Кодеин в моих венах

Не будем притворяться набожными и слепыми, поэтому перейдем к сути: да, Томми нашел лазейку — и нет, его лазейка не угрожала его жизни до тех пор, пока он сам того не захочет. Это практически недостижимая ачивка — избавиться от неусыпного надзора медсестер и выскользнуть из-под носа своих братьев, но это случилось. Ровно на следующий день после неудачной прогулки. Техно, назначенный на роль главного смотрителя, — Томми не вдается в подробности распределения их обязанностей, — следует за ним тенью. Забавно видеть рядом с собой Техно, присутствовавшего в его жизни реже того же Фила: закрытые двери, выключенный свет в комнате и кипы пыльных учебников. И не зацепки касаемо местоположения. Может, спортивное турне в рамках Америки, а может ночевка в городской библиотеке? Как знать. Сейчас, договоренностью или брошенным жребием, было решено, что из двух близнецов с ним будет тот, кто подходит по каким-то своим критериям: то ли на мозги капает слабее, то ли способен, если понадобится, свернуть Томми шею. Место, которое он нашел — больничная крыша, неиспользуемая по неуказанным причинам. На тяжелой металлической двери с разводами ржавчины виднелась затертая надпись «вход воспрещен», приклеенная на полоски скотча. Лестничная клетка таила в углу не менее запылившиеся картонные коробки: запечатанные и вскрытые, пустые и наполненные. Среди содержимого, в котором Томми не упустил возможности покопаться, нашлась пара толковых вещей: канистра чистящего средства для сантехники — быстрый выход на случай, если что-то пойдет не по плану, и плотные на ощупь тряпки, из которых можно связать веревку — для побега в любом смысле этого слова. Дверь оказалась закрыта, но Томми это мало волновало. Идиотизм — не снимать с суицидального пациента пирсинг. Конечно, вены иглой от сережки не порежешь, но при сильном желании и нескольким махинациям с легко поддающимся давлению металлом, из индастриала получится превосходная отмычка. Немного возни — и вуаля! — у него появляется вип-доступ на крышу. Аплодисменты излишни. Выйти на крышу он, впрочем, не успевает, внутренние часы и шестое чувство как один подсказывают, что на исследование новой территории время обязательно найдется, но сейчас нужно вернуться прежде, чем больница начнет плясать на ушах в попытках найти сбежавшего. В палате никого не оказывается, но через пять минут заглядывает его лечащий врач: высокий мужчина с овальной оправой очков, недельной щетиной, мятом белом халате и самой терпеливой улыбкой, какую ему приходилось за всю жизнь видеть. Томми был косвенно с ним знаком — довелось лицезреть, как он о чем-то очень увлеченно вещал Филу. Его отец с понурым видом кивал, перебирая в руках ключи от машины с брелком, подаренным Техно когда-то. — Вы идете на поправку, — отмечает тот вкрадчиво. Ну, можно и так сказать, но на поправку он скорее ползет – и то нехотя. — Я уже говорил с Вашим отцом, но не будет лишним поставить и Вас в известность, — планшетка, первоначально зажатая под подмышкой, перемещается мужчине в руки. Томми, непонимающе нахмурившись, прикрывает за собой дверь и прислоняется к ней спиной, выжидающе складывая руки на груди. За этим следует ожидаемое головокружение и поле зрения сужается, темнеет по краям эффектом виньетки. — В последние дни был проведен ряд анализов и рентгенография грудной клетки показала скопление воздуха в плевральной области, оно же первичный закрытый пневмоторакс. Единственное известное ему слово, начинающееся на «пнев» звучит как пневмат. Насколько Томми помнит, он никак не связан с грудной клеткой. Это если не прострелить ее – тогда да. — …это означает, что в Вашем конкретном случае болезнь развилась спонтанно. Вы жаловались на колющую боль в груди, приступообразный кашель, одышку и общую слабость? — Томми неуверенно кивает. — Это из-за пневмоторакса. Для его лечения нужно будет провести торакоцентез, известный как пункция плевры и провести операцию. Ваш отец уже дал согласие. Супер, теперь его порежут. Дальше что? Уилбур подобрал ему модный розовый гроб с хеллоу китти? Техно научился вышивать крестиком? — Из-за употребления психоактивных веществ Ваш организм очень истощен, поэтому мы не могли полагаться на удачу. Но прогноз хороший: после операции Вы быстро пойдете на поправку, — то есть чем быстрее он вылечится, тем быстрее его семья затолкает в наркодиспансер, захлопнув дверцу золотой клетки. — Также, начиная с завтрашнего дня Вы будете посещать нашего психотерапевта. Надеюсь, я ответил на все вопросы. — Да, — бубнит он и думает уж лучше добейте. В кои-то веки прекратите его мучения: достаньте перочинный нож из кармана медицинского халата и проткните ему легкое – убьете двух зайцев одним выстрелом. Где-то за занавесом этого монолога, состоящего сплошь из непонятных заумных слов, его лечащий врач мыслями витает в идее утопить свое желание не быть здесь порцией кофе, обжигающего язык и горло. Томми уже скучает по временам, когда в голове была одна пустота, в руках — кредитная карточка, а на столе белый порошок горкой. Но серьезно, кто здесь получает желаемое? Не лечащий врач. И уж точно не Томми. — Мой брат был здесь? — оглядывая пустую палату, декор которой ограничивался стопкой одежды на комоде, цветами на подоконнике и парой кроссовок в углу. Без шнурков. — Он скоро вернется, — жалобная улыбка расползается на лице, будто человек перед ним – не полноценная единица общества, а потерявшийся ребенок в метро, спрашивающий у прохожих где мама. И он это ненавидит. Потому что так на него смотрят далеко не в первый раз и уж точно не последний. Врач, в итоге, уходит, потому что топтаться и терпеть злобный взгляд своего пациента на себе выше его сил, а Томми и не возражает. Личное пространство — теперь редкая, но необходимая ценность. Техно, в каком-то смысле такой же безработный и свободный, мог себе позволить находиться здесь до тошноты медсестер, пока те пиками и острогами не начнут выталкивать его за дверь. На нем свободная черная футболка с принтом одной из культовых картин Ван Гога и серые штаны с заниженным шаговым швом, болтающиеся как на вешалке. Волосы собраны в небрежный пучок, завязанный черной резинкой-проводом и неизменные бликующие в свете лампы очки в квадратной оправе. Для полноты картины не хватает розовых тапочек в виде зайцев. — Что ты делаешь? — буднично спрашивает тот, хотя сам ответ вряд ли интересует – чистая формальность родственника, встреченного спустя двадцать лет разлуки и с присущей интонацией ну как там, не умер ещё? Томми идет на перехват, широким жестом указывая в угол, где неряшливо валялась обувь: — Нахрена было шнурки снимать? — не то чтобы на них можно повеситься – да и где? На батарее? До такого извращения он пока не докатился. Вопрос все равно риторический, то есть не требующий ответа, но Техноблейд мгновенно мрачнеет. — Просто предосторожность, — пожимает плечами с картинным спокойствием, но даже сквозь эту холодную маску через трещины проступал дискомфорт. — Врач уже ушел? — скашивая взгляд куда-то в сторону вешалки, будто за ней предположительно мог прятаться этот же врач, интересуется Техно. — Ага, мудак тот еще, — закатывая рукава больничной формы, он фыркает. — Что вообще значит пневмо- пнет- — Пневмоторакс, — четко и медленно проговаривает Техноблейд, устанавливая визуальный контакт, от которого начинает крутить живот. — Грубо говоря, у тебя схлопнулось легкое, — как ни в чем не бывало, вываливает информацию на голову. Схлопнулось легкое – ну да, это же повседневная практика. Каждую пятницу такое случается. — Это не смертельно, — с расстановкой продолжает объяснять и Томми украдкой рассуждает, что очень жаль, но не говорит вслух. — …но из-за этого происходит дефицит воздуха. То есть, чисто теоретически и мне для друга надо, умереть от этого можно? Томми мельком ищет в чужом взгляде нечто, подсказывающее верный ответ, но не найдя ничего подобного, попросту переводит разговор в нейтральное русло: — Мы можем пойти погулять сегодня? — А ты хорошо себя чувствуешь? — сиюминутно переспрашивает Техно. Томми колеблется — когда он вообще себя чувствовал «хорошо»? Да за последние пять лет не было такого дня, когда его ничего не беспокоило: то живот не дает продыху, то мышцы ноют, то в глазах беспричинно темнеет. Складывалось впечатление, что с каждым годом все ухудшалось, но раз он здесь, то так, наверное, и было. — Хорошо, — сдается Техно, будто прочитав его мысли и тяжело вздыхает, массируя под дужками очков переносицу. — …но только недолго. Сегодня все так же холодно и у тебя нет куртки. Томми, конечно, никогда не славился своим железобетонным здоровьем — болел как все, пару раз за год и на пару дней, все не обходилось от сетования Уилбура и назойливых советов кутаться зимой в три слоя одежды, но все ведь не настолько плохо. Выйдя на калифорнийский солнцепек максимум, который он вероятно получит — это солнечный удар. Уговаривать Техно долго не пришлось, но когда он обувался, тот недовольно отметил: — Что за кроссовки? — щелкает языком тот, всматриваясь на изношенную растянутую ткань и стертую ранее белую подошву. Он воспринимает комментарий в штыки, дергая плечами и поджимая губы недовольно. Обувь как обувь. — О, прошу прощения, они не подходят под твои стандарты? В следующий раз обязательно надену дизайнер, — съязвил ядовито. — Нет, — заметно сконфуженный, выдал Техноблейд. — Надо купить новую обувь. Фил разве- — не удосужился обновлять ему гардероб время от времени? Если бы. Этому горе-родителю до самого конца было неизвестно, что в доме помимо себя любимого есть дополнительный жилец. — У меня нет таких денег, — отрезает Томми. Носить поношенную одежду своих братьев – это не его выбор, но тут брезговать не приходится: либо так, либо ходи голым. Техноблейд, не желая дальше развивать тему, угрюмо кивнул. Кроссовки без шнурков сидели не лучше одноразовых отелевских тапок из картона и палок, но спорить у него не было желания. На улице, что неудивительно, жарко: изредка набегает прохладный морской ветер, пахнущий раскаленным песком и солью — этот аромат до чертиков привычный и родной. И Томми не постесняется это отметить — он жутко скучал. Одно дело довольствоваться открытой форточкой и сквозняком, совершенно другое — ощущать все вживую. Территория больницы ухоженная, насколько это возможно: ровно подстриженный зеленый газон, асфальтированные тропинки и торчащие в случайных местах толстые стволы пальм с их раскидистыми листьями, преграждающими прямой солнечный свет. Ну и Техноблейд, своим видом распугивающий других пациентов, выбравшихся на свежий воздух. На него озираются, как на вооруженного стрелка с автоматом наперевес, хотя любитель таскать с собой везде и всюду чехол от гитары — это к другому близнецу. Они очерчивают здание больницы по кругу несколько раз в могильном молчании. Техно плетется за ним, сохраняя дистанцию в пару метров — своеобразный способ создать иллюзию прогулки в гордом одиночестве, пока в загривок опасно дышит шпала под два метра. Поворачиваться спиной к Техноблейду — это как махать руками перед оскалившейся собакой, у которой с подбородка капает вязкая слюна. Томми на задворках сознания прекрасно понимает, что минимум усилий со стороны Техно, и у него треснут все ребра разом. Томми ходит без конкретной цели в голове, поэтому не замечает скрывшегося из виду солнца и того, как насыщенно-голубое небо неминуемо затягивает пеленой серых туч. Погода на ближайший месяц — солнце и стабильные пятьдесят-шестьдесят градусов по Фаренгейту, редкая облачность и дождь частотой раз-два на ближайший месяц. Они не живут в Луизиане, это даже не вашингтонский Сиэтл или алабамский Мобил, чтобы дождь казался обыденностью, поэтому застать накрапывающие капли воды — приятная неожиданность. Калифорния ассоциируется с пляжами, пальмами и желто-оранжевым цветом, передающим засушливый ясный климат, никак не тусклостью непогоды. Одно хорошо, что с его выходящими из строя легкими не нужно специально перебираться в штат теплее: тут вам море и присущий местности соленый воздух. Томми внезапно останавливается: ловит первые капли дождя в открытые ладони, другие поблескивают, застряв в волосах. Перед глазами все тяжело плывет. Он неповоротливо запинается, шаркая подошвами по асфальту для удержания равновесия. Тяжелая ладонь Техноблейда ложится на плечо и тянет назад; пальцы смыкаются на предплечье. — Нам пора, ты устал, — оповещает он. Томми стряхивает набежавшую в ладони воду, с удивлением отмечая свои гудящие ноги и колени, готовые в любой момент под ним подогнутся. Все, что его держит сейчас — обыкновенное упрямство, которое предаст в самый неподходящий момент. Он кивает, позволяя увлечь себя к зданию больницы. Техно все равно виднее: Томми давно разучился различать тонкую грань между своим хорошим самочувствием и плохим. Сложно получать удовольствие от существования, когда нет сопутствующих средств, помогающих избавиться от мыслей в голове. Отжившие свое время, кроссовки мерзко чавкают и хлюпают при ходьбе. Ногти Техноблейда впиваются в его кожу. Холодный ветер юрко петляет по улице, щекоча оголенное предплечье. Но Томми не замечает — он не может избавиться от мысли, какой вид открывается сейчас с крыши. Как занавес дождя размывает дома и море на горизонте. Как блестит в лужах отражение кристально чистого неба. — О чем ты так усердно думаешь? — спрашивает Техно взыскательно, словно знает, и стискивает руку сильнее. В вопросе столько же шутливости, сколько очевидной тревожности. Томми ощущает боль фоном, но она действует останавливающим мыслительные процессы звоночком, всецело перетягивающим покрывало внимания. Задирает голову, чтобы столкнуться с ядовито-малиновыми глазами и беспокойно поежиться. Почему-то, глядя на Техноблейда, всегда складывалось впечатление, будто он знает обо всем. Не как оракул, конечно, но это все равно настораживало. Томми не отвечает, но никто не наседает с просьбой дать точный ответ, только в чужом взгляде опять мелькает эта необъяснимая разбитость. Он не может заставить себя чувствовать вину из-за этого. Уже будучи в палате, сняв с себя вымокшую одежду и лежа в постели, одетый в свежевыстиранную пижаму, Томми греет ноги, попеременно прижимая ступню одной ноги к голени другой, Техноблейд поправляет и натягивает одеяло ему по подбородок, чтобы затем сказать: — Мне и сегодня надо будет уйти раньше. Томми выгибает бровь, потому что честно? Ему без разницы. — Ладно? — Кое-кто хотел навестить тебя сегодня вечером, — и почему-то быстро становится понятно, что этот скрытный кое-кто совсем не Перплд, потому что его братья дошли до того уровня признания постороннего существования, чтобы спокойно называть Перплда по имени. Да и тот был занят учебой, нагоняя упущенный за время прогулов материал. Точно нет. — Но если ты плохо себя чувствуешь, можно и позже. То, как быстро Техно предложил ему путь к отступлению, заставляет удивленный смешок сорваться с губ: — Если этот кое-кто будет откладывать визит только из-за моего самочувствия, тогда вообще никогда не придет. Уилбуру и тебе поебать – вы все равно приходите, — стоило ему это сказать, как в голове на место с щелчком встал паззл. Этот кусочек не закончил картинку, лишь проложил путь к началу появления смутных догадок о том, кто это может быть. — Но это не значит, что нам все равно, Тесей, — исправляет его Техноблейд беспокойно. — Заметь, я этого не говорил, — фыркает Томми. — Вот еще, Тех, — тот вскидывает голову на свое имя, силуэт его брата возвышается над ним, отбрасывая длинную тень. — Нужно вернуть фотографии Кристин. Без них стены пустые. Техноблейд поднимает бровь в вопросе. — Хорошо. Я поговорю с Филом. Принести сюда одну? — Мхм, спасибо. Как только Техно уходит, он выжидает еще десять минут на случай, если тот вдруг оставит здесь что-то необходимое и вернется обратно, но не возвращается. Дождь прекращается — капли не разбиваются о карниз. Томми встает с глубоким вдохом, в голове одно-единственное намерение — успеть, пока не поздно. Больше шанса может и не представится. Кто знает, как быстро он пойдет на поправку после операции. Пока что боль, заставляющая легкие клокотать — единственное, что заставляет его чувствовать себя живым хотя бы наполовину. Он механическими движениями заправляет за собой кровать и взбивает подушку. Прячет за комодом промокшие кроссовки и складывает в аккуратную стопку уличную одежду, а затем тихо выскальзывает из палаты. По коридору снуют беспокойные медсестры, но ни одна из них на лицо не кажется ему хотя бы смутно знакомой, чтобы подойти и уверенно развернуть его на полпути. Одна с неестественно бронзовой как от автозагара кожей и Томми замирает, позволяя черным глазам просканировать себя. Девушку совершенно ничего не смущает, поэтому она утыкается в планшетку и поворачивается к нему боком, позволяя увидеть прижатый к уху телефон. Жестом машет другой медсестре, тоже незнакомой, и они вместе толкают каталку прочь. По мере их отдаления стук металлических колесиков становится тише. Путь на крышу лежит через тяжелую дверь служебного входа и пыльную лестницу, пропитанную запахом табака. Этажом ниже на подоконнике стоит кофейная банка с рваной этикеткой, доверху наполненная сигаретными бычками и пеплом. Томми это знает не понаслышке: просто проходя мимо, ноги самовольно делают остановку. Он рукой подгребает выветривающийся запах и делает глубокий вдох на лад кондитера, который достал из духовки свое свежеиспеченное детище. Пахнет домом. Лестничный пролет спустя Томми начинает сомневаться в своих возможностях. Ноги пружинят от потрескавшейся плитки и становится даже неловко задумываться о том, что случится, упади он здесь в обморок. Труп школьника на лестнице — это только в первый раз смешно, дальше уже тихий ужас. Пусть инженеры и, раз уж на то пошло, строители, воплотившие задумку первых в жизнь, хоть по десять раз в гробу перевернутся, но объективно — полная херня. Ступеньки слишком крутые, взбираться по ним равносильно тем картинкам, где лестница ведет еще чуть-чуть и прямо в рай, потому что на последнем этаже именно туда Томми и отправится, если судить по сбившейся напрочь дыхалке. Черт бы побрал его хреново напортаченное здоровье, пневмоторакс, волшебное исчезновение шестнадцати килограмм веса и все-все-все на свете. На крыше холодно — Томми это понимает сразу же, как невыносимо тяжелая металлическая дверь под давлением отпирается, пропуская внутрь ледяной воздух. Ветер практически сбивает с ног. Дай ему в руки зонтик, наверняка выйдет неплохой закос на Мэри Поппинс — отстраненно думает. Он через силу выпрямляет спину, расправляет плечи, и шагает по шуршащему слою гравия. Так уверенно, словно вся его жизненная амбиция — это парапет, возведенный из кирпича с монолитом тротуарной плиты сверху. Школьная крыша пахнет пылью и сигаретами, потому что не только Томми и Перплд такие умные, выбравшие в качестве курилки место повыше и побезлюднее. Больница не пахнет ничем, только откуда-то издали он чувствует носом соленый запах моря. Это успокаивает самую малость. Руки, трясущиеся не то от холода, не то от нервов, даже сбавляют обороты, и переключаются на слабый виброрежим. Подойдя к парапету, он на пробу толкает его носком ноги, проверяет надежность, будто бы не прыгать оттуда пришел, а заниматься банджи джампингом. Скорее уж страховка будет привязана к холодильнику. Если прищуриться, Томми даже способен разглядеть старую груду металлолома, напоминающую вышеупомянутый холодильник, где-то в углу, за ржавым вентиляционным блоком. И не нужно его жалеть — для себя он все давно решил. Не про холодильник, а про прыжок веры или шаг в бездну — как угодно обзовите, смысл мало поменяется. Томми взбирается на скользкий после дождя парапет и замирает, как пойманное светом фар животное, когда опускает голову и действительно смотрит вниз. Под его ногами ходят люди, причем оживленно: группа аспирантов дружно смеется над чем-то, мужчина за локоть ведет беременную жену в больницу. Иронично, но он даже видит своего лечащего врача — его нерасчесанная шевелюра и краешек измятого халата выглядывают из-под козырька, когда мужчина высовывается на пару секунд выпустить изо рта сигаретный дым. Ницше со своей фразой про бездну приходится как нельзя кстати. Жаль, Томми никакой не философ, а Ницше и вовсе — сошел с ума. Он тяжело сглатывает, сунув мерзнущие ладони теснее к ребрам и вдобавок сверху прижимает руками. Не то чтобы Перплд сильно разозлится, если он все-таки решится на этот шаг. Не то чтобы Уилбур и Техно не догадываются о последствиях своего бездействия. Не то чтобы его отец не сможет организовать похороны как подобается. И не то чтобы Томми не плевать, что с ним случится в итоге. Все складывается удачно. Обстоятельства на его стороне. Это сбрасывает несколько тонн веса с плеч, позволяя дрожащему вдоху сорваться с губ. Если не сегодня и не сейчас, велик шанс, что никогда — говорит себе, облизывая сухие губы. Он высвобождает руку только для того, чтобы ущипнуть себя за щеку — напоминает о тех эпизодах жизни, когда Томми выслушивал обезумевший шепот Уилбура среди ночи, когда тот подрывался с криком после ночного кошмара. И Томми бежал сломя голову в чужую спальню. Держа настолько же пьяного, насколько трезвого старшего брата за плечи и убеждая, что это — дурацкий сон, ни больше ни меньше. Слова Уилбура, не имеющие смысла, отскакивали от стен, когда тот впивался в собственные волосы пальцами и жался к нему испуганно, словно лапы террора могут дотянуться до него и в реальности. Отсутствующе нахмурившись, вспоминает: кажется, там было что-то про метро? Происходящее сейчас — не наваждение после кошмара, мозгами он это понимает, здесь не замешана никакая фантасмагория или делирий. Но сердце в груди стучит так громко, что Томми абсолютно ничего не слышит, хотя вокруг предостаточно источников шума: взять хотя бы ветер и людей внизу. Он шумно сглатывает вязкую слюну, подавляя подступающий к горлу порыв стошнить. Ногти вгрызаются в бедра, когда руки капканом схлопываются на штанах. Боковым зрением видно, как кончики пальцев белеют от приложенной силы. В обычном своем состоянии Томми даже руку сжать не может, настолько ослаб за время загнивания в холодных стенах больницы. В морге тоже, должно быть, очень холодно. Таббо ни разу там не был, но все уши успел проссать своим нравоучениями за время своей краткосрочной фазы «протяни руку ближнему своему». Интересно, сдержит ли свое слово Техно. Повесит ли на стены фотографии Кристин? Где его мама живая, ослепляющая красотой, пока что не догадывается о том, что будет дальше. Возможно, если ему сильно повезет, на обветшалой стене старого дома появится и Томми, но, наверное, это будет детский портрет, потому что после смерти мамы фотографировать перестали в принципе. Хотя, так даже лучше — никому не придется поднимаясь по лестнице или убивая время в гостиной смотреть в его пустые серые глаза. Самого бы корежило каждый раз по дороге в туалет проходить мимо такого зрелища. Он закрывает глаза: выравнивает дыхание, расслабляет напряженные плечи и дышит. Воздухом, пахнущим свободой, собственным выбором и морской солью, оседающей на языке. — Томми. И останавливается, так и не сделав долгожданный шаг вперед: нога замирает в воздухе, но тапок ничего не держит, поэтому тот летит вниз. Он наклоняется, чтобы проследить траекторию падения. Спустя пару секунд доносится глухой стук, свидетельствующий о приземлении на козырек. — …отойди от края, Томми. Пожалуйста, — чужой слабый голос вероломно ломается и доносится тихий всхлип. Он чувствует, как покалывают уголки губ, когда на лице расползается улыбка. — Ранбу. Ну конечно же, — вот он, оговоренный Техноблейдом особенный кто-то, желавший его навестить. Томми закатывает глаза — это провал. Оборачивается, чувствуя, что распаленный огонек веселья в глазах разгорается ярче с каждой секундой, но и улыбке не суждено продержаться на лице слишком долго. Потому что лицо Ранбу, всегда проникновенно-сочувствующее и донельзя искреннее, замерло в испуге. Слезы медленно катятся по щекам, когда тот протягивает ему раскрытую ладонь. Томми уставился на нее недоуменно. — П-пожалуйста, Томми. Пожалуйста, не делай это. Просто- просто пойдем со мной, хорошо? — крадучись делая шаг навстречу, в ответ он делает крохотный шаг назад. Даже отсюда видно, как зрачки Ранбу сужаются от испуга. — Томми-! — всхлипывая, кричит тот. В другой руке зажат свежий букет. Букет аллиумов, само собой. Наверняка для этого цвета найдется подходящее слово, емко вмещающее красоту оттенка, но Томми не был специалистом по части колористики. Максимум, который способен различить: семь цветов радуги, черный и белый — все. Он не знает, что и сказать — попробовать все свести в шутку? Да как тут шутить, ему даже конкретный идиот не поверит, каким Ранбу не являлся. Ранбу выглядит, как и тогда, в туалете: плачущий и беззащитный. Глядя на него появлялось естественное желание загородить собой, пускай тот и на голову выше. Попросить не плакать. Да что угодно, лишь бы избавиться от источника слез, но Томми прекрасно известно, что сейчас главная причина — он сам, и не то чтобы понятно, почему. Попросту не за что было любить настолько, чтобы по нему плакать. Ранбу всегда много плакал и несмотря на то, что тот старательно пытался скрыть этот факт, заточенному глазу всегда было заметно: нос и щеки окрашивались пунцовым, а чувствительная кожа под глазами покрывалась контрастными красными пятнами, выделяющимися на фоне белой кожи. Томми отводит взгляд: трудно смотреть на плачущего Ранбу и ничего не делать. — Томми, п-посмотри на меня- — лопочет тот надрывно и он просто вынужден повиноваться. — Ты этого не хочешь. Ты этого не сделаешь, — убеждает с отчаянием, заставляющим голос перескочить на октаву выше и с треском сорваться на шепот. Для Томми это звучит не как факт, скорее как вызов. — Почему нет? — спрашивает до жути простодушно и оплетает замерзающие плечи. — Потому что. П-потому что- — взгляд бегает по лицу, ищет в его глазах что-то, за что можно зацепиться. Не находит. Томми снова улыбается, но на этот раз без безумной мании. Мягко. Соболезнующе. — Томми, — сокрушенно произносит его имя мантрой за эти утекающие сквозь пальцы, бессмысленные минуты. Заполняя звенящее молчание и перебивая свист ветра. — Не надо, — одними губами произносит. Дрожит как осиновый лист. Букет падает на гравий и подхватываемый потоками ветра откатывается на пару сантиметров. Томми хочет ответить, что надо, но сил достаточно исключительно для строго предупреждения: — Не плачь. У тебя все еще есть Таббо. Ранбу мотает головой, давясь слезами и икает, как доведенный до истерики пятилетка. — Мне- м-мне не нужен- Томми, пожалуйста. Пожалуйста, ты мне тоже нужен, — нетвердый шаг вперед. Он скептично мычит. — Вот и нет. Ты прекрасно справлялся до этого, — но Томми знает, какова на вкус ложь, и что он бессовестно врет прямо сейчас. Потому что на чужих щеках не проходящее раздражение от слез. Это как раз означает, что Таббо не справлялся. А когда это случалось, был Томми — запасной вариант, готовый без лишних пререканий подобрать и склеить осколки. Сейчас подобрать осколки некому, а Таббо перестал справляться очень давно. Существование на чистом энтузиазме и не такое с людьми делает: никто не вправе винить его за то, что перегорел. Но вряд ли он сможет чем-то помочь, если даже себе не в силах. Дрим как-то верно подметил, что Томми — всегда боец, но не тот, за кого будут бороться. — Я- — Ранбу беспомощно хватает ртом воздух и остервенело трет рукавом свитера слезящиеся глаза. — Это не правда- это не правда! Я н-не справляюсь, Томми. Я не могу так- П-прошу- — шмыгнув носом, бестолково просит тот и делает еще шаг, но расстояние между ними, казалось, только увеличивается. Ранбу падает на колени. Томми смотрит на скрючившуюся, крошечную фигуру Ранбу на земле, затем за спину, где чистое голубое небо без единого облачка пропускает солнечные лучи. Скалится, задаваясь вопросом, что вообще делает. Идея сделать шаг назад никуда не девается и он оправдывает свои действия неукоснительным инстинктом, когда начинает спускаться. Может, представится момент, когда не будет свидетелей. Ранбу, услышавший шорох, замолкает и поднимает голову. Именно в этот самый момент Томми вспоминает, что после дождя все поверхности становятся скользкими и осознает это на наглядном примере. Нога с предательской легкостью сползает с парапета, заставив весь мир вмиг смолкнуть, а сердцу безысходно рухнуть в пятки. Ранбу, чьи глаза в свете солнца отливают весенней зеленью и алым блеском золотой осени одновременно, с чистым ужасом распахиваются, когда тот рывком бросается следом. И ведь не колеблется — просто машинально делает то, что считает правильным. Томми прекрасно осведомлен, что это воля нескольких впустую потраченных секунд, за которые запястье может выскользнуть из крепкой, на первый взгляд, хватки. Чужие пальцы мазнут по руке, но так и не успеют поймать. Ранбу редкий кадр, каких еще надо поискать. Тот успевает — и он в таком смятении, что не знает: радоваться или огорчаться. Как только Томми вновь находит точку опоры, его со слепой уверенностью дергают на себя. Длинные руки в защитном жесте смыкаются на плечах, а дрожащие пальцы зарываются в короткие волосы на затылке, и даже мерещится какой-то замороченный шифр, сигнал о помощи на азбуке морзе. — ...спасибоспасибоспасибо, — единственное, что различает среди бормотаний, пока его до треска позвоночника стискивают, как плюшевого мишку. Ранбу обнимает так, словно хочет оградить от чего-то незримого, спрятать в грудной клетке от опасности и чувство безопасности постепенно вытесняет мертвенный холод. Томми, уже привыкший за все время ко всякому, просто находит удобное положение, куда положить подбородок — в место где линия шеи плавно перетекает в плечо. Приятно впервые оказаться не инициатором объятий. Его собственные плечи дрожат, но это от холода. Не от эмоций. Удивительно, но сейчас в голове, где обычно копошится целый рой мыслей, штиль. Разве что, вспоминает, как точно так же плакал Перплд, стоило Томми продрать глаза после суток беспробудного сна. Большим пальцем Ранбу потирает выступающую кость на его плече, пытаясь согреть. Чувствуется копошение, итогом которой становится теплая рука, скользнувшая костяшками по щеке, явно ощупывая. Когда рука неловко задевает особенно болезненный синяк под повязкой — шипит. Ранбу взволнованно отстраняется. Томми подсознательно расстраивается непрошенному исчезновению живой грелки под боком. Гетерохромные глаза впитывают каждую черту, ищут любое изменение и оставляют зарубки в памяти. Пальцы с трепетной осторожностью очерчивают края зашитого пореза, огибают пластырь и смахивают челку, чтобы рассмотреть главную причину шалящего зрения и спутанности мыслей. Он не знает, как выглядит эта рана, потому что шарахается от зеркал, но все должно выглядеть плохо, потому что обыкновенно устойчивый к виду крови, Техноблейд все время выглядит рассерженным. Но на кого? Ранбу поджимает губы и делает резкий вдох, задерживая воздух, словно от этого зависит сотня, если не тысяча жизней. — Ран, я в порядке, — не найдя, что еще можно предложить в качестве слов утешения, сипит, и прикрывает волосами какой бы кошмар там ни был. — Прости, — разбито шепчет Ранбу, мотая головой и хлюпая носом. — П-прости, если бы я только знал- — всхлипывает, — прости, что меня не было рядом. Глупо, но после Перплда — это то самое «прости», которое мысленно он принимает без задней мысли. — …все в порядке, — заверяет, позволяя голосу зазвучать нежно. Томми не сдерживается, заправляя одну из белых прядей за ухо. Объективно, странный выбор для окрашивания волос, но кто он, чтобы судить? На что нельзя не пойти, лишь бы хоть немного стать похожим на дорогих людей, подаривших полный любви дом. — Нет, — осекает мгновенно, — нет, — и он практически слышит, как рушатся песочный замок бывшей непоколебимости, потому что в этом весь Ранбу: сомневающийся во всем. Рука душераздирающе сжимает ворот голубой пижамы, пытаясь удержать убегающую решительность. — Но все правда нормально? — изумляется Томми, трусливо приподнимая уголки губ. — Я не злюсь, Ран, — да как я вообще могу злиться на тебя – заставляя тепло разливаться в груди. — … а ты должен! Я был- я был просто ужасен к тебе. Я не понимаю, — растерянно признается, в какой уже раз всхлипывая, нащупывая его руку и всматриваясь, будто она знает правильный ответ. Томми переплетает их пальцы, но Ранбу, опомнившись, вскидывается: — Ты весь ледяной- Мне так жаль- Прости, я совсем забыл! И Томми смеется, прижимаясь лбом к чужому плечу. — Знаешь что? Это тоже нормально, — ухмыляется он устало прикрывая глаза, борясь с нарастающей болью, зудящей в легких. — Но нам правда пора спуститься, как думаешь? — невесело мычит. — Иначе я умру от обморожения. Ты потом будешь распинаться перед Техноблейдом, а он пипец страшный, когда злится. — Прости, — кивают в ответ, без лишних слов забрасывая его руку себе на плечо и помогая подняться. — …с меня на сегодня точно хватит, — странное, необъяснимое чувство ускользающего сознания, соседствующее с защищенностью от тепла рядом, вынуждает его выразить это, чтобы затем расслабленно дополнить: — Я попробую еще раз, но не сейчас- — Ранбу чертыхается, как ударенный. Голубое небо перед глазами тускнеет. — Томми!- И только ветер оглушающе-громко шепчет я люблю тебя.