***
Перебежками, стараясь не попадать в пятна света, он пробирается по коридорам башни. Чёрт бы его побрал, когда ему захотелось себе небоскрёб из стекла. Почему в голову не пришла идея тёмной, но технологичной постройки? Нет, блядь, надо было, чтобы красивенько. «Мне нравится, — весело сообщает мелкий. — Много видно». Будто бы Птице есть дело, что там нравится ублюдку. Куда делся Серёжа? Мелочь бы не рискнул так беспардонно хохмить, не маячь на горизонте его незримая поддержка. «Он устал, — послушно сообщают Птице. — Я за него». Только не это. Он открывает двери в серверную, как можно тише, проскальзывает тенью между мерно гудящих колонн и проводов. Здесь темно всегда. Вдалеке, в офисе, Пашка ведёт переговоры с убийцами. — Я повторюсь: то, что вы просите, физически невыполнимо. Мордоворот особой важности, о чём говорит скорее его беспринципная наглость, чем какие-то нашивки на форме, по виду, уже битый час пытается добиться от Паши сотрудничества. Птица хихикает: не на того напал. Паша — тёртый калач. — Господин Дуров… — Павел. — Господин Павел. До нас дошла информация, что с помощью Вашей сети координирует свои действия террористическая группировка. Содействие следствию — в Ваших же… — мордоворот не успевает договорить: на голову ему с тихим ворчанием сваливается Марго. — У Вас ворона на голове, — очень серьёзно говорит Паша, но в уголках глаз у него бегут искорки, — Вы не волнуйтесь, она ручная. А Марго тем временем перемещается на очередную голову. — Уберите птицу, Павел! — кричит кто-то из людского скопища. — Это несерьёзно! — Не пытайтесь сопротивляться, — Паша явно получает неимоверное удовольствие от происходящего. — Она чует ваш страх. Серёжа бы порадовался, глядя как его подопечный, глазом не моргнув, гоняет отряд мужиков в форме, раскусывает их, словно они семечки, а не вооружённая до зубов пехота. Но Серёжи здесь нет, и сейчас приходится не просто довольствоваться обществом малахольного, а ещё и — немыслимо и как же стыдно — просить у него помощи. И вот, они стоят в тенях посреди серверной, и Птица старается проглотить непрошеное желание убивать вторженцев на его территорию, пока мелкий тихо про себя напевает под нос незамысловатую мелодию. — Ты можешь, блядь, хоть минуту не действовать мне на нервы? — как может, тихо шипит на него Птица. — У нас буквально ебучая инквизиция в офисе. «Прости», — голос на периферии сознания покорно замолкает. Тряпка. Но не проходит и пяти минут, как он снова открывает рот, метафорически: «Я могу притвориться, ты знаешь». — Что? «Сергеем». Это простое предложение выводит Птицу из себя. Серёжа был добрый и сильный, с самой потрясающе наивной верой в людей и всё хорошее в людях, но безжалостный к ублюдкам, он среди них троих главный и старший, но как-то естественным образом не зазнавшийся и не раздражающий главенством, никто не сможет скопировать так, чтобы не вышла криворукая подделка. Серёжа был мягким и со стержнем внутри, не согнуть, не сломать. Такого стержня у мелочи не было. Не было его и у Птицы. У Птицы были только упрямость и безграничная, заполошная какая-то, будто бракованная немного, воля к жизни. Птице не хочется думать, что мелкий в принципе это и сказал-то из чистой доброты и желания поддержки, без задней мысли, и пусть это исчадье ада весь был как на ладони — прозрачный и простой — Птица никак не мог в это поверить. Мелкий был сломанный, не сломанный даже — сломленный, с самого начала, в самой своей сердцевине. Сломанное простым не бывает. А в офисе тем временем отряд элитных мордоворотов, пав в неравном бою с одной ручной вороной и одним домашним гулем, совершает стратегическое отступление с целью зализывания ран и перегруппировки. Птица провожает новоявленных ветеранов противоорнитологических войск задумчивым взглядом и, может быть, пока они, стараясь гордо нести попранную честь, бодро ретируются с этажа, совсем слегка накидывает им на прощанье парочку сочных ложных воспоминаний о посещении башни. За счёт фирмы. — Я в серверной, — сообщает он, когда лифт уносит вниз бравых воителей. Паша привычным движением активирует механизм на окнах, и их закрывают тяжёлые ставни. Офис погружается в спасительный мрак. — Они вернутся, — сообщает Паша без тени сомнения, так, словно это уже случилось. — Как пить дать, — Птица усаживается на диван посреди офиса. — В следующий раз вызывай Олега. Твой он телохранитель официально или нет, в конце концов? Пусть отрабатывает. Паша смешливо трясёт свою рубашку, как бы от пыли, нанесённой нежданными гостями, с прямой своей спиной он напоминает Птице проглотившую шпалу мультяшку — из дневных программ, что крутили в детстве на забытом федеральном канале — и тоже присаживается рядом. — Считаешь, живительная встряска трёхметровой машиной смерти им не помешает? — Ну, — Птица выдавливает из себя смешок, — кринос такая штука. Раз в пятилетку никому не помешает. Они молчат, глядя друг на друга с разных концов дивана, Паше — неловко с Птицей, Птице — непонятно, как с ним быть. — Возможно, тебе придётся эмигрировать. — Ты со мной? Что ему сказать? Нет, мне на тебя плевать, катись во все стороны, это Серёже есть до тебя дело, это он тебя завёл и носился с тобой, а теперь сидит и не отсвечивает. Беги отсюда, скоро тут никому не будет безопасно. Если поехавший дух Кургальского полуострова говорил о них хоть слово правды. Если то, что Птиц успел ухватить в обрывках спутанных Серёжиных мыслей и собственных кошмаров — истина. — У меня здесь остались дела.***
Он заканчивает трансатлантические переговоры аккурат к закату. Часовые пояса — досадное блядское неудобство, преодолеть которое легко обыкновенным дипфейком и парочкой ругательств на фризы вайфая. — Мы заслужили вкусности! — неожиданно вслух довольно жмурится мелкий, чтобы в следующую же секунду ойкнуть и пропасть. На плечо ложится тяжёлая рука. Сжимает ласково. — Не ты ли мне говорил, что у сородичей мозги плавятся без дневного сна? — весь Олег выныривает из ниоткуда вслед за рукой. Птице хочется его ударить. Выпрыгивает из своего запределья, людей пугает. Что хорошо — хныкающее чудовище прячется сразу, Олег — вот самое действенное средство его прогнать. — Пойдём, — не губами, затаённой улыбкой в морщинках глаз, зовёт он. — Ночь только началась, а ты уже издёрганный. На плечи накинута косуха — Олег выходил наружу, то ли по своим духовным делам, то ли просто покурить. Ещё не ударили первые серьёзные морозы, он уже ходит в тёплой кофте. Мёрзнет, даже в утеплённой башне: Серёжа с Птицей специально распорядились, и полы дополнительно сделали тёплыми, сразу, лишь только Олег признался, что замерзает (даже такое простое признание тянули из него клещами) и всё равно он кутался в самые тёплые вещи, какие только мог найти. Олег всегда таким был. Прямой, как палка, резкий словно хлыст и непробиваемый, как бетонная стена. Стоял на своём, ни туда — ни сюда. Вот так они и встретились: неостановимая сила и недвижимый объект.***
Новенький пристально разглядывает его. В целом, ничего удивительного, так делают многие, но этот слишком уж вылупляет свои глаза-блюдца в пол-лица. — Я таких как ты, никогда не видел, — наконец, произносит он. Он кажется безобидным. Может, он отвяжется, если его игнорировать. — Каких? — спрашивает Серёжа вместо этого. — Ну, — мальчик неопределённо машет руками вокруг головы, — таких. А. — Два процента от всей человеческой популяции, — тихо шепчет Серёжа. Он сам себя едва-едва различает, и нет никакой физической возможности, что его лепет можно услышать на расстоянии, но — удивительно — новенький слышит. — Это было классно, но я не понял ни единого слова, — простодушно признаётся он. Они всё равно сторонились этого парня поначалу, но новенький был упрямый и упорный, и Птица привык. Или, Серёжа привык, а Птица принял? Его собственные, не общие, воспоминания вплоть до становления досадно нечёткие. Так или иначе, у них появился кто-то помимо их самих. А потом, ну… Какова вероятность войти одновременно в человеческое множество из двух и семи процентов? Крайне мала. У них вот вышло. Тем горше стало то, что случилось в девяносто девятом.***
Такие они были: брошенные и преданные, забытые на обочине детства, без надежды на будущее, дети подземелья. Но тогда эта злая истина была им недоступна, и они просто дышали, дружили, жили — парочка ребят в декорациях из развалин целой страны. Спустя годы ни Серёжа, ни Птица и не узнали его сперва, маленького мальчика в молодом замученном мужчине, в том диком лесу, в том дремучем две тысячи восьмом. А потом Серёжа прищурился, крикнул «Олег!», и всё вдруг стало правильно и на своих местах. А дальше стало и того правильней, ведь вместо того чтобы кинуться Олегу на шею, как Птица мог бы ожидать, Серёжа с размаху вмазал тому по носу. Теперь им предоставлен шанс доиграть украденное детство. — Я тоже хочу собаку, — с места в карьер начинает Олег. — У нас есть собака. — Паша не считается. — Я имел в виду Игоря. Господи, Волков! Паши-то у них, можно сказать, тоже вскорости совсем больше не будет. Может, он Олега вообще неправильно понял. Может, Олег пытался сказать: «я тоже, как Игорь, хочу собаку», — и тогда панчлайн шутки вылетел в трубу, дерьмецо получилась, а не шутка. — Марго будет ревновать, — Птица пытается вывернуть в безопасное русло. Безопасный, непринуждённый разговор, в принципе, поддержать нетрудно, если придерживаться плана. План довольно примитивный. Пункт один: не давать Олегу понять, что ты не всем доволен в его действиях. Пункт два: не упоминать заказник. Олег оправился от схватки в каэрне, физически, но не психологически. Он всё пытался замять, отмолчаться да отшутиться, главным образом, безбожной чернухой, и порой даже было действительно смешно — обхохочешься, но Птице сложно было с ним — таким, он всё не шёл на контакт, и непонятно, что с этим скрытым страданием, тихим бунтом делать. Птица-то терял только… ну, вообще-то всех, но реакции у него были не те, и вообще казалось, что всё не то, а ситуация давила и душила невыносимо, Птица никак не мог, когда молчат. Юля после пожара добилась от Нордстрим разработки плана по ликвидации ущерба при прокладке газопровода, но практической пользы от этого почти никакой. Да что она ещё могла сделать, не зародив подозрений в лояльности? В этой истории она чувствовала себя, нет, не виноватой, но раздражённой от собственного бессилия. Так взлететь — и не быть способной делать, что хочется, Птица согласен, это фрустрирует. Может, стоит всё же купить Олегу эту чёртову собаку, если это его хоть немного осчастливит. Главное — не давить на него. С волками нельзя силой, только добротой и лаской. Они же — как раз — не собаки. — У тебя всё хорошо? — Да, — изнывая от тоски, врёт Птица. Если Олегу нужна опора, то Птица привык ею быть, но что делать, когда тебе самому — нужно опереться? — Мне показалось… — Тебе показалось. Стоит Птице прикрыть глаза, как на обратной стороне век отпечатывается радужные переливы сжимающихся вокруг него холодных и скользких иссиня-чёрных колец. — Как скажешь. Ядовитыми мутными волнами расползается это «как скажешь» по самому нутру, казалось бы, такое простое «как скажешь», а сколько от него мучений; ещё мгновение, и не выдержит кожа, треснет, вскроется, и польётся сквозь, терпкая и зловонная, концентрированная топь, выворачивая наружу горечь и тревогу. И одно только волевое усилие удерживает Птицу от того, чтобы не свалиться — плашмя, прямо как стоит сейчас, и совсем уж некрасиво завыть от бессилия. «Птичка, — глотая рыдания, сказал ему Серёжа перед тем как собраться и рвануть в каэрн, — Птенчик. Мне больно». И вот сейчас, в этот самый миг, Птица понимает — ему тоже и точно также, по этому же поводу, а ещё потому, что Олегу горько — жуть как, а ему хочется на него накричать: «нет, Олег, не «как скажешь»! Перестань соглашаться, встряхни меня за плечи, спроси, глядя в глаза, я не выдерживаю этой нагрузки, я попросил показать мне безумие и не справился, и не смог его вынести, мне, блядь, страшно, пожалуйста, выслушай, скажи, что всё будет хорошо. Я не могу слышать твои мысли, чтобы быть спокойным за то, что ты беспокоишься о нас, что тебе не плевать, что ты примешь нашу страшную суть, прошу, поверь, это не мы, мы обречены», — но его рот ему не принадлежит. Птица сильнее любой угрозы — в этом его предназначение — любой, кроме единственной и самой коварной: той, что исходит изнутри. «Всё будет хорошо», — мягким шепотком в сгиб шеи, эфемерным ощущением лёгких рук вокруг тела. Чёрт бы тебя побрал, мелочь. Ладно. Так тоже сойдёт.