Томми отключается всего на минуту или, по крайней мере, так кажется: так же как телефон по щелчку отрубается на холоде, оставляя владельца неловко топтаться на месте без понимания, в чем причина. Там, конечно, свои нюансы: можно отнести в сервисный центр, чтобы разобраться в источнике и устранить неполадку за определенную сумму. Человека, к сожалению, в подобное место не сдашь, а уж тем более на пару часов.
Ранбу даже не успевает толком переволноваться, — хотя ладно, времени хватает с лихвой, — потому что открывая глаза, Томми до сих пор опирается о теплое плечо, а дверь, ведущая вниз, находится на том же расстоянии.
Перед глазами взрываются фейерверки и бессердечная магма разливается в затылке, пульсирует в висках. Тело неестественно тяжелое и едва поддается контролю, будто кто-то обрезал провод, соединяющий мозг с остальной частью.
Все-таки, человек — слишком сложный механизм для починки. Один глюк в метафорической программе, чтобы все полетело к чертям собачьим. Одна ошибка, чтобы доктора зафиксировали время смерти.
Томми уже давно такой: с торчащими тут и там искрящимися проводами, хитросплетениями ржавеющих микросхем и неправильно написанным кодом. Сломанный с самого начала, не поддающийся ремонту и доживающий отпущенное время до своевременной эвтаназии, пока остальные просто двигаются дальше. Обновляются, заменяют непригодные для использования детали более новыми моделями, он — устаревший гаджет. Гаснущее эхо прошлого. Будет справедливо, если Томми просто перестанет путаться у всех под ногами.
— Томми?! Томми, ты- — Ранбу, удивленный, давится воздухом. — Давай- давай отойдем немного, хорошо? Сядем где-нибудь там. Все в порядке, — суетящийся голос бьет по ушам, но вместо возмущения он скомкано кивает, неловко переставляя ноги к чему бы там ни было.
На полпути он замирает, отрываясь от бока Ранбу для того чтобы набрать в легкие воздух и перевести дыхание. Размыкая губы, на свободу вырывается лишь сдавленное бульканье и череда кашля — информативный, однако, выходит диалог.
Томми не слишком углубляется в свое мироощущение, но не обязательно иметь глаза на затылке и прикосновением различать текстуру и состав, чтобы ощутить прошедший по телу Ранбу спазм: возникшее напряжение в кончиках пальцев, заставляющее давить на плечи сильнее.
Задрав голову достаточно, чтобы увидеть суетящегося над ним Ранбу, — как обычно на грани паники, — тот зависает с поднятыми руками, явно не имея представления, что делать и за что хвататься.
— Дай мне- минутку, — сглатывая вязкую слюну, бормочет Томми, но в итоге сдается, сплевывая скопившуюся во рту мокроту себе под ноги. Он не удосуживается как следует рассмотреть, что именно вырвалось на свет божий, но Ранбу смотрит округлившимися глазами и вновь так, будто у него изо рта вывалился внутренний орган. Один из многочисленных, стоит отметить.
Откашлявшись, последний позыв он героически удерживает и проглатывает, решив больше не испытывать шаткую психику своего попутчика.
Когда он выпрямляется, то старается избежать зрительного контакта — глупо отворачивается, смущенный происходящим, и обводит взглядом выступающие края парапета. Вид вызывает далеко не самые приятные чувства, тянущие за собой вереницу из мыслей подвида
я-бы-уже-умер.
И с точки зрения нормального человека, подобное должно вызвать что-то сродни внутреннего ликования, потому что Томми чудом спасся от смерти. Но он далеко не нормальный, поэтому испытывает разочарование. Ноющую под сердцем тоску.
Интуитивно он понимает, что смотрит не совсем туда, куда надо бы. Лишней подсказкой не становится все та же рука на плече, по болезненности предупреждая вывих, пока не найдет пейзаж получше.
Вскоре Ранбу, не дождавшийся соответствующего сигнала, делает фальстарт: всеми правдами и неправдами пытается увести его подальше от злосчастного парапета. И Томми не сопротивляется. В последнее время он вообще уже ни с чем в этой жизни не борется: пусть с ним делают, что хотят, а к чему все приведет это уже дело десятое.
Потому что мифическое «лучше», о котором все так усердно твердят, попросту не настанет.
Кому-то, конечно, может и повезти: Уилбур тому пример, нашедший силы идти дальше, но не Томми, у которого элементарно отсутствует n-нная деталь, давшая оговоренные выше силы, нихера не везет.
— …все хорошо, Томми, — мурлыкнули над ухом. — Все будет хорошо. Я- я обещаю, — и секундная заминка звучит поразительно оглушающе в этой тишине. — Просто, пойдем отсюда, ладно?
Томми угрюмо кивает, оплетая щуплое предплечье Ранбу.
Забавно, как данные ему обещания никогда не сбываются, но он всегда хватается за пустые слова в надежде, что
может быть в этот раз будет по-другому — и каждый гребаный раз заканчивается ударом одной и той же грабли по лбу.
Томми оглядывает свободное пространство крыши, мимолетом подмечая вдали сломанные стебли и горстку лепестков аллиумов.
— Букет- — вяло пытается он.
— Ничего- Ничего, я подарю тебе новый. Сколько хочешь- Десять, сотню, — Ранбу издает нервный смешок. — Это не проблема, Томми, клянусь, но не смотри туда, пожалуйста, — и он отворачивается, но не из-за того, что ему есть дело до каких-то там сорняков, обернутых в прозрачную пленку, а потому что чужая улыбка вновь начинает дрожать. А Томми не любит, когда Ранбу плачет.
— Хорошо, — бесцветно кивает, отворачиваясь.
По сравнению с крышей — в его палате тепло, даже душно. При входе он скидывает единственный уцелевший тапок, возведя мысленный алтарь в честь потерянного, и так же в уме зажигает ладан.
Пристало верить, что никакой случайный прохожий не заметит на козырьке оставленный и одинокий тапок и не решится копнуть дальше, чем
а, ну бывает. Потому что на всю больницу — Томми наверняка единственный человек с одним тапком и вереницей сопутствующих расстройств в бланке с диагнозами. Среди них, обведенная красной ручкой и подчеркнутая неоново-желтым будет неутешительная строка
суицидальное поведение. Тогда прожженного преступника найдут и, наконец-то, справедливо закуют в тюремные колодки. Привяжут к кровати. Повесят на шнурках. Убьют, в конце-то концов.
Томми приземляется на скрипучую кровать, метнувшись взглядом к подоконнику и обратно: иногда, когда кто-то из братьев, — чаще всего Техно, — приходил с визитом, стандартный набор вещей спавнился на белой поверхности. Типичное: ключи от машины, если это Уилбур, несколько книг, если Техно, конфетные фантики и прочая атрибутика вывернутых карманов. Сейчас там пусто.
Он застает Ранбу рассматривающим палату с отрешенным видом, и едва заметная морщинка под глазами недвусмысленно намекала на мыслительный процесс. Не может выбрать, на каком комментарии остановиться: то ли
тут мило, то ли
очень неуютно.
Томми, по правда говоря, сам еще не мог прийти к единому мнению: с одной стороны тут всяко чище, чем в его комнате и не пахнет так, словно кто-то умер за плинтусом, с другой же стороны в помещении пахнет лекарствами и каждая секунда нахождения здесь пропитана желанием повеситься в туалете.
Ранбу трясет головой.
— Хочешь чего-нибудь? Я имею в виду- ты голоден? Или, может, хочешь пить?
В такие моменты Томми начинает сомневаться в достоверности собственной памяти — здесь опекают так усердно, что невольно мерещится, будто его парализовало на пожизненный срок, а не стандартная неурядица «недельку отлежишься и будешь как новенький».
Томми зевает.
Постоянная тяга ко сну трактуется незавидным списком подцепленных болезней, но у нее есть и практическое применение: будучи больным, в каком-то смысле на смертном одре, есть возможность катапультироваться из любого непонравившегося разговора. Доступный способ сказать «завали ебало» при этом не оскорбив собеседника и не открыв рта.
— Ох, хорошо- думаю, ты устал, — растерянно выдает. — Тогда спрошу позже, — тень мрачной улыбки мелькает на губах, вскоре сменившись чем-то нейтральным.
— …или сейчас, — подстрекает Томми, параллельно отодвигая покрывало достаточно, чтобы в следующее мгновение скользнуть на холодную простынь.
— Ты сказал, что «попробуешь еще раз», что ты имел в виду? — Томми цепенеет, стискивая края одеяла.
Можно притвориться, что в предобморочном состоянии ему напрочь отшибло память и это с вероятностью девяносто девять целых и девять десятых процента сработает. Будь перед ним Перплд — никакое оправдание уже бы не прокатило, отметенное практически сразу же, как Томми раскроет рот. Но Ранбу, добрый наивный Ранбу, верит каждому слову — и кто он такой, чтобы этим не воспользоваться.
— Это, — он медлит, контролируя мимику своего лица, но не знает, что и сказать.
Ранбу недоверчиво кивает, глазами прикованный к определенной точке, находящейся на стыке матраса и начала металлического корпуса
кровати. Томми немного не скоординировано машет рукой перед чужим лицом и Ранбу поднимает на него взгляд, вымучивая откровенно такой себе закос на улыбку.
— А? Ты что-то хотел..? — и дыхание почти перехватывает от контраста: отчужденность взгляда растворяется, теплеет.
Пока он сам оторопело моргает, успевая разве что пару раз беззвучно втянуть носом воздух, Ранбу стимулирует к скорейшему ответу наклоном головы к плечу. Но чем дольше Томми молчит, тем заметнее становится метаморфоза любопытства, перетекающего в тревогу.
Томми так-то и не хотел ничего: лишь привлечь внимание и на дать Ранбу загнать себя в тупик разрывающих голову мыслей, но теперь придется выдумать весомую причину.
— У тебя волосы отросли, — мимолетом подмечает он. Хотя это не причина, скорее мимолетное наблюдение, но этого достаточно, чтобы вернуть блуждающего в своем мире на землю.
Ранбу подцепляет пальцами выбившиеся из низкого хвоста прядки, зажимая между указательным и средним пальцами. Кончики волос топорщатся от влаги, оставшейся после дождя.
Что, включив мозг хотя бы на секунду, не должно было случиться, приди сюда с зонтом, но речь идет о не ком ином, как Ранбу, который, так уж сложилось, забывает все подряд без напоминания. Вряд ли непогода выпадет на ближайшую неделю, но он делает мысленную заметку: напомнить о зонте. Кто знает, может по воле божьей, к тому моменту ситуация снизойдет до появления в руках телефона.
— Твои тоже. Волосы, в смысле- отросли, — запинаясь, выдавливает тот, в воздухе рисуя нынешнюю стрижку Томми, заключающуюся в отсутствии надлежащего ухода. Вместо тысячи слов он не проронил и одного, потому что сказать нечего, кроме никудышного
ну да, я мою их раз в неделю в раковине.
Ранбу способен обеспечить своей прическе должное внимание, поэтому отросшие волосы — это осознанный выбор. Что до его случая, то ответ крайне прост и понятен: никто не выделяет ему и половину из той суммы, что Ранбу потратил, на взять хотя бы, свитер.
И это тоже будет лишним и бессмысленным примечанием, но последние годы Ранбу редко искренне улыбался. И Томми на говорит о тех вымученных смешках и улыбках, когда опция «не посмеяться» сулит фингалом под глазом или общественным осуждением. Возможно, тому была виной непрекращающаяся грызня с Таббо, встревать в которую чревато, но утверждать наверняка он не мог.
Томми ощущает себя недо-дементором, высасывающим из окружения все позитивные эмоции — счастье включительно. Подчистую. Стоило в жизни появиться чему-то хорошему — и он обязательно проебется.
И глядя на людей вокруг, становится кристально понятно, какое именно влияние он оказывает. Как под давлением его присутствия и просто находясь рядом, Томми одним существованием умудряется неумышленно разрушить человека, не прикладывая руки.
Отложенный предварительно на тумбочку, пульт перемещается с деревянной поверхности ему в руку. Томми берется за очень важное поручение: поиск подходящей документалки, под которую можно будет- нет, не уснуть, но вздремнуть минут тридцать точно. Заставить себя уснуть та еще морока, и ведь именно что
заставить — по-другому никак. Независимо от усталости и желания поскорее выдернуть из розетки шнур восприятия реальности.
Или провозиться три часа в поисках удобного положения, в котором не будет затекать шея и плечи, но безрезультатно: в течение недолгой отключки, Томми успеет десять раз поперхнуться слюной и еще столько словить ощутимую нехватку воздуха.
Томми не то чтобы пытается спровадить Ранбу из палаты, никакого намека на намерение не было, но своим поведением он явно вкладывает в голову неверное толкование, потому что тот стоит с незадачливыми видом и каждую секунду озирается на дверь за спиной.
— Останься, если хочешь.
Плечи Ранбу удивленно подпрыгивают. На лице застывает искреннее изумление.
— Правда? —
нет, это шутка – шуруй отсюда – хотелось бы сказать на изрядно прихеревшее выражение лица от, казалось бы, обычной пропозиции. Не центральный же банк США предложил ограбить, да и руку с сердцем не просит. — Ты… хотел спать. Я не буду мешать?
Томми измученно вздыхает, откладывая пульт.
— А ты собираешься прыгать на шторы и жевать мою ногу? — он выжидающе выгибает бровь и тот рьяно мотает головой. Тогда в чем, блять, проблема? Ранбу вообще первый человек, который удосуживается спросить, что Томми, безусловно, ценит, но за все годы их общения никогда не было такого, чтобы тот активно препятствовал его времяпровождению. Вряд ли что-то изменится и сейчас.
Да и по Ранбу видно, как
сильно он хочет уйти — то есть не хочет вообще. Тот скорее сольется со здешними предметами мебели или укатится под кровать, неотрывно таращась своими огромными грустными глазами, пока Томми не сдастся и не даст свое согласие.
Томми откатывается на кровати, как делал это сотни раз с Перплдом до этого, и приглашающим жестом хлопает по освободившемуся месту.
— Тогда оставайся, — твердо заявляет он.
— А можно? — все еще мучаясь в сомнениях. Томми, внутренне скрежеща зубами, кивает.
Немного понаблюдав за тем, как резво Ранбу разувается и сдерживаясь от саркастичного комментария насчет того, что
свитер снимать необязательно, он не за этим его позвал, вскоре на кровати становится теснее. Ранбу стеснительно занимает самый край, оставив не уместившуюся ногу болтаться в воздухе, но тем самым создает призрачный намек на личное пространство, которое Томми не считал обязательным.
Перещелкивая каналы, он может поклясться, что присутствие Ранбу ускользает из сознания уже спустя несколько минут, несмотря на слышимое дыхание рядом и стесненную позу. В сравнении с Перплдом, обыкновенно пытающимся выжить его из собственной кровати — Ранбу здесь как и не было.
— Знаешь, — вздыхает Ранбу с обжигающей нечто внутри чуткостью, подпирает щеку рукой и улыбается уголками губ грустно, — я помню, как мы так лежали вместе. Я, ты, и Таббо. Ты всегда жаловался, что не хотел лежать рядом со мной, поэтому Таббо ложился посередине и говорил, что не хочет, чтобы мы ненароком подрались. Хотя, это не особо помогало- — хрупко смеется тот и Томми инстинктивно кривится, предвкушая грядущую порцию слезливой истории, — ты все равно пихал меня ногами и пытался отобрать у меня подушку. Я- я скучаю по тем дням, — тяжело сглатывает, голос предательски гнусавит и ломается. — Мы с Таббо больше так не делаем. Без тебя это как-то не так,
неправильно, наверное. Я и Таббо скучаем- по тебе, Томми, правда.
Ему комфортнее думать, что это неправда, потому что своими глазами он видел, пересекаясь в узких школьных коридорах и эфемерно ощущая боковым зрением смеющийся прищур зеленых глаз и чересчур громкий хлопок металлической дверцы шкафчика на несмешную шутку Ранбу.
— Тогда где он? — стискивая пульт в руках, шипит он обвинительно. — Если он
так скучал по мне, то был бы здесь. Я не говорю о «раньше», хотя бы сейчас –
где он?
— Он- боялся, что ты не хочешь его видеть, после всего, — Ранбу, оробелый настолько же, сколько потерянный, поджимает губы.
— Чушь собачья, — бормочет пусто.
Он не хочет сказать, что так хорошо знает Таббо, хотя нет, погодите-ка, он
знает своего лучшего друга даже лучше, чем знает Перплда сейчас или знает Ранбу. Он не провел и секунды тех лет дружбы впустую. Тот ни за что не упустил бы его из виду, если сам того не хотел: он бы боролся до самого конца, готовый бросить вызов вселенной, положил бы мир к ногам, потому что знал — Томми поступит так же. Нынешний Таббо может и далек от иллюзорного образа, который он там себе выстроил, но разве преданность — теперь пустой звук?
Томми не слепой на оба глаза, он видел эти немые, незнакомые ему сообщения, которые Таббо мог передать одним беглым взглядом. Он видел эту болезненную, напряженную до предела привязанность, будто каждый встречный был потенциальной опасностью, грозящей отобрать у Таббо единственную ценность — Ранбу.
А это значит, что сейчас Таббо нет до него дела — чем бы он ни занимался, какими способами ни пытался себя уничтожить.
— Он
действительно любит тебя, Томми, — хмурится Ранбу, заглядывая ему в глаза с просьбой
понять, будто в этом бреде есть зерно истины – скорее уж мизерная крупица, незаметная и барахтающаяся в бочке дегтя.
— Если любил, не ушел бы, м? — фыркает Томми опустошенно. Забавно получается, как все дорогие люди непредотвратимо оставляют его позади и уходят, ни разу не оглянувшись. Подсознательно он разделял страх Таббо потерять Ранбу – он тоже боялся, однажды проснувшись, встретиться с безразличным омутом сирени и не обнаружить припаркованную перед домом тойоту. Потому что реши Перплд, что Томми недостаточно хорош, – в чем будет, несомненно, прав, – что у него останется? — Но я не злюсь на него. На самом деле, как раз наоборот, это пошло нам обоим только на пользу — так Туббо намного счастливее.
— …но не я, — тихо вмешался Ранбу. — Вы решили, как для вас будет лучше, но что насчет меня? Почему мне пришлось выбирать между двумя своими лучшими друзьями, если я люблю вас одинаково?
— Но ты ведь выбрал Таббо, — Томми озадаченно моргает, губы непроизвольно искривляются в улыбке, подобной той, что появляется на лице Ранбу в момент растерянности. — Он тебе нравится больше – мы все это знали.
Я это знал. Так что все было нормально. И меня это тоже устраивало.
Иногда возникает это чувство, которое многим знакомо: когда отвечаешь на уроке, не до конца уверенный в правильности ответа и чем дальше заходишь, тем сильнее начинает подводить память, и все больше и больше начинаешь теряться, не несешь ли ты полную ахинею. Сейчас происходит то же самое. Томми смотрит на Ранбу, но с каждым новым словом на чужом лице лишь крепнет неподдельный ужас, но он все равно хочет донести простую идею:
— Потому что я – это я, а Таббо- он во многом лучше. Так что я был в порядке. Он счастливее
с тобой, теперь когда я не стою на пути- Он сам так сказал. И все в порядке –
я в порядке. Я могу это принять.
— Это-
Томми. Ты не должен- У тебя есть все права злиться на меня- нет, ты обязан. Ничего из этого не может быть
нормальным.
— У меня больше нет сил злиться, — переводит взгляд в окно, за которым воцарилась типичная для засушливой Вентуры погода: безмятежная жара, вскипающая кровь в венах и забитые до отказа уютные кафе, где можно перебиться на время и найти спасение от вездесущего зноя. — Так что, тему закрыли.
— Но-
— Почему бы тебе не рассказать, как там любовь, мир и согласие с Перплдом?
Ранбу намеревается возразить, даже открывает для этого рот, но вместо потока слов на свет выходит лишь нечленораздельное мычание. В следующее мгновение тот, не жалея сил, трет раскрасневшиеся глаза и хлюпает носом.
Он знает, что ничего из вышеперечисленного, то есть мир-согласие-броманс с Перплдом не представлялось возможным: терпеть его мог только Томми и те несчастные, к виску которых безбожно приставили пушку. Последние — это отдельный случай, у них просто нет выбора, поэтому можно лишь угрюмо кивать головой и соболезновать. Логично, но Томми и не ожидает щедрых комплиментов, даже если и говорит с Ранбу. Тот заметно мнется и тянет с ответом.
— …Перплд милый, — в итоге говорит. Будь у Томми в руках стакан воды – в обязательном порядке поперхнулся и просипел что-то в духе
да быть такого не может. — Я понимаю, почему ты с ним дружишь. Он кажется пугающим сперва-
—…но это просто его лицо, — подытоживает Томми.
Ранбу сдерживает рвущееся
да, завуалированно хихикнув в кулак.
— Перплд, кажется, очень любит тебя. Он все время о тебе говорит, — осведомляет, пытаясь найти правильные слова.
О чем бы там ни говорил Перплд – хотелось верить, что это хорошие рассказы о нем, а не те, где он блюет в караоке-баре под эпичный дроп включенных на блютуз-колонке sleeping with sirens.
— Очень на это надеюсь, — фыркает Томми.
***
— Если Таббо увидит тебя, он очень расстроится, — голос Ранбу, рваный по краям и шероховатый, врезается в воспаленный мозг ржавым прутом арматуры; воздух тяжелый в грудной клетке, пахнущий металлом и пылью.
Скрипучая дверь кладовой актового зала открыта наполовину, тонкая струя света снаружи медленно ложится на его лицо, бьет в глаза. Томми подслеповато морщится, с закрытыми глазами пальцами цепляет полусгнившую защелку на оконной дверце и регулирует тугой ограничитель.
— Таббо нужно нервы поберечь, — хрипло бросает он, отбрасывая пряди челки назад.
— Он искал тебя, — продолжает гнуть свою линию Ранбу, длинные фаланги пальцев сжимают дверную ручку.
— Держу пари, что нет. Что ты хотел, Ранбуб? — ухмыляется он рефлекторно, в открытое под потолком окно ускользают клубы пара от тлеющей сигареты.
Ранбу виновато тупит взгляд в пол — частое явление в последние дни, особенно когда тот привирает некоторые факты действительности. Томми, конечно, обзывали по-всякому — наивным идиотом в том числе, но это не делает сказанное правдой.
— Ты все так же- ты все еще общаешься с тем парнем, Перплдом? Ты знаешь, что Таббо о нем думает, Томми. Тебе правда не стоит. Он не- он не выявляет лучшее в тебе. Только подталкивает ближе к краю – и я не хочу, чтобы это случилось с тобой.
Томми закатывает глаза, прижимает подожженный конец штранга к опоре металлического стеллажа и щелчком отправляет бычок на кафель.
— Во-первых, Туббо не моя мамочка. Во-вторых, отстань от Перплда – он нормальный, ты бы это понял, если бы не прятался за Таббо каждый раз и
хотя бы пообщался с ним, — ворчит Томми. — Серьезно, разве тебя не учили, даже не знаю, не судить книгу по обложке? — он делает уверенный шаг навстречу.
— Я- я знаю, Томми. Прости, — заикаясь, Ранбу оступается, и на лице воцаряется то самое испуганное выражение, заставляющее тошнотворный узел совести стиснуть внутренние органы.
— Видишь, сигареты больше нет. Так что все нормально, — Томми протягивает руки вперед ладонями вверх, демонстрируя целое ничего и испачканные сажей подушечки пальцев. — Таббо действительно меня не искал, да?
— Нет, прости, — Ранбу качает головой, не решаясь поднять взгляд и честно? Он чувствовал себя последним монстром, потому что даже лучшие друзья сейчас
боятся его. — Просто хотел проверить тебя.
И почему-то из всех лениво протекших минут, проведенных в этой душной кладовке вместе с бытовой атрибутикой, то есть швабрами, моющими средствами и парой складных стульев — Перплд решает, что лучше времени позвонить не найдется.
Вдобавок, зная Перплда, времени у него всегда навалом, было бы только желание. Тот не поскупится позвонить во время перестрелки, чтобы спросить, каким сэндвичем угостить из сабвэя: с индейкой или итальянский бмт, приправив все недоразумение сверху монотонным
не обращай внимания на шум, это мои приятели спускают колеса из MP-443 одному придурку.
Телефонный гудок рассекает напряженное молчание и Томми нащупывает в заднем кармане джинсов телефон, всматриваясь в сине-белый экран с именем контакта.
Томми стыдится взглянуть на Ранбу, выдавливает:
— Мне надо ответить, — привалившись плечом ко все той же стеллажной опоре, когда головокружение после третьей сигареты дает о себе знать.
И Ранбу не спрашивает, кто ему звонит — перестал с неделю назад. Периферией зрения видно только скомканный кивок. По ушам и глухо стучащему сердцу бьет сдержанная реплика:
— Конечно.
Томми прижимает телефон к уху, невольно лезет в карманы за пачкой, но вовремя осекает себя — спрашивает:
—Большой П? Я сейчас занят, — исподлобья стреляет взглядом в замерзшего у двери Ранбу, перебирающего в руках край джемпера.
— Ты
всегда занят, — смеючись, укорительно тычет его носом тот. — Я не за этим. Просто хотел спросить, когда ты расчистишь расписание для меня.
Звук звонка в настройках выкручен на максимум, о чем Томми сейчас жалеет, потому что их разговор прекрасно слышен и как назло, эхо полупустого помещения играет против него. Он и не знает, перед кем теперь чувствовать вину: перед Ранбу и Таббо, которых он с поразительной старательностью выпихивает из своей жизни на задний план или Перплдом, оказавшимся жертвой попытки усидеть на двух стульях.
— А когда ты хочешь? — сипло интересуется он.
—
Хотел бы в эту самую секунду, но судя по всему, ты сейчас с Таббо, — боже, и когда его жизнь стала превращаться в бразильский сериал? Почему он чувствует себя мужчиной в относительно счастливом и стабильном браке, шагающим налево под руку с любовницей? Перплд вздыхает и он чуть ли видит, как тот скучающе машет рукой: — Забьемся на понедельник, ладно? На втором уроке, в нашем обычном месте. У меня есть парочка интересных историй – они тебе понравятся, — но Перплд не обижен ни на йоту – тот только посмеивается со всей ситуации, словно это лучший услышанный им анекдот. — И не думай, что можешь не прийти. Я уже соскучился, серьезно.
На этой ноте звонок сброшен и Томми остается с тем же самым чувством хреновейшего друга в мире.
Чтобы Перплдом скучал — это надо динамить его долго и упорно, что он, кстати, и делал, откладывая телефонные переговоры и оставляя сообщения в прочитанных. Серьезно, почему нормальные с виду ребята выбирают в качестве друга самого ущербного человека?
— Эм, — он прочищает горло. — Я весь во внимании, Ранбуб. Весь твой, можно сказать.
И его собеседник расцветает, высвобождая из плена дверной ручку и отпуская измученный джемпер — на некоторых местах пряжа разошлась и торчали нитки.
— Таббо будет занят до вечера и просил не ждать, — оповещает тот с едва скрываемым энтузиазмом. Нетрудно догадаться о причине – львиную долю времяпровождения проходит втроем, остальная часть – наедине с Таббо, но никогда не наедине с ним. — Не хочешь остаться у меня на ночь?
— Почему бы и нет? — с условием, что поутру на столе наконец-то будет завтрак, а тишина будет наполнена звоном двух пар столовых приборов. — Когда в последний раз это было? Только ты и я, — забросив руки за шею и сцепив их в замок, он задумчиво мычит и проскальзывает мимо Ранбу, мягко боднув плечо.
— Давно, — легко соглашается тот, — мне бы хотелось проводить с тобой больше времени, Томми, — упомянутый, не пройдя и двух метров, замирает как вкопанный. Не нужно оборачиваться, достаточно слышать эту оголенную тоску в словах, сочащуюся сквозь трещины. Остальное за него дорисовывает воображение: выражение лица и нежный взгляд, смягчающийся при виде Томми.
Томми стискивает зубы. Какой же он, все-таки, мерзкий друг. Но оборачиваясь, на его губах всеми красками играет задиристый оскал. Он игриво подмигивает:
— Само собой, ведь я чертовски потрясающий, — ага,
как же.
— Да, — одна улыбка способна стиснуть сердце, разорвать на мелкие клочки и беспощадно втоптать в грязь, — да, ты действительно такой.
***
Томми везет на подобные ситуации — он был создан, по задумке или нелепой случайности, притягивать подобное. Впору задуматься: то ли он такой скучный собеседник, то ли в его компании на каждого нападает сонливость. Ранбу засыпает, убаюканный мерным вещанием документалки, а он по итогу и глаз сомкнуть не смог. Интересно, пусти он в свою постель Уилбура или Техно — его братья тоже безвариантно отрубятся, перебросившись парой пустых фраз?
Он пытается незаметно почесать зудящий локоть, при этом не беспокоя подползшего ближе во сне Ранбу, который умудрился за какие-то пять минут сгрести Томми в охапку и обхватить его голень с предплечьем своими длинными конечностями. Будто впитывал тепло радиатора в выдавшуюся особенно морозной зиму. Хотя теория ставится под сомнение: у него недобор веса, какая-то неизвестная скудному мозгу легочная болячка и невесть что еще, о чем ему забыли рассказать. Вряд ли Томми такой уж теплый.
Спустя десять минут, в палату крадучись, но не особо тихо, вваливается Ацетон. Заметив незнакомца на постели ее лицо кривится в эмоции
я без понятия, но из вежливости не буду спрашивать. Она указательным пальцем тычет в стойку капельницы и шепчет:
— Пришла заменить.
Томми кивает и девушка, с наполненным прозрачной жидкостью неизвестного происхождения пакетом, изящно огибает кровать. Немного отточенных годами движений и пакет висит в угодном тому месте. Воткнутая в вену игла больше не заставляет его морщиться, бог ему свидетель, а окрашенная фиолетово-синими пятнами внутренняя сторона руки — весомое доказательство.
Она, замешкавшись, интересуется, не нужно ли ему что-нибудь, описав миниатюрной ладошкой фигуру в воздухе. Томми, скосив взгляд на Ранбу, скромно просит две чашки чая.
— Я принесу печенье, — воспрянув духом по непонятной причине, она улыбается. — Это твой друг? — все-таки выпытывает медсестра, с умилением наблюдая за скрюченной фигурой на кровати, когда по-хорошему надо сочувствовать Томми и его немеющей руке.
Томми напробу дергает рукой — Ранбу во сне морщится и недовольно сопит через нос, сжимая его предплечье сильнее. Вместо того, чтобы вдаться в подробности и обрисовать их отношения — он выдает сокращенную версию:
— Ага. Это ничего, что он тут? В общем. И то, что он поспит час-два, не знаю, — озвучивая часть мыслей, говорит он негромко – горло саднит шептать, но повысить интонацию до нормальной он не решается.
— Я ничего не скажу, — заверяет его Ацетон, озорно ухмыляясь. — Хорошо, что тебя начали навещать друзья. Не подумай, твоя семья замечательная, просто, — открещивается она торопливо.
Просто приятно видеть, что помимо семьи ты нужен еще кому-то, даже если в качестве спальника — остается на додумывание.
Рассказывать причину наплыва такой прилипчивости будет излишним.
— Ты тоже поспи, Тесей, — да он бы с превеликим удовольствием, но никак. Со стороны, наверное, виднее, как сильно он нуждается в добротном сне, но для него таблетки от бессонницы наверняка вне зоны доступа.
После этого напутствия она уходит. Томми же остается в палате радоваться, что на сегодня визитов не ожидается: Техно отпросился как ребенок, прогуливающий занятие по семейным обстоятельствам, Уилбур с тем идет неукоснительным комплектом, а Перплд добровольно не сунет нос, прекрасно осведомленный о сегодняшнем госте.
Томми поднимает шерстяное одеяло носком ноги, перенося до досягаемости руки. Затем за уголок и выворачиваясь из-под трубки капельницы, кое-как накидывает половину на Ранбу.
Надеюсь, последнего выгонят отсюда прежде, чем они застрянут здесь на импровизированную ночевку — и дело даже не в том, что он не любит ночевки. Ночь — темное время суток для всех без разбора обстоятельств, но Томми это касается сильнее. Ночью все его внутренние проблемы, копящиеся днем, лезут наружу: то есть кашель до рвоты, непроходящая жажда и иногда, совсем в запущенных случаях, беспричинная паника.
