***
Прижав ладони к коленям, мальчишка пускается в путанные объяснения о падении всех его усилий перед безжалостностью бухгалтерской машины. Сестра-хозяйка появляется только со вторника, замдиректора по хозяйственной части — со вторника в отпуске, без подписи второго не выпишут заявки, а выдача только до четверга — никак не успеть, а значит: они без спирта в этом месяце, а последнюю канистру осушили ещё на той неделе, и как же теперь, у них в лаборатории вся работа встанет. С тяжёлым вздохом Юля ставит на заявке свою подпись под восторженным взглядом послушника. Всему их учить надо, и даже тому, что руководитель организации может расписываться за любого сотрудника. Когда послушник уходит, окрылённый скорым пришествием маячащих на горизонте отпущенных со склада материальных ценностей, Валентин, до этого тихо занятый сортировкой документации за угловым столом — навалилось под конец месяца — позволяет себе сдавленно фыркнуть. — Вот это концерт. — На что не пойдёшь ради простого любимого тремерского «поработать», — кожаная обивка жалобно поскрипывает, стоит лишь откинуться на спинку широкого кресла. — Ну что, служебки ещё есть? — Валентин с готовностью похлопывает по целой стопке возле себя. — Тащи.***
Хоть отделы управления и связи с общественностью работали у Пентекс как часы, их специалисты промахивались, как и все живые, и не-живые, существа. Нужные слухи там, случайно оборонённая слово здесь, как бы невзначай забытые на столе Коли бумаги — для ведения информационной войны всё шло в дело. Утолить любопытство домашних зверушек Игната, подкинуть компромата, устроить диверсию, но не переборщить. Степень ядовитости диктует ПДК, и Юле не хотелось бы укусить себя за хвост. Она отключает звук рабочего телефона и вызывает такси. Воздух оживающего к весне города встречает её прохладой и сыростью накатившего под вечер мокрого снегопада. — Удачно прогуляться! — наверное, абсолютно искренне желает водила и уматывает в ночь. Под кожей в районе лобной кости набухает и ширится что-то, будто силится создать пустое пространство между мышцами и костьми. Камеру лба. Юля разворачивается и бредёт от машины, что уносится вдаль под бодрые раскаты нехитрых битов. Под ногами покрывается несмелой коркой льда талый снег. Гранитные набережные Дворцовой сменяются утопающими во мраке ночи улочками центра. На Декабристов случайный прохожий, вусмерть пьян, пытается пробиться сквозь заслон из двери закрытого на ночь трактира. — Дамочка, — завидев Юлю, он кидается к ней, будто спасительнице. Щёку опаляет плотным кислым душком перегара. — Дамочка, всё на меня сегодня ополчилось, верите, нет? — он вдруг с размаху оседает на асфальт, прямо в подмерзающую слякоть вечернего снегодождя. — Даже дверь. Поборов брезгливость, Юля убирает с его лба налипшие пряди. — Не бойся, — уверяет она, заглядывая ему в глаза, — и топай на Апрашку. Там тебя ждёт подарок. Он кивает тупо и часто — да, конечно, он меня ждёт, а я тут расселся как куль, скорее вперёд — и подрывается и плетётся, пошатываясь, прямо во владения местных уродцев. Юля провожает его безучастным взглядом и продолжает свой, лишённый цели, путь. Кому-то из ночных охотников перепадёт трапезы, кто-то не ляжет спать голодным, а пьянчуга — испытает невообразимую радость и пьянящий экстаз — возможно, единственный раз в своей жалкой жизни — от Поцелуя. О том, что один из прискусов Шабаша занимает кресло в совете директоров, она узнаёт по счастливой случайности, потому что Серёжа упоминает при разговоре, как у него обычно бывает, «а-вы-что-не-в-курсе?» тоном, этим раздражающим нежданным раскидыванием важной информацией, которую так легко пропустить, если не повезёт, и Юле приходится это проверить, затем, в это поверить, и, наконец, это использовать, раскрутив цепочку от Цетлера до остальных членов Совета, благо, разрослась уже сеть осведомителей, не подозревающих о своей роли. Найденное не удивило: как и любое стоглавое чудовище, Пентекс объединён лишь общим желанием служить их тёмному божеству, и не ему даже, а его аспектам, шатаясь из стороны в сторону в попытках поймать баланс. Всё, что от Юли требуется — в нужный момент подтолкнуть. Неповоротливая бюрократическая махина, раздираемая внутренними распрями, оказывается почти предсказуемой. Невский заново выныривает целыми толпами прохожих, от мала до велика, подчинённые одной им известной суете, все они куда-то бегут. Парочка, смеясь, выходят с ночного сеанса в кинотеатре. С подработки домой направляется девочка-студентка, в руке зажата листовка малого зала филармонии (с обещанием скидки при предъявлении студенческого билета!). Весёлая компания гостей из солнечных республик бурно обсуждает что-то на своём, родном, резво сыпятся пригоршни звонких, чётких согласных, замирают в воздухе ещё на доли секунд после того как сорвались с губ и отскочили от зубов. Незадачливые туристы, промахнувшиеся с сезоном, заспанно бредут на ночную экскурсию. И многие, многие другие сплошным потоком с редкими флуктуациями устремляются вдоль главной улицы города; ажиотаж словно началась Ночь музеев. Юля плавно вливается в рой под мерный цокот широких каблуков её зимних ботинок. Клика недовольных плетёт интриги против совета директоров: это можно использовать. Обыкновенная грызня позволяет ей сделать свой ход. Она сливает данные Августу — пусть порадуется подачке, пусть выслужится перед начальством и послушает, какой он хороший мальчик. В час, когда винтики Пентекса скрипят, перегавкиваясь между собой, Юле приходится напоминать себе, что такое целеустремлённость. В ответ Хольт предлагает ей комплекс охранных мер против Второй Инквизиции — по выгодной цене. А люди всё идут и идут — хорошие, плохие — всякие, неважно какие; просто люди наполняют привычно пустые улицы, ещё вчера пустые улицы. Неправда: вчера Юля провела всю ночь в капелле. Стало быть, «когда-то» пустые улицы. Куда бегут эти толпы и чего хотят, спящие, творящие реальность, детальки, реальностью смалываемые, остаётся для неё загадкой. Серёжина история с наседанием на Вместе пригодилась тоже. Юле удалось перебросить инквизиторов за Уральский хребет, «спасти малые народы от угрозы восточных захватчиков». Пропаганда войн во спасение братьев-славян и союзных народов стабильно работала на территории империи вот уже три века, а уж с ужасной Второй Инквизицией, собранной из федералов, яро уверенной в спасении собою страны от опасных террористов и вовсе прошла на ура. Пролетают мимо музеи, театры, кафе, библиотеки и магазины, уносятся в жёлтом мареве фасады помпезных домов, а тёмный водоворот движения выталкивает её из своего плена на угол сходящихся прямых улиц. Из неприметного дворика выползает, в отличие от первого пьяницы, лишь слегка навеселе, очередной никчёмный, с явным интересом наблюдая за Юлиными манипуляциями по вызову такси обратно в башню. Весь его вид уверенного в себе петуха с головой выдаёт вкрадчивые советы искушающего духа алкоголя, что поднимают и так спонсируемую сегодняшней реальностью самооценку до небывалых высот. Ему не нужно даже открывать рот, чтобы Юля услышала всё, что он собирается сказать. Дежурный завсегдатай барного промысла посреди недели, конечно же, заверяющий самому себе или в кругу друзей: «не мы такие, жизнь такая» и «выживаю как могу», словно он такой единственный, словно этих как-могу-выживальщиков не целый океан, куда ни плюнь — попадёшь. Он, конечно, не виноват — в своих глазах. Виноват всегда кто-то другой: начальник, сосед, правительство, — вот кто довёл его до жизни такой. Иными словами, ему был нанесён моральный ущерб, и это сделало его морально ущербным. Но сейчас-то, подстёгиваемый азартом дурманящей поволоки, усреднённый рохля превращается в настоящего самца — опять, конечно же, в своих глазах. Юля манит его за собой, в соседний глухой двор. От тела паренька доносится сладковатый запах: смесь бьющейся жизни, пота и терпкого одеколона «мужицкий запах для мужицких мужиков, версия 100500». Ничего удивительного, наклей корпорации этикетку «для настоящих мужчин» на духи с ароматом навоза, они бы и такое скупали пачками и выливали на себя литрами. Может, и стоит подкинуть идею международной корпорации зла. Пальцы безошибочно нащупывают жилку на шее, клыки вонзаются в плоть, сопровождаемые тихим полувсхлипом-полустоном, и сквозь какофонию запахов наконец прорезается он, самый сладкий, самый желанный — кровь. Парнишка иссякает нескоро — на удивление здоров — но с каждым глотком горячей жидкости, выталкиваемой из него, обмякает в руках. Как велик соблазн выжать его досуха, посмотреть, как из подёрнутых дымкой глаз утекает бессмысленная жизнь, и тем не менее она отпускает, зализывает ранку на шее, пока бессознательная жертва валится вниз, дорожки слёз блестят на щеках, влага пропитала ткань одежды в подмышках, в области грудины и сгибе коленей. Внутри растёт тёмное, раздвигает лапами ссохшиеся органы, впивается когтями в артерии и вены — во все ещё не-живые сосуды, тут и там, целую сеть сдавливает ржавым, и ржавеет вслед кровь. Возможно, пришло время связаться с Синдикатом и мягко намекнуть, что они проворонили лернейскую гидру, разрушающую реальность у них под носом. Под носом у Юли — дежурный неудачник, по глупости своей нарвавшемся на хищницу вместо жертвы, сквозь слой ваты и гудящей крови в ушах пробивается треск дроблёных костей; её нога — каблуком — на запястье у парня. Последний раз взглянув на ночного Казанову, Юля разворачивается и уходит к ждущей её машине. Вот что такое реальность. Пока кого-то режут в переулке, другие в квартирах ожидают закипания чайника. Одни двигают фигуры на мировой арене, а остальные размышляют, как пережить следующий день. Кто-то умирает за идеалы, кто-то — за кошелёк. Пока в Сибири ведутся бои, бухгалтерия капеллы Тремер Санкт-Петербурга выясняет, как неклиническим организациям списывать спирт-ректификат. К худу ли, к добру ли, жизнь идёт своим чередом.***
К апрелю ситуация накаляется: Дания затягивает согласование на прокладку Северного потока, и с каждым днём промедления компании терпят убытки. Сеть чёрных рынков в Европе выставляет на продажу экспериментальные образцы Хольта, и его группа реагирования старается как минимум изъять товар, как максимум — устранить утечку. К лету Хольт и вовсе рвёт и мечет. Юля включает режим самой заботливой на свете мамочки, терпеливо объясняя Августу, что бороться с нелегальным товарооборотом — что копья в море метать: потеряешь оружие, а им хоть бы хны. Хоть он и остаётся малоудовлетворён её житейской мудростью, устройство на его спине перестаёт метать молнии. Самой же Юле хочется никогда больше не видеть этой мерзкой рожи, свято уверенной в своей правоте, доблестности и моральной чистоте по факту рождения. Вот что он и подобные являют собой: дикарей и обезьян, срывающихся в насилие от малейшего отзвука неудобного мнения. Животных с раздутым эго. Она желает Хольту удачи и отключает связь. Ночь всё тянется как патока, даже за работой ощущается эта тягомотина, это течение минут обратным отсчётом в голове, отсчётом — до чего? Гудящим трезвоном в голове, по телу, откуда-то из самых глубин бухают цимбалы, и голова пуста, и всё тело пустое, в этой пустоте позвякивание металлических струн разносится, не встречая препятствий, на многие километры. Шум за дверью отвлекает от навязчивого ощущения отрешённости. Внутрь приёмной, оттесняя навязчивого курьера, с конфискованной коробкой в руках вваливается Валентин. — … и если вас по ошибке пропустили охранные системы здания, это не значит, что вам дозволено, — он наваливается плечом на дверь, отрезая курьеру пути наступления, — к Юлии Якобовне. — Поставьте подпись! — натурально молится курьер, в его прорвавшей оборону двери руке зажат планшет с документами. Он наполовину уже влезает внутрь, не отягощённый объёмной коробкой, подхлёстываемый грозящим выговором за недобросовестную работу. Юля находит его глаза, растерянные и ретиво вожделеющие исполнить порядок приёмки товара, за это желание и хватает, силой убеждения, которой смертные не могут противиться: — Ты уйдёшь. Распишешься за меня, моей фамилией. Этот заказ и всё, что его касается, исчезнет из твоей памяти к концу смены, — едва заметным наклоном головы она указывает на дверь. — Свободен. Курьер исчезает из поля зрения, и с этажа, так быстро, словно открывает в себе способность к телепортации. Коробка обещает содержать внутри обыкновенную декоративную лампу, но в первую очередь Юля всё равно просвечивает содержимое. Пластик, глицерин, металлы, изолирующая обмотка и… парафин? Валентин с готовностью выуживает наружу причудливый светильник. — Немедленно положи, — предупреждает Юля. — Это взрывоопасно. — Это лава лампа, — доблестно не поддаётся панике легкомысленный Валентин. — Они классные! Сейчас я её включу. Включенная лампа оживает приятным голубоватым светом подкрашенного глицерина, но явно не желает проявлять возложенных на неё Валентином ожиданий. Они ждут минуту. За ней они ждут две, и Юля бы покорно ожидала и дальше — ко времени начинаешь относиться философски после стольких лет — но Валентин разочарованно и немного раздосадовано стонет. — Э-э-эх… В общем, вот это внизу, — он постукивает пальцем по нижнему отделу лампы, — должно начать перетекать. Но не течёт. Может сломано? Юля решительно отодвигает его подальше. — Так. Во-первых, отойди от объекта, — кинжалом она вспарывает себе ладонь для начертания круга. — Во-вторых, у нас брешь в защите, сам заметил, и её необходимо немедленно устранить. В-третьих, — это она специально, в учебных целях, оставляет напоследок, — ты когда последний раз парафин на водяной бане топил? В курсе, что нужно около часа минимум? Потенциально опасная лампа оказывается отгорожена от них и от мира плотным щитом. Валентин ошалело смотрит куда-то мимо, расфокусированным взором, повсюду и никуда. — А, — только и говорит он. — Бэ. Бегом проверять охранные чары, — и он срывается с места. Звук уведомления от контакта «Дмитрий» оглушительно разносится по опустевшей комнате. «Привет! Вам в капеллу должна приехать доставка. Сюрприз! Не убивай курьера». Мелкие ниточки подтаявшего парафина наливаются пузырьками и отшнуровываются от плотного комка, отправляются покорять границы разделения сред. «Поздно, — мстительно печатает в ответ Юля. — Я скормила его Вале». «Ну ладно. Растущий организм должен много есть». Потерявший свою актуальность щит рассыпается по щелчку пальцев.***
Пузыри отделяются от общей массы, плывут, туда и обратно, застывают, вторят движению времени, гипнотизируют своим нехитрым переливом цветастого воска. Плывут пузыри, то, нагреваясь, вверх, то, остывая, вниз, а внутри всё нарастает пустота. Пустота внутри расширяется в карманную вселенную одиночества — в ней — одна ты, и никого на световые годы вокруг, ещё немного, и не останется ничего, кроме пустоты. Ещё немного, и Юля примет всё-таки предложение Игоря просто и бесхитростно напиться, которым он долбил её последние несколько недель. — Ты слишком редко даёшь себе расслабиться, — со знанием дела утверждал этот доморощенный эксперт по вопросам сбалансированной трудовой жизни. Чья б корова мычала. Однажды он и вовсе — предложил спарринг. Спарринг с Бруха — гиблое дело, и Юля решила даже, что он её попутал с Олегом, а Игорь сжался, буркнул что, да, прости, не подумал, и смотрелось это так противоестественно: такой большой Игорь до размеров игольного ушка, Юля и не подозревала, что может быть — так, не должны большие и сильные сжиматься от беспомощности в точку, как и не должны расти внутри на покинутых пустошах карманные вселенные, и согласилась на свою голову и на своих условиях, а Игорь отхватил знатных тауматургических лещей, но, кажется, был в восторге. Пузыри плывут, покачивая раздутыми боками. Это всё не поможет. Это только утянет на дно омута. Пустоте внутри нельзя дать разрастись — она нереальна. Мир вокруг — реален. Один — лампа на столе перед ней. Два — стол Валентина в углу. Три — сейф в стене за спиной. Четыре — фигурка отвратительно длинного четырёхглазого создания бледно-желтого цвета. Пять — монитор компьютера напротив. Раз — стопка документов под рукой. Два — резиновый мячик в верхнем ящике. Три — подлокотники кресла. Четыре — деревянная поверхность стола. Один — музыка ветра на входной двери, маленькое напоминание о прошлом кабинете. Два. Два — перестук костей трясущихся рук. Один… Один — это кровь в зачарованном сосуде. В дверь начинают скрестись. — Юлька, — лёгок на помине. — Впусти переждать день. Игорь вваливается в приёмную на пару с Олегом, немного пристыженный, но больше трясущийся в попытках перекрыть кислород подступающему смеху. Каменное лицо Олега, как и всегда, не выражает ничего предосудительного, но Юля отчего-то уверена: будь у него сейчас его волчьи уши, он бы их виновато прижал, такой у него был общий побито-поскуливающий вид. — С чего бы? — Дима приватизировал мою квартиру и мою собаку, — без утайки выдаёт Игорь. Теоретическая возможность Игоря вывести Диму настолько, чтобы тот выставил его из его же собственной квартиры, вполне укладывалось в Юлино мироустройство. Более того, этот, доселе неизвестный факт, хорошо объяснял и запоздавшее предупреждение о курьерской доставке. — Мне всё ясно, — Юля переводит взгляд на молчаливого Олега. — А с тобой что? — Ну… — С него, собственно, всё и началось, — перехватывает Игорь и без того хлипенькую инициативу. — Тут вообще история забавная! — Ты Олег Волков? — вышеназванный под её взглядом начинает совсем уже комично поджимать хвост. — Никак нет, — честно признаётся Игорь. — Ну так и молчи. Телефон снова разрывается мелодией, и оба они — и Олег и Игорь — отпрыгивают от него, как от ядовитой змеи. — У тебя есть пять минут собраться с мыслями, — грозит Юля и подносит трубку к уху. — Да? Из динамика льётся, обманчиво мягкий, голос Серёжи: — Привет, солнце. — Здравствуй, котик. — Ох бля, — Игорь сгребает несчастного Олега в охапку. — Валим отсюда. Их бегство сопровождается оглушительной тишиной — со стороны Серёжи — и парочкой коротких хлопков не вписавшихся в повороты тел об окружающую обстановку — уже от Игоря. — Волч, как я понимаю, только что отчалил? — При посильном содействии Грома, — подтверждает Юля. Трубка не находится с ответом. На другом конце что-то поскрипывает и потрескивает, шуршит наполовину безмолвным спором половинок одного целого. Наконец целое выдаёт: «хорошо, спасибо», — да так ничего и не пояснив, отключается. Основательно взвесив все за и против, Юля запирает входную дверь. Ночь почти на исходе, и с Юли хватит сумасшествий. Она падает в кресло, не позаботясь даже его развернуть, прямо через подлокотники, почти плашмя, благо они, основательно сбитые, выдерживают её ничтожный вес, едва слышно протестующе скрипнув. — Никакой сегодня больше работы, лампочка, — доверительно сообщает Юля светильнику. — Никакой больше работы.