***
Вчера было не до того, чтобы показывать Олегу дом, и так потеряли время на абрикосы, а там и рассвет не за горами. Сейчас же, вручив другу блюдо с конфискованными ягодами, Игорь, наконец, получает шанс покрасоваться, но больше, кажется, открыть что-то сокровенное. Вот, смотри, вот так мы жили: первый, второй этаж, чердак с широким окном, в которое заглядывает кривой ухмылкой ехидный полумесяц, — а за забором лесок, а позади речка, и ходили туда с Костей под вечер, когда нагревалась вода, не вода, а парное молоко, а солнце разливалось по земле и небу рассеянным золотым светом, и после заката приходил рыбачить с удочкой Прокопеныч. В гараже Олег долго рассматривает выцветшие фотографии, посаженные на скотч, а какие и на изоленту, и — ничего не спрашивает. Наверное, спасибо. Есть что-то в его молчаливом, то ли соучастии, то ли понимании, в общем, молчаливом — чём-то — нечто успокаивающее. Вроде фундаментальной константы: солнце восходит на востоке, сородичи сгорают на солнце, Олег Волков — монолитная скала с тысячью трещин, молчащая девяносто процентов времени, и молчащая — всегда по-разному. Игорь встаёт рядом, напротив двух мужчин, обступивших байк, в этом самом гараже, тысячу, две тысячи лет назад. Фото смазанное немного и чёрно-белое: на цветную плёнку денег не хватало, но и так — врезается оно сосущей пустотой под диафрагмой. Олег разглядывает Игоря, чуть склоняет голову к плечу да отходит от стены. Хлопает по спине: — Давай морковку посадим. Игорю не понимает его сперва. Кажется ему, что, если и решит сказать что-то, вылетевший в трубу при этих словах здравый смысл сморозит глупость и пакость. Пакость вроде «какая морковка в июле, Олег?». «Ты вообще видел этот огород, Олег?». «Там ковыль да полынь, Олег». Игорь открывает рот — что-то всё-таки сказать, закрывает и открывает снова, уже увереннее: — Давай. Тащи туалетную бумагу Семена находятся в том же гараже. В медитативной расфасовке есть своя прелесть и своя мудрость. Занимает руки, и даже как-то делает тебя твёрже: вот был ты, полоскался на ветру полубесплотной тенью, а сейчас — раз! раз! — снова из плоти и крови, снова уверенно стоишь на земле. Сидишь, в их случае. За старым обеденным столиком, в их случае. Рубашка на локте цепляется за отслоившуюся доску столешницы, в который раз соскальзывает рука и бухает в капельку клейстера сразу кучу маленьких семян, вместо одного зёрнышка, а сами семена стройными рядами встают на длинные ленты. — А я вот кислицу купил, — сознаётся вдруг Игорь. — Неделю назад. Такие плюгавенькие цветы в маленьком горшочке, — он сводит ладони вместе — показать, насколько маленьком, — не горшочек даже, одно название. Сто двадцать рублёв они стоили и стояли так неприкаянно, я их и схватил. Подумал потом, ну и балда ты, Игорь Гром, нахрена ты потратил эту сотню. Но потратил ведь уже! Принёс на квартиру, Муху отогнал, начал их поливать, и всё с мыслями что, ерунда всё, зря оно. А через неделю, они полезли вдруг вверх, поползли и распустились — жёлтые-жёлтые! Красивые такие на этих своих сиреневых листочках. Теперь их пересаживать, кажись, придётся, в большой горшок. И смотрю я на них и радуюсь, и думаю, какой я молодец, что купил эту кислицу, какой я умный. — От скромности не помрёшь, — Олег почти расслабленно орудует спичкой. На его стороне стола разложены уже четыре метровые ленты со строго выверенными интервалами точек. — Да ну тебя. От скромности помирать — глупая смерть. Олег не отвечает ничего, хмыкает только, одним коротким выдохом, и продолжает своё умиротворённое занятие. Молчать с ним приятно. Разговаривать тоже, да и вообще многое с ним идёт легко. Ровно. Как выстроившаяся на бумаге шеренга семян. А Олег всё молчит дальше и думает, верно, как обидно получилось и нелепо, и когда можно будет отпустить бестолковую ситуацию и вернуться. — Шашлындосов бы сейчас изжарить, — он смотрит на Игоря, не совсем уверенный, как реагировать на такое изъявление желания. Тот спешит пояснить: — Не таких шашлындосов. Гипотетических. Чтобы чувствовать запах мяса и духовно насыщаться, — как насыщались греческие боги первым куском пищи в огне жертвенника. — Духовных шашлындосов, если хочешь. — Ты предлагаешь мне загнать зайца? — Если тебе не сложно, — радуется Игорь его догадливости.***
Игорь строит шалаш из досок, ободранных веток и дров — опять конфисковал у соседей, но успокаивает себя, что много ему и не нужно — и замирает, глядя на мангал. Надо бы чем запалить, надо бы дать прогореть, а для того надо бы ворошить эти горящие доски, надо бы… он поднимается рывком и возвращается в дом, шарит по всем ящикам — где-нибудь должны быть спички, куда их Олег запрятал, после того как морковь рассаживали, и действительно, лежат прямо у походной печки рядом с пустым газовым баллоном. Возвращается к мангалу и стоит над ним, кажется, целую вечность. — Быстрее начнём — быстрее съебём, — говорит он себе, и чиркает спичкой. Первая ломается о коробок, не высекая и искры. Фосфорную головку второй Игорь стирает начисто, пока старается аккуратно провести по шершавому боку. Запаленная, наконец, пятая, падает в траву, и огонь на кончике потухает ещё в воздухе. На седьмой Игорь умудряется высечь нормальное, ровное пламя. Прикрывая его рукой — вторая, держащая, дрожит — стиснув зубы, держаться, подносит к обрывкам газеты, запиханным в щели деревянного шалаша, одёргивает руку, едва занимается пламя. Маленькая победа. Олег возвращается спустя час, с кровоточащей тушкой в зубах. Смотря на склеившиеся от подсохшей крови шерстинки, Игорь спешно соображает, что с этим добром делать дальше. Как-то и не подумал сразу. На зайца-то он ни разу не ходил. — А можно как-нибудь переместиться в тот момент, когда он уже будет шашлыком? Волк перед ним моргает пару раз и с оттенком усталой обречённости выпускает добычу из зубов на дощатый пол. — Я разделаю, — снова обретает человеческий облик. Возвращается с доской, набором Прокопеновских ножей и зависает на секунду над зайцем. Говорит зачем-то: — Серый это лучше меня делает, — Олег замолкает, что-то обдумывая, будто впервые. — Странно. Это не он восемь лет жил в военном лагере на подножном корме. Игорь хмурится: ты, брат, немного идеализируешь. Ты, брат, забыл, какими были детдомы в девяностых, а я вот, к сожалению, в курсе и помню. Он помнит и то, как Серёга, не поведя бровью, вытянул нож из собственной лопатки и выверенными движениями искромсал пару-тройку вампирят, пока не перестали затягиваться раны, а затем и вовсе вскрыл, одним движением, от горла до пупа, не потратив на каждого и полминуты. По дереву стучит кончик ножа, Олег разрезает шкуру, и острие чуть соскальзывает, руками он снимает кожу с мышц, будто чулок, вздыхает чуть слышно: хорошо, уговорил. Кровь в прихваченной из машины бутылке плещется уже на самом донышке. — Я читал, — Игорь вытирает губы ладонью, — что волки любят яблоки, — про яблоки ему вообще интереснее, чем про вскрытия. — Яблоки, — треск ломаемой кости. — Ягоды, — шёлковый отзвук отслаиваемого мяса. — Овощи, — на заранее подстеленную газету шлёпаются кишки. — Да. — И ты любишь? — продолжает допытываться Игорь. — И я. Бинго. — А давай ты в волка превратишься, а я тебя буду яблоками кормить. Олег прекращает шинковать мясо. Он откладывает нож, опирается руками о стол и лишь тогда позволяет себе вздрогнуть в смешке. — Интересные у тебя эротические фантазии. Угли уже успевают прогореть, когда они возвращаются к мангалу. И здесь накатывает очередная проблема — шампуры. Несколько чертыханий, пыльной возни в сарае и одной смены батареек в фонарике спустя Игорь выуживает связку. Накалывают вместе, извозившись в красноватом мясном соке; Игорь подумывает сперва слизнуть — ну как прокатит — но всё-таки не решается. Незачем портить такой вечер. Он вытирает мокрые пальцы о траву и выуживает из внутреннего кармана куртки электронную сигарету. — Нормальную хочешь? — протягивает ему Олег тонкую трубочку из папиросной бумаги. Свою он уже запалил и держит на почтительном расстоянии. — Хочу. Но не, пасиб. Нагеройствовался за сегодня уже на целый костёр. Олег кивает, понял, принял, и отворачивается к тлеющим углям, двигается ближе к жару. — Потом можно выскрести золу из мангала. Оживишь ваши вишни. Один совок на десять литров воды и поливай под каждый куст. Проворачиваются шампуры над опаляющим воздухом углей и сами прогорают до углей. Потихоньку запах готовящейся дичи сменяется запахом палёного мяса. Свою порцию Олег утянул уже давно, когда схватилось только по краям, внутри на скусе видна была всё ещё красная мякоть. Ну, горячее сырым не бывает. — Ну что, хватит тебе запаха? — спрашивает он. — Или до конца жжём? Вонючий дым от кипящего жира ввинчивается в небо. Игорь прислушивается к себе, понять бы, когда хватит, ему всегда сложно было провести черту и остановиться, он нёсся и либо падал под градом ударов, либо, маневрируя сворачивал в другую сторону — бежал уже туда. Он отсчитывает секунды, десять, девять, дойдёт до нуля — и давай, убираем, как Олег, резко развернувшись в сторону ворот, скачет к ним, перекидывается в волка прямо в прыжке. Спустя пару мгновений и Игорь слышит, что его взволновало: к дому причаливает чужая машина. — Мы искали вас по всему городу! — разносится на всю улицу дрожащий не столько от ярости, сколько от испуга и облегчения голос вслед за хлопком двери. — И хватит скакать! Не думай, что если ты в люпусе, то я сразу растаю от твоей милоты. Не напрашивайся на погладить. Рука тянется к переносице, перекрыть улыбающиеся глаза, прикрыть улыбку рта. Кусая губы, Игорь досчитывает до нуля и идёт встречать гостей. Шампуры с догорающим мясом так и остаются лежать на мангале. Серёга влетает на участок разъярённым ураганом, вместе с ним и Дима и Юлька. Она отводит взгляд от скачущего волка и смотрит на Игоря и улыбается самым краем губ, тепло и, вроде как облегчённо, а может, Игорю просто кажется. Может, он выдаёт желаемое за действительное. Олег припадает к земле, прижимает к голове уши, пока Серёга, стоически переживший первое воодушевлённое нападение, старается его за эти самые ухи ухватить, но попадает только ладонью по носопырке, да сам же этого и пугается. — Ну что ты такой злой? — причитает он. — Это я-то злой? Ах ты! — и Олег носится вокруг, и глаза его волчьи горят одним «вот ты, да, ты, ты — злой» и ещё «прости», и хвост метёт по земле как помело. — Ну ладно, давай тебе жопу-то почешем. Блох не нахватал? Чесаться Олегу явно не хочется, а хочется бухнуться на землю, подставив под руки мягкий живот. — Ла-а-адно, — сдаётся Серёга и садится рядом с волком на колени. — Я вспылил, прости, — ладонь его бездумно, на автомате теребит шерсть. — Это было очень некрасиво с моей стороны. Но тот фокус с бутылкой был мерзкий, пожалуйста, не делай так больше. Передо мной, — добавляет он. Димка обходит по дуге ебанутую парочку. Сообщает доверительно: — Вы бы хоть весточку послали. Они нас на уши подняли и гоняли, пока мы не догадались к шерифу пойти, — они — это Птица с Серёгой? Они — это.? Лучше не воображать себе невесть что. Они все, вчетвером, волновались, вот что бесспорно. И абсолютно приятно. — Здесь не ловит сеть, — заявляет подошедшая Юля. — Не могли послать, — а в тёмной бездне глаз стоит угрожающее: «только-попробуй-сказать-что-и-не-догадались-шкуру-спущу». Игорь послушно молчит. Она щёлкает его по носу, и не больно и не обидно, а так, в назидание провинившемуся щенку, и провинившимся щенком Игорь себя и ощущает. Да и правильно, в общем. Почему не сказал никому? Почему вылетело из головы — именно это? Без всяких увёрток и хитрых уловок, ложных выводов и промежуточных следствий, в чём корень его проблемы? — Хочешь, я буду отчитываться тебе каждую ночь? Юля прикусывает кусочек ногтя. — Не нужно. Если мне действительно понадобится, я достану тебя из-под земли. Игорь ей верит. Среди всех людей, сородичей, кого бы то ни было, среди всех вокруг, она — сможет. Где-то неподалёку, уже совсем оказавшись на земле, Серёга вскрикивает и хохочет, у него всё лицо уже обслюнявлено, а он хватается руками за чёрную шерсть и прижимает к себе крепче, и только Птица что-то ворчит про «что за цирк ты тут устроил», а Игорь смотрит на них, таких совершенно искренне зацикленных друг на друге, и это нездорово, наверное, но ощущается так — по-настоящему, даже со стороны. Да и, впрочем, кто из них здоров, он ли, рвущийся дальше вскачь, из чистого упрямства, параноик Юля, латанный-перелатанный Дима? И он хотел бы, наверное, чтобы кто-то точно также безапелляционно всегда был рад его видеть, что бы ни случилось, из какой бы передряги он ни вылез и чего бы ни натворил. Одёргивает себя: у тебя собака дома, дурная твоя башка. Муха себе, наверное, места не находит. — А-а, — Дима смущённо поправляет очки, и в одно мгновение ломается хрупкая идиллия момента. — А что горит?