака, Уилбур- я человек, — он рвано вздыхает. Нельзя тыкать людей носом и ожидать, что на команду подай-принеси ты получишь адекватную реакцию, а не средний палец под нос. — Что ты несешь, — полушепотом бормочет тот, взлохмачивая волосы на затылке. — Конечно, ты не собака, — тот морщится, словно сама мысль казалась отвратительной. — А по-моему очень даже! Только собаки после пяти лет отсутствия будут как ни в чем не бывало вилять хвостом и тяфкать, а ты только это и ждешь, — цедит сквозь стиснутые зубы. Припоминая последний услышанный разговор и Техноблейда, он цепляется за воспоминание: — Даже Тех понимает. — О чем ты? — отшатывается Уил и на лице не терпящий возражений отпечаток смятения, хватка на руке ослабляется достаточно, чтобы Томми сумел из нее без особых усердий выпутаться. Сознание до сих пор плыло; скомканные размышления замыкались на бутилированной злобе, желании сдохнуть и украденной из перплдовского бардачка сигаретной пачке. — Кстати, — ухватывая мысль за хвост, спохватывается Ватсон собраннее, — ты бросил курить? Это ушло незамеченным, но если сконцентрироваться и напрячь скисший мозг, то становилось очевидно, что типичный старшему брату шлейф ментоловых сигарет и табака отсутствовал напрочь. Было бы забавно, уточни тот боязливо что именно? перебирая в мрачном боре сознания залежавшийся список употребляемой отравы, но Уилбур сегодня решает лишить Томми всех удовольствий жалкой жизни. — Какое отношение это имеет к- — недовольно задает вопрос и замолкает, подозрение прослеживается в ожесточившихся чертах лица. — Почему ты спрашиваешь? Томми вяло дергает плечами, пытаясь сосредоточиться на чем-то, кроме скручивающей боли в животе и связывающего по рукам и ногам недомогания, подталкивающего распластаться на досках в позе трупа. — Ты не пахнешь, — показательно втянув носом воздух, объясняется и кистью руки совершает смазанное круговое движение. — Ты помнишь? — почему-то потрясенно любопытствует тот, словно чужие вредные привычки хоть когда-то пытались сокрыть. На самом деле, все всегда лежало на поверхности: бычки на подоконнике в спальне, присыпанный пеплом ковер, бессчетное количество жвачек, приклеенных под рабочим столом, отсутствие аппетита и неугомонное поведение каждые три-четыре часа – практически все знаки. Роскошь случайно пропустить не мог себе позволить даже слепой. — Мне было одиннадцать, не пять, — исправляет чужие мыслительные процессы коротко. Уилбур переминается с ноги на ногу и в кои-то веки сбрасывает с себя невидимый груз: плечи расслабляются, когда тот притягивает собственное тело поближе к перекладинам крыльца и поудобнее устраивает на них локти. — Тебе пришлось это все видеть, — это «все» могло подразумевать что угодно: от криков под дверью до тех разов, когда его старший брат оказался пойманным с поличным и карманами, доверху набитыми никотиновыми цилиндрами. Мог хотя бы добавить прости в начале, но имеем что имеем. — Но да. Когда я съехал, первое время вдали от дома было сложно, но потом я познакомился с хорошими людьми- — А я нет, — угрюмо улыбается Томми без намека на юмор, по воле случая озвучивая то, что по идее нужно поглубже затолкать себе в задницу. Уилбур резко выпрямляется, поворачиваясь к нему. — Забей, — быстро бросается в оборону и отнекивается прежде, чем морская вода перельется за территорию пляжей и затопит город вместе с жителями. — Нет, что ты хочешь этим сказать, — вмиг посерьезнев, низким голосом осведомляется в утвердительном тоне а-ля колись, сволочь. Да что тут можно сказать? Все, по иронии судьбы, доступно для понимания каждому кривому-косому. Застрелите Томми, отрубите его длинный язык, а потом сбросьте в близлежащую реку и позвольте бурному течению вынести тело в открытый океан. — Ничего. Чего ты взъелся? — отрицает Томми и лучше бы вся ситуация маскировалась под судебное дело, чтобы можно было панибратски потребовать на свою защиту адвоката. — Мне теперь нельзя ляпнуть не подумав? Остынь уже, — продолжает отпираться величайшими усилиями. — Ты куришь? — вот так, никаких а может и чисто теоретически – не в бровь, а в глаз. Без хваленых теорий заговора, стеснений и хождений вокруг да около. Ватсон пораженно застывает каменным изваянием, вытаращив глаза на своего брата с осторожностью оленя в свете автомобильных фар. Сказать да – значит согласиться на любой без тормозов несущийся железнодорожным составом пиздец, сказать нет – значит согласиться на рытье в комнате и грядущий вынос мозга. — Техно знает, — заявляет Томми, выравнивая голос. Другой близнец их семейства уж точно не придет на выручку, их отношения натянутее каната над бездонной ямой, готового порваться в любой момент. Средненький ответ: вроде и не подтверждение, но и не никакого укоризненного блять, нет. — Какого черта, — шипит Уилбур неверяще, истолковав по-своему. — Да какая разница, даже если и курю- — а вот теперь он оправдывается: ему вновь однозначное количество лет, а за спиной разбитая любимая кружка Фила. Выражение лица его брата, если зарисовать или сфотографировать, можно смело вешать на выставке наравне с Моной Лизой в парижском Лувре. Адская мешанина мозгового штурма. — Фил? — безотрадно интересуется, хотя по лицу открытым текстом бежала строчка я все понимаю, но надо услышать лично. — Догадывается, — приземленно отвечает, хотя его вовсе не радует участь информационного бюро местного разлива. Ему никогда не было дела, что там его отец себе выдумывает, какую религию исповедует и каких теорий касательно младшего сына придерживается. Техноблейд относился туда же – разрешено думать и чувствовать что угодно, но при попытке вмешаться, Томми, как пить дать, откусит фехтовальщику руку по локоть. А вот мнение Уилбура – другая история; спустя столько лет оно все еще сохранило при себе свой вес и значимость. Как говорится, дрессированная сидеть по команде, собака никогда уже не разучится. Ну, будем честны, решающую роль играет фактор, что Уил способен поднять на него руку. — Какого, блядь, черта. Я не могу поверить- — начинает Уилбур, но вскоре осекает себя, потерев виски и требовательно вытягивает руку ладонью вверх. Томми, к слову, очень даже может поверить. — Давай сюда. Все ебаные сигареты. Сейчас же, — с видом, будто сдерживает себя от кровавой расправы и будь Ватсон несколькими годами младше и парой сантиметров ниже, не только карманы вывернул наизнанку, но и отдал все ценные пожитки: телефон, ключи от дома, пара долларов – что угодно, только отстаньте. Томми припоминает подобный сюжет: в далекие и угрюмые времена, когда Перплд был не более чем именем на слуху, а он сам — начинающим энтузиастом нелегальной сферы, из него точно так же вытряхивали деньги до гроша. Бездумно пялясь на раскрытую ладонь, Ватсон оробело оглядывается за спину, где за дождем протянулся задний двор и двухметровый забор — да-да, запах свободы. Так вот что чувствовал главный герой побега из шоушенка. — Уилбур, — дипломатически начинает он и косится на чужую руку как на врага нации. Мы можем решить все по старинке: ты ничего не видел и я ничего не видел. Но по лицу собеседника более чем ясно, что в случае отказа они закончат с одним трупом и револьвером поблизости. Даже так, Томми не собирается отдавать желаемое – сигарет в домашних штанах не будет до тех пор, пока его окончательно не сразит альцгеймер. Главная заповедь курильщика – прятать свое барахло там, куда без надобности не полезут: подъездный щиток на нейтральной территории, туалетный бачок с предварительной гидроизоляцией никотина от влаги, самый пыльный уголок кладовки – на что только фантазии хватит. — Я жду, — ну жди, может к завтрашнему дню пачка мальборо в карманах магическим образом материализуется. — Хочешь, чтобы я сам забрал? — У меня их нет, — измученно протягивает Томми, чувствуя себя второстепенным персонажем, у которого путем пыток выведывают чрезвычайно важную для продвижения сюжета информацию. После этого места похищения щедро поливают керосином и сжигают вместе с информатором. Или дайте ему масло и спички – вроде уже большой мальчик, так что самостоятельно устроит на радость зрителям фаер-шоу с ароматизатором шашлыка. — Нет, значит… — невозмутимо повторяет Уилбур и кивает себе под нос, единожды швырнув в сторону Ватсона нечитаемый взгляд. Подсознательно шестое чувство подсказывает, что никогда не поздно научиться паркурить. Еще лучше – проходить через стены. — Иди сюда, Томми, — глазом не моргнув; единственный подводный камень – проступившие желваки на выразительных скулах. Между ними расстояния – считанные единицы, а узкое крыльцо не спасало положение. Уилбур со спокойной совестью может сократить количество братьев с трех до двух одним прицельным ударом о перила. Томми сжимает руки в кулаки, когда его пальцы нерешительно вздрагивают и тело непроизвольно наклоняется навстречу. Ага, сейчас — так он и побежал, роняя тапки. — Я говорю: иди сюда, — елейным голосом, с нажимом и перезвоном стали на фоне, повторяет Уилбур. Ватсон хорошо знает эту интонацию, предполагающую опасность для жизнедеятельности: ноги ему не переломают — за этот фронт беспокоиться не нужно, но инстинкты как один вопили о слепом повиновении. Себе дороже спорить со взбешенным Уилбуром, но Томми готов распрощаться с жизнью за бесценок: если его внутренние органы даже на черном рынке не нужны, то и коэффициент полезности пробил пол подавно. Томми жалеет, что у них нет скандально известного балкона, куда можно было бы пафосно свалить под предлогом подышать воздухом — только обшарпанное крыльцо и бесконечная тьма неухоженной территории. Он смотрит на Уилбура, вернее разглядывает узоры на его помятой футболке: винтажное месиво с черными цветочными узорами а-ля мини-травник. Пририсовали бы марихуану, гашиш или коноплю, в конце-то концов. Так хотя бы унылый принт заиграет новыми красками и Ватсону не будет так тоскливо выслушивать претензии. Ме-ме-ме, иди сюда, Томми — сплошь и рядом детский лепет. Ватсон знает нечто в стократ хуже сигарет и излюбленной каждым вторым травки, а узколобость Уилбура никогда не позволит разглядеть происходящее за дымовой завесой дерьмовой фантазии из плюшевых мишек, одуванчиков и одинокой пачки мальборо. Он наврет с три короба, если сейчас на выдохе скажет мне не страшно, потому что ему страшно. До трясучки в руках и дрожи в подгибающихся коленях. За это нисколечки не стыдно — бояться собственного брата очередная заповедь заправского любителя нелегальщины, разнящаяся только в ролях: кто-то превращается в робко блеящую овцу при виде отца, кто-то при матери, а Томми выбирает золотую середину и готов лезть в петлю при малейшем намеке на неодобрение в карих глазах старшего брата. Это с галерки всегда легко выкрикивать, что бояться нечего и не ссы, все нормально будет — не тебя будут за уши тащить через весь дом с понятной одному богу целью. Как говорил один мудрый человек — очередной философ, коих Томми знал непозволительно много для человека, посещающего школу раз в тысячу лет исключительно для того, чтобы вздремнуть за партой, — “Отваге нельзя ни научиться, ни разучиться”. Аллегория собственного вымысла о собаке пустила корни отсюда. Слабоумие и отвага — верные попутчики в жизненном путешествии каждого уважающего себя представителя рода людского. Этим же честным правилом Ватсон руководствуется, когда неподвижно стоит и сверлит взглядом недодрессировщика. Страшно, хуево и он готовится в любой момент шлепнуться на прогнившее дерево, но это не отменяет мужские принципы. То есть отнекиваться, пока в лицо не пропишут. Уилбур хоть и поэт — знаете, всеобъемлющее понятие человека богатого внутреннего мира, высокого интеллекта, переменчивого настроения и кисейной барышни в одном лице. Ходячее биполярное расстройство, зацикленное на гуманитарных предметах и перебирании аккордов на струнах душ неугодных. Весь из себя писатель-творец-недотрога, на деле — моральный урод каких поискать, самовлюбленный эгоист и очень даже может ударить при правильном расположении духа. Томми знает. Еще Ватсон знает, что своим поведением навлекает проблемы. Знает, но что можно сделать? Переродиться симпатичным парнем из Токио — такое только в аниме, а мы здесь вообще-то живем грязную жизнь в муравьиной куче: копошимся и занимаемся своими делами. Томми, вон, грубейшим образом оказывается притянут за грудки. Подозрительно оказаться в идентичной ситуации за последние сорок восемь часов — в пору делать выводы, но он тупее пробки и не умеет в причинно-следственную связь. Зато может с ходу процитировать пару запомнившихся фраз философов — похвально же, ну. Уилбур наматывает его домашнюю футболку на кулак и отвлекается на собственные карманы штанов. Ничего, Томми повисит и подождет — можешь не торопиться. — Уилбур, отпусти, — ублюдок конченный – то что следовало добавить в качестве концовки, но он прикусывает язык, иначе не миновать фингала под глазом. Лишними не бывают только деньги, а синяки – еще как бывают. Тот великодушно его игнорирует, а потом достает невскрытые бирюзовые ньюпорт с ментолом — Томми ничуть не стесняется признаться, что с легкостью угадывает сигареты по упаковкам, а иногда по золотистой кайме и темно-коричневой бумаге — чапманы, по винстонскому узору на фильтре. Потом он смотрит на сигареты еще раз, медленно моргая с осознанием. Ох. — Ты соврал, — облизнув губы, ухмыляется кисло. — Нет, в отличие от тебя, — осуждающе подмечает Уил, взглянув на пачку в руках с омерзением. — Они старые, я нашел их в шкафу и собирался выбросить сегодня утром. Да быть такого не может, я все твои шкафы перерыл — мысленно хмурится Томми. — Что теперь? Собираешься после долгого расставания набить мне морду? — уточняет он следом, выгибая светлую бровь с вопросом. Сам думает боже, надеюсь нет. Его болевой порог выше среднестатистического человека, но ничего впечатляющего. — Нет, — незамедлительно качает тот головой, — ты их выкуришь, — вынуждая Томми сморщить нос. Знал он веселых ребят, которые после проигрыша в карты были вынуждены каждый выкурить по пачке. Говорить, что они блевали дальше, чем видели, излишне. Уилбур отпускает его и впихивает в руки ньюпорты с зажигалкой, после чего выжидающе складывает руки на груди. Томми с радостью прикарманит их, но судьба не благоволила их встрече — вынужденно разлученные возлюбленные наравне с Ромео и Джульеттой, поэтому он выбрасывает пачку в кусты и надеется, что как и в шекспировской пьесе, убьет себя рано или поздно. Ньюпорты тонут под давлением крупных капель дождя и пропадают из видимости среди желтой листвы кустарника. — Ой, какая жалость, — проводив взглядом, изрекает не переменившись в лице. А потом Уилбур хватает его за шиворот, болезненно оттягивая ткань и выволакивает из-под безопасного козырька, как котенка выкидывая под стену ливня. Внезапно Томми — та самая знаменитая цитата Достоевского, только на утвердительный манер: тварь дрожащая и права не имеющая. Романтические сцены, увиденные отрывками по телевизору, где главные герои признаются друг другу, перекрикивая дождь, вмиг теряют все свое былое очарование. От перепада температур Ватсон был готов прочертить коленями полосу от сырой травы во дворе до крыльца обратно, безропотно вымаливая прощения. По шкале от одного до десяти — в затылок дышал жнец душ с серебряной косой наперевес. Если Томми думал, что хуже быть не может, то вот она — долгожданная трапеза на блюдце с золотой каемочкой, до сих пор выжидавшая подходящего момента на кухне. Ощущение не из лучших, и в мыслях максимально непотребно стучит холодно пиздец! подчистую перекрывая остальной поток мыслей. О том, что сигареты он выкидывает не в какой-то там кустарник, а всамделишные заросли шиповника он узнает самым неприятным образом. Когда его в эту бурную растительность равнодушно направляют известной командой принеси‎, сверху приправленной специями подвида не сделаешь — пеняй на себя. И вроде самое время культурно предложить полюбоваться фалангой нужного пальца, но Томми тварь дрожащая с беспощадно стучащими зубами. — Принеси сигареты, Томми, — расслабленно подает голос Уилбур, едва задетый погодной влагой: полупрозрачные мокрые разводы дождя опоясывали футболку в зоне предплечий, но не более того. Своего брата он, впрочем, видит лишь через неряшливые мазки гуашью: пестрые пятна и точечную текстуру проведенной по холсту кисти. — По-другому ты все равно не понимаешь, — привалившись к стене. У Томми — наполеоновские планы, противоречащее здравому смыслу доверие этиленовым упаковкам и умение удивлять. В голове пошаговая инструкция вырисовывается как-то сама собой и все, что ему остается, так это раздвинуть колючую штору листвы и подобрать породнившийся аквамариновый прямоугольник. Неожиданный спазм в желудке вынуждает его поколебаться в движениях. Стиснув зубы, он старательно отодвигает боль на второй план и добровольно сдается в лапы монстру. Отлипнув от стены, Уил шагает ближе и снова вздыхает, как будто он — главный заложник ситуации. Обиде никогда не суждено утихнуть — рано или поздно она сожрет целиком и не подавится, но он наверняка умрет раньше, что уже хорошо. И все равно, щенячья преданность не позволит выкорчевать из сердца любовь. Делает ли его это безмозглым? Безусловно, да. Он пришел к консенсусу в ходе долгих внутренних дискуссий, но найти успокоение в своем разуме так и не смог. Непозволительно любить людей, навредивших тебе до степени невозврата, но кто сказал, что невозможно? Одним своим лицом тот безбожно проходится по старым ранам, поддевая иссхошие струпы и возобновляя кровотечение. Во рту пересыхает от клокочущих в глотке слов, когда Томми молчаливо вкладывает в чужую руку сигаретную пачку и в секунду недоумения протискивается между чужим плечом и перилами, взвешивая за и против. Удивительно, но расчетливая аналитическая сторона мозга всесторонне подталкивает его к действиям и кто он такой, чтобы отказать? Как на грех цепляя излучающую немую злобу фигуру и толкая в плечо — он спускает курок. — Куда это ты намылился? — напуская сценический образ типичного родителя, чье драгоценное чадо в третьем часу ночи пытается перемахнуть через окно навстречу приключениям. — Давай как-нибудь без меня, — отсекает он без должной агрессии, видимо растеряв ее по дороге. Дергает продрогшими плечами и встряхивает головой, как отплевывающаяся от влаги собака. — Я твоих воплей наслушался еще в одиннадцать. — Никуда ты не идешь, — закатывает глаза Уилбур, ненароком поправляя мешающие рукава футболки. — Как твой- Томми балансирует на краю пропасти, когда проходимец безучастно выбивает почву из под ног. Хлопает карими глазами и светится изнутри, как украшенная на рождество елка. Небось решил, что раз отрекся от гадостей мирской жизни — Томми тоже, как по свистку, должен выступить с музыкальным номером в стиле я лучше всех живу. — Как мой что? Брат? — вспыхивает он, моментально оборачиваясь и ернически передергивает. — Уж извините, но своего титула с короной ты давно лишился, хватит строить из себя- — он невесело морщит нос и переводит дыхание. — Пять гребаных лет ты молчишь, — показывая ладонь с оттопыренными пятью пальцами, — так почему сегодня никак не заткнешься?! Ты правда такой тупой? Или реально думаешь, что мне это все надо? Да будь моя воля, я бы твое лицо никогда в жизни не видел! — выпаливает как на духу, позволяя одышке в конце одержать над собой верх. — Разве я в этом виноват? Я, блять, растил тебя! — словно это стоящий аргумент, а не бумажная ширма, которой Уилбур отчаянно пытается прикрыть откровенные огрехи. Проеб останется проебом независимо от приведенного свидетеля и подтасовки результатов. — И что с того? Да ты даже это нормально сделать не можешь, урод! — поджимая губы, пока тело колотит от неподчиняющейся злости. — Посмотри на меня и скажи, хорошо ты справился или нет, — тыча себе указательным пальцем грудь, с отчаянным вызовом требует. Уил во второй раз за недолгую беседу успевает состроить эпатажную рожу и приоткрыть рот выброшенной рыбой на сушу. При взгляде на собранный комплект из не могу поверить, что ты сказал мне это — по замыслу, говорящему должно быть стыдно. Ватсон же закален годами жизни бок о бок. Трудно вестись на одни и те же манипуляции с наивностью пятилетки проглатывая все сказанное. — Да пошел ты, мразь! — взвывает Уилбур ядовито, прокатившийся по сонным улицам вопль резво отскакивает от стен звонким эхо и Томми, рассчитывавший сходу на пощечину, округляет глаза – брови уязвленно взлетают вверх. Уилбур не планирует затыкаться в ближайшее время: — Если бы не я, то ты бы сдох где-нибудь от голода, потому что ты никому не нужен! Немощный эгоист- Сколько раз я ставил тебя превыше себя! Думаешь, мне так хотелось о тебе заботиться? Да я никогда не хотел младшего брата! Знай я, во что ты вырастешь – придушил бы тебя еще в колыбели. Если бы только тебя не было- Уилбур всхлипывает истерично, соленые капли прочерчивают линию вниз по скулам, когда он по-звериному скалит зубы: — Если бы только тебя не было – мама была бы до сих пор жива. Если бы тебя не было – моя жизнь точно сложилась бы лучше- и я не просыпался каждое утро с блядским желанием сдохнуть и ноющим ребенком под боком! Почему именно я должен с тобой возиться?! Почему мне пришлось нянчиться? Я сам был ребенком, мне было четырнадцать! Я никогда не хотел ничего из этого. Голос срывается и тот беспомощно шепчет. Томми стискивает штанину до натужного треска ткани. — Я просто хотел нормальную семью. Я хотел гулять со сверстниками, зубрить до утра домашку, издеваться над Техно и играть со своим отцом в бейсбол на заднем дворе- Каким же придурком я был, решив построить семью самостоятельно. Сколько я защищал и любил тебя – и зря! А когда я наконец счастлив, ты даже не можешь элементарно за меня порадоваться. — Порадоваться? — втупую, наконец-то переспрашивает Томми колеблющимся от разрывающих эмоций голосом. — Порадоваться чему?! Ничерта подобного, нет- потому что люби ты меня хотя бы вполовину – не бросил бы. И с кем? С Филом, который меня на дух не переносит. И это правда, что я никому не нужен, так какого хрена?! — надсадно ревет Томми в тон чужому голосу. — Объясни мне. Он просит с налитой свинцом улыбкой на губах и двумя пустотами, поселившимися в глазницах: — Я не понимаю, что я сделал не так- — наклонив голову, он отчужденно посмеивается, — потому что я точно сделал что-то не так. Ты злишься, потому что я кричал когда ты не забирал меня из школы вовремя? Или дело в том, что я недостаточно хорошо учился? Может, я слишком часто просил тебя помочь с географией? Прости, если я вечно путаюсь под ногами и все время мешаюсь. Извини, если я раздражаю тебя дурацкими вопросами. Мне жаль, что ты не ходил гулять из-за меня. Ты обижаешься, потому что я постоянно брал твою гитару без спроса? Скажи мне, Уил. Что я сделал не так, чтобы это заслужить? Растеряв всю браваду, за голосом не скрывается ничего кроме искреннего недоумения. Горячие слезы скатываются вниз по подбородку и разбиваются о деревянный пол под ногами и Томми усиленно растирает их тыльной стороной ладони: — Я должен был где-то облажаться. Я понимаю, почему остальные меня ненавидят – я тоже себя ненавижу, но пожалуйста- пожалуйста, скажи что у тебя есть причина, — в какой-то момент он начинает икать и путаться в мыслях, – за что обычно становится стыдно, потому что ему в конце-то концов, больше не одиннадцать, – но перед глазами нехило плывет, чтобы подмечать мелочи вроде этой. Ватсон смотрит ровно в пол, краем глаза наблюдая только чужие длинные ноги и шуршащие на ветру штанины. — …я тебя не ненавижу, — Уилбур выговаривает глухо вместе со скрипящей по полу резиной обуви. — Тогда, — безысходно хихикает Томми, — это значит, что ты оставил меня просто так. Без причины, — почленно произносит он, переваривая полученную информацию. Внезапно становится так трудно дышать от подступившей к горлу новой порции слез, а стирать их все меньше смысла. — Никому здесь действительно не нужна причина, чтобы меня ненавидеть, да? — уголок губ дергается вверх в незамысловатой усмешке. — Насколько нужно быть ничтожеством, что даже собственные братья настолько не хотят смотреть на тебя, что при первой возможности пакуют чемоданы и сваливают? — задумчиво протягивает он, шмыгнув носом. — Томми- — с мольбой. — Не надо, — осекает резко, — я все понял, спасибо большое. На этот раз его не пытаются остановить. Оставшееся за спиной крыльцо больше не пахнет сыростью непрекращающегося дождя — только гарью сожженного дотла леса, на фоне которого догорают последние мосты. Похоже, причин на существование все меньше и меньше — вот это ирония.