Навсегда кровь

Девять граммов в сердце, постой, не зови… Не везёт мне в смерти — повезет в любви. Булат Окуджава «Госпожа удача»

      «Олег!       Я помню, о чём просил тебя.       Я солгал.       Нет, не совсем. Мысли разбегаются, путаются, мешают. Сложно собрать в кучу. Думал, будет проще, но мне нужно успеть пока сюда не заявится твой старый знакомый.       Давай заново.       Я бы хотел, чтобы это было правдой, потому что правда, поверь, намного более жестокая сука (Птиц заставил меня это написать). Но, поверь, я очень хотел. И может быть, в другом мире кто-то, почти что я, обнимет кого-то, почти что тебя, на песке, на пляже в Сосновом Бору. И когда взойдёт солнце, они будут смотреть на его тёплые лучи и жмуриться от огня зари. Эти двое встретят рассвет, и он не станет для них последним»       Треклятое письмо, ожидавшее его на столике в офисе, он скомкал и выкинул, едва пробежав глазами. Потом искал его, под чутким руководством Марго, по всей серверной. Жалкая бумажонка упругим комом дрожала в его руках, и он сначала не понял даже — это дрожат его собственные руки. Развернул. Разгладил. Перечитал. Стало только хуже.       Камеры в башне в ту ночь, конечно же, оказались отключены.       Запах гари, крови и разгоряченной кожи тянется от их спутников, заволакивая разум. Лагерь их оказывается ещё одной покинутой деревушкой на опушке леса. От огня костра отделяется одинокая фигура — парень, вроде бы, просто человек, но Юля вздрагивает при виде него, как от удара, но тут же берёт себя в руки. Она — их оплот спокойствия. Раны, нанесённые фомором, всё ещё затягиваются — но боли нет. Где-то сквозь пелену Игорь всё ещё спорит с Джесс. В ушах шумом крови отдаются слова.       — Какой, нахер, Змей? Его же не существует!       — Иди потопай в каэрн и скажи этой рыжей падле в рожу, как его не существует, и как ты в него не веришь! Он Мёрдока одним движением скорраптил — тык! — и тот весь его. Они всех тут хватают и ведут к нему, потому что этой твари ничего не стоит превратить тебя в своё злоебучее подобие. И пока ты мне тут яйца на уши вешаешь, его армия растёт.       В оглушающей пустоте оставленный у костра бормочет тихонько «ну началось», маленькая Бастет — Ника — с грустной улыбкой упархивает к нему, как к убежищу посреди бури, под руку утаскивает обратно к огню. Олегу горько почти до завидного: его собственное убежище в бурю, в самом сердце мира, ведомый ему одному понятными мотивами, уничтожает планету.       — Насколько всё плохо? — слова вылетают из его рта будто чужие.       Джош, вешая автомат на плечо, невесело хмыкает.       — Помнишь Кроатоан? В отличие от них вы прохлопали пришествие всех трёх братьев, — он выплёвывает это «вы», как оскорбление. — Вожди народа. Что бы ты не слышал о Роанок — теперь умножай втрое.       Язык не слушается, да что толку. Что Олег может им сказать, он, предатель своего вида? Даже сейчас его мало волнует необратимость надвигающейся катастрофы, а волнует лишь…       «Лучше я сделаю это сам, чем они убьют вас всех — тебя — у меня на глазах».       Вот это.       Разношёрстная компания рассаживается у костра, кто куда, следуя внутренним распорядкам стаи. Подумать только, Гару и Фера, и кто-то ещё, пока непонятный. С другой стороны, не удивительнее Гару и сородичей.       Игорь останавливается поодаль.       — Роанок это в смысле… когда вся деревня колонистов погибла, да? Это что? Этот ваш Змей их убил?       Джош не удостаивает его ответом. «Блядь, Серёга», — бурчит Игорь, и Джесс с подозрением щурит глаза.       Яркое пламя дожирает деревянный бок. Воздух полон звуков и свежести, тонкой струйкой вливается в которую сладковатый запах гнили, и всеобщее молчание отдаёт в затылок зудом соседской дрели. Олег, наверное, согласен. По инерции бьётся тупой болью о рёбра влажный мешок, пропуская удары. С каждой секундой гнилостный смрад наливается силой из множества потоков. В ушах начинает звенеть от тяжёлого хруста, где-то совсем близко протестное дребезжание, ещё ближе низкое «эй!» — Игорь.       — Это ведь он, да? — Джесси бурлит кипучей яростью. — Семья. Это он.       — Да.       Рот наполняется стальным резким привкусом, воздух с шумом проталкивается через сломанную переносицу. Джесс замахивается снова, коротким движением плеча, и пропускает захват сзади.       — Ты совсем с ума сошла, — светлые волосы почти рыжие на кончиках в свете костра.       — Вы не понимаете! — Джесс пинает Лотту по голени. — Этот урод, выпустивший Вирма, они — реально, бля, с ним заодно!       Юля встаёт, отряхивая от пыли штаны. Юля говорит, твёрдо и громко:       — Это не так. Мы пришли сюда, потому что нашего друга похитили у нас из-под носа, — она делает паузу, — а теперь мы не знаем, где правда, а где — ложь. Мы преданы им точно также, как вы, и даже больше.       У неё, там, в словах, всегда — на грани правды и вымысла, слито почти воедино, не разобрать. Олег не пытается — нет сил.       Высокий аккуратный мужчина, до этого хранивший молчание, встаёт с Олегом плечом к плечу. Когда он начинает говорить, в его речи сквозит едва заметный британский акцент:       — Это правда?       Правда? Предан ли он?       — Не знаю. Я должен его вытащить. Вопросы задавать буду потом.       Неясными тенями маячат силуэты, чёрно-красные в отсветах огня. Один отделяется от общей массы — Дима — приплывает ближе, вот за его спиной уже не видно ни Лотту, ни Джесс.       — Незачем срываться вот так. Чем дольше мы выясняем, кто виноват, тем меньше остаётся подумать, что делать.       — Мы не в том положении, чтобы отказываться от помощи.       У Ники — внимательные глаза и многовековое недоверие во взгляде, она, готовая к сотрудничеству с виду, будто взвешивает каждое слово, пытается уловить хотя бы нить предательства, чтобы разорвать любые соглашения. Олег её не винит. Олег вообще сейчас никого не может винить.       Хрустнув костяшками, Джош запрокидывает руки за голову. Маятником покачивается нога.       — Хорошо. Но ты знаешь обещание народа, Клык. Пусть мы погибнем, но вместе с нами погибнет и Вирм. Вы столько лет кичились своими титулами, и вот — пришло время им соответствовать. Враг всегда остаётся врагом.       — Ежели бы это было так, — неожиданно возражает Лотта, — ноги бы моей среди вас, хуетрясов, не было.       Она неловко улыбается Олегу — они, хоть и седьмая вода, но всё же — в некоторой степени родня по его бабке, Сердцу-из-стали — филодоксу Чёрных Фурий.       Юля придвигается ближе к костру.       — Ну так что? — её белое лицо светится в темноте. — Каков план?       После Питерских сумерек чернота почти что южной ночи бьёт по глазам. От воздуха, забирающегося в лёгкие, кружится голова. Корочка запёкшейся крови под носом, на подбородке, неудобно стягивает кожу. В городе Олег привык засыпать перед самым рассветом, а сейчас сон почему-то не шёл, отчего-то ускользал. Подчиняясь непреложным законам, утро неумолимо сменяет ночь. Будто кто-то замешал в краску растворитель, чёрное выцветает в фиолетовый, розовый — ближе к земле. Сквозь траву, заборчики и крыши, минута за минутой, медленно поднимается смерть.       «Мы не готовы потерять тебя снова. Я никогда не был»       Раньше долг был приятным грузом на плечах, приятным покалыванием ноющих после тренировки мышц — правильным и сладостным. Сейчас он опустился неподъёмным ярмом на шею.       Где-то за пределами этого застывшего в ожидании бури островка тишины войска Малфеаса разрывают Землю.       Джесси сопровождают мокрая вонь немытого тела и лёгкий душок позавчерашнего перегара. Её тяжесть ощущается лёгким толчком в плечо.       — Не спится, да? — вслед за шипением кремниевого огнива тянет дымом. — Мне обещали, что в деревне спишь, как убитая. Врали. Прирезала бы кого-нибудь за умение, как Артур, в любой ситуации спать без задних ног.       — Что случилось с «не связывайся с Серебряными клыками»?       Дым выходит из её ноздрей и рта, она смеётся.       — Во-первых, технически, он не Клык. Во-вторых, не душни. Мир был бы намного скучнее, если бы мы следовали всем отличным советам.       Давление с плеча уходит, ткань шуршит о кору, за выдохом следует затяжка, и на новом выдохе Джесс говорит:       — Теперь мне понятно, почему ты тогда проигнорировал моё предложение.       — Я сказал тебе прямо: у меня стая.       — Я про секс!       Она предлагала ему секс?       — Сперва подумала, ты просто тупой. Кто ж знал, что я для тебя слишком живая и недостаточно рыжая. А мне казалось, это я извращенка.       Она предлагала ему секс.       — Он у тебя красивый, конечно, но на деле — полнейшая тварь, — Джесс не находится, о что затушить сигарету, и она с тихим шипением сминает её в пальцах. Окурок убирает в карман. — Ты мне нравишься, Волк, но не обманывайся на мой счёт. Я вцеплюсь Вирму в глотку, без всяких колебаний, когда он меньше всего будет ожидать, — она поднимается, далёкое солнце контуром обрезает её силуэт, не видать ни лица, ни глаз. — Бешеную собаку пристреливают.       Она уползает в свой домишко в полнейшем удовлетворении: вроде как, даже извинилась, кажется, очистила совесть, и не сказала ничего нового. Как бы Гару не кичились своей стайностью, горькая правда их рода с начала времён осталась до боли неизменной. В конце концов, каждый сам за себя. И за свои поступки тоже будешь отвечать сам.       Кто виноват? Наверное, всё-таки он. Если бы он не поверил малодушно в их «я в порядке, Олег», если бы не скакал, как сайгак, ужаленный то желанием победить в войне, в которой победить невозможно, то соблазном оставить любую борьбу, если бы поступал, не поддаваясь мимолётным суждениям сгоряча, а так, как правильно, если бы…       «Каждое мгновение рядом с тобой было подарком, и, смею надеяться, что тебе тоже, хотя бы немного, понравилось. Мы украли эти моменты, и теперь пришло моё время платить по счетам».       Глаза начинает щипать — обидно и стыдно, он давно не плакал, он вообще почти никогда. Боль, унижение, обида, — всё цеплялось за внутренности и душило, пережимая поток слёз, и он не мог выдавить из себя ничего. И теперь пришло — разом и резко, придавило к земле, не двинуться, не выбраться, как будто, по дурости своей, согласился на спарринг с тяжеловесом, а он прошёл тебе в ноги, перекинул через себя и навалился сверху, и ни туда, ни сюда: унизительно, а не опасно. Так, будто здесь — его точка преломления. Прорва всего роится в голове: как быть, куда кидаться, что там с ним, что там с ними, и ещё — такое детское плаксивое «да почему?». И с этой мыслью воспоминания накатывают на него волной, единым девятым валом, уносят на глубину многотонным прессом — ни вдохнуть, ни выбраться. То, что он столько лет старался удержать на кончиках пальцев, опрокидывается многотонной гирей ему в руки: все их моменты, маленькими стежками заполняющие картину.       Счастливый лай дворняжки на пляже, и украденные ради неё ломти хлеба.       Блики света на глади воды.       И, о Гайя, веснушки, с первыми солнечными деньками рассыпавшиеся по лицу, и не только по лицу, они сбегали от шеи к ключицам, по плечам и рукам, и вниз, и по всему телу. И как они горели яркой россыпью на светящейся белизной коже, и волосы его горели в свете солнца, и казалось: он сам — солнце.       И та самая белая полоска шрама — прямо под коленкой: Олег полез за улетевшим на крышу строящегося сарая мячиком и не заметил, как металлический лист располосовал кожу.       И этот шрам, и остальные ранки, обработанные малиновой дрянью — фукорцин — стучит в голове, потому что стащить из аптеки что-то менее палевное, конечно же, было выше его, Серого, сил.       И клятву на крови, тогда казалось — навсегда, сейчас — будто насмешка. Какое навсегда, если вышло — так? Может быть, навсегда — это не вечно вместе, а — до самой смерти? Но Серый уже умер однажды.       И вспоминает, отчего это Серый лучше него самого орудует ножом. И — тут же — как он малодушно свалил, не изгнанный даже, просто взбешенный, и, наверное — так стыдно — напуганный и ущемлённый собственной слабостью, сгоряча, не посоветовавшись, оторвал от себя всё прошлое. Если теперь он поступит так снова, себя не сможет простить никогда.       Проскользнуть, пока все спят, пока сменяются часовые — мимо Ники — не вариант, а вот с Джонни может получиться, он кажется совсем чуждым походам и разведке, туда, откуда рекой течёт сладкая гниль.       — И куда ты собрался?       Они стоят у входа, все трое, забившись под спасительную тень козырька: Юля, грозно скрестив на груди руки, Игорь, перетаптывающийся с ноги на ногу, Дима — печальный и решительный.       — Я знаю, о чём ты думаешь, — Юля поджимает губы. — Игорь прав, у тебя на морде всё написано. Запомни, Волков: если бы у бабушки были колёса…       — Она бы с них не слезала, — кончает за нею Игорь.       — Они пытаются сказать, — вздохнув, вступает Дима, — не уходи тогда, когда мы не можем за тобой последовать. Это и наша семья тоже.       В груди бухает, тянет за глотку пищеводом, три фигуры размываются мутной пеленой перед глазами. Олег поднимается к ним на крыльцо, в голове среди звенящей пустоты уже роются мысли. Можно попытаться провести их через живую Умбру, упросить духов их укрыть, да только, там, за Барьером, припадая к земле, ждут своего часа волки, а теперь, когда посреди Полумесяца зияет дыра в Малфеас — и кое-что похуже.       К носу прижимается мокрое, ударяет химозным запахом по обонянию: Юля где-то достала влажные салфетки и счищает запёкшуюся кровь с его лица.       — Прямо после заката, хорошо? А сейчас давай попробуем поспать.       Они хватают его, кто за руки, кто за шерсть свитера, и Олег позволяет им утянуть себя внутрь дома.       «Мы не погибнем в одиночестве, ведь ты не хуже меня знаешь: никогда в своей жизни, и не-жизни, я не был один. Умным людям не скучно самим с собой, правда?»       Артур их замечает, четверых беглецов, в тенях выскальзывающих из лагеря, дёргается бровь, когда они пробираются мимо, но он только плотнее запахивает куртку и отворачивается к огню.       — Опять гуси шалят, — бормочет он.       Посмотрев на забытую деревню в последний раз, Игорь нагоняет их широким шагом.       — А ты, кстати, что, у мохнатых князь в изгнании какой-то? — громыхает над ухом. — Они к тебе так относятся, будто ты в один прекрасный светлый день украл всю казну и свалил за кордон.       — Вроде того, — неопределённо соглашается Олег.       Он не хочет сейчас об этом говорить.       Чем ближе к каэрну, тем тяжелее выносить гнусное зловоние разложения. То тут, то там, рыскают по земле в поисках жертв фоморы, все, как один — неповторимые в своей отвратительности. Чем выше в горы, тем чаще они попадаются.       — Вот это кадры, — комментирует Игорь, и Дима ему вторит:       — Беглецы с картин Босха. Теперь я знаю, у кого Цимисхи воруют идеи.       Они продолжают обсуждать внешний вид уродцев, пока Юля, не выдержав, не отвешивает им подзатыльники.       — Вы идиоты? Идея в том, чтобы нас не заметили.       У неё совсем потерянный вид, может, чуть-чуть лучше, чем у Олега. То и дело она вглядывается в снующих фоморов, мрачнея с каждым новым встречным порождением.       — Что ты заметила?       — Видишь их форму? — она кивает на фигуру, копошащуюся в листве. — Это Первый Свет.       Солдат с покосившейся челюстью шамкающими в сыроватой от росы траве ботинками бездумно бредёт сквозь чащу. В разрывах камуфляжа видны кляксы на коже, похожие на трупные пятна. Из-под шлема потихоньку вываливаются на плечи клоки волос. Посланные силовики, что должны были урегулировать ситуацию, Юлино хитроумное орудие против-, без всякого труда захвачено и работает на-.       — Когда именно мы свернули не туда? — потерянно шепчет Юля.       — Мы никуда не сворачивали, — Игорь заправляет кудри под кепку. — Просто топали вперёд — и пришли сюда, — и Юля ласково щипает его за нос.       Полумесяц выглядит утратившим все краски, покинутым и мёртвым. По его высохшему великолепию сквозь разрезы высоких скал мир духов просачивается в мир реальности. Не так, как в городе, где стальные сети Ткачихи покрывают всё пространство, и что-то вечно прижимает, душит, Барьер там — что бетонная стена; но и не как в глуши. Здесь, сейчас, это мелкая сеть не прочнее размокшей бумаги. Куски паутины, раскинувшиеся на серых камнях, тихо тлеют. К центру, туда, где должен быть Алатырь, завывая по извилинам гор, несутся потоки воздуха.       — Я помню это место другим, — Юля с грустью касается выступающего камня. — Жаль, что так вышло.       — Ты была… здесь? — Диме не верится. — Разве это не святая святых?       — Давно, — она поникает головой. — В прошлой жизни.       Олегу нет дела до её прошлой жизни. Не сейчас. Он не может понять, почему, кроме пары чудовищ на входе, внутри каэрна никого нет.       — На месте тебе не сидится.       Кукушка, конечно же, здесь, с ехидной ухмылкой, уверенный в своём превосходстве. Блестящая капля пота пробегает по витому рогу татуировки. Не взял даже оружия.       — Ну что же ты? — он приглашающее распахивает руки. — Подойди и умри.       Нет сил даже злиться — на, казалось бы, чувство, вечно горящее в каждом воине племени. Тело больше не слушается простых приказов, работает с заминкой, как старая глючная машина, или вовсе — никак. Подрагивают мелко руки — что же ты делаешь? Борись. Это всё, что ты умеешь. В висках стучит — даже этого теперь — не. Как он будет смотреть в глаза — ему — когда, если, доберётся? Смотри, среди нас двоих, троих, четверых, я — больше ничего. Мне не следовало к тебе приходить. На плечо ложится крюк, готовый дёрнуть назад в любую минуту, сжимает длинными пальцами Игоря.       — Эт что за хрен? Финальный босс?       Олег пытается выскрести из себя остатки ярости, металлическим совком по земле и золе потухшего костра, в надежде что где-то, под хлопьями, тлеет маленький красный уголёк. Неужели он прошёл весь этот путь, чтобы свалиться, обескровленным и умирающим, у самого порога? Взмокшей спине под кофтой холодно от пронизывающего ветра. Несмотря на лёгкий воздух, дышать всё равно удаётся через раз.       — Он сильнее меня.       Ещё два рывка — два самых последних рывка, и потом можно будет распластаться обессилевшей шавкой у чужих ног. Подползти на брюхе и выдохнуть, чтобы затихнуть навсегда. У него всегда был план: сделать то, сделать это, пункт раз-два-три — готово. Теперь только непонятный гул в голове. Теперь только неясное — ну, ещё немного. Основной план: дожить до. Победная тактика: не сдохнуть. Где-то впереди — единственное, за чем стоит идти. Крошечный уголёк в кулаке обжигает плоть, рука убирает с плеча крюк, и кости начинают свой танец под кожей.       За спиной раздаётся смешок — Юля перетирает в пальцах небольшой круглый шарик. Пространство вокруг Димы набирает резкости, словно кто-то внезапно подкрутил настройки, он кладёт руку на кобуру на поясе.       — Ну так и ты тут не один, — ногти на руках Игоря вытягиваются, превращаются в мощные когти.       Кожу на плечах прожигает до костей, и смех Танцора переходит в бульканье. Слой за слоем сходит с прокалившихся костей мясо, но пальцы привычно встречают твёрдое сопротивление плоти. Эта боль — фантомная, пытается успокоить себя Олег, но колени предательски подгибаются, стучат чашечками о твёрдый камень, в щёку вонзается короткий осколок, а шлепок чего-то массивного о пол и Димино короткое аханье сливаются в единый белый шум.       В одночасье всё прекращается, и Олег заставляет себя поднять голову. Над бесформенной грудой мяса, костей и дерьма, что недавно была Танцором, стоит Змей.       «Пожалуйста, не иди за мной».       — Стало любопытно, просил отойти, — говорит он, словно оправдывается. — Не рассчитал. Не хотел.       У него золотые глаза, как у Птицы. И вертикальный зрачок — чего у Птицы никогда не было; на этом все различия кончаются. Он выглядит до потрясения нормально, никакого огромного роста или деформированных конечностей, ровно те же острые скулы, и выпирающие косточки на тонких запястьях, и яркий шёлк волос. На нём никаких мрачных одеяний или жутких доспехов: под толстовкой с капюшоном домашняя растянутая футболка не по размеру, тёмно-синие вельветовые штаны на ногах, и почему-то полное отсутствие обуви. Будто спешил, натянул первое, что попалось под руку, да так и пошёл. И всё же, глядя на него, Олег понимает: что бы за существо не стояло перед ними, это не Серый. Не Птица. Не Серёжа.       У него на лице — россыпь звёзд и брызги крови.       Эфемерная тень рассвета на Финском заливе, тяжёлым грузом лежащая на нём последние пять лет, начинает казаться Олегу непозволительной роскошью по сравнению с реальностью.       У него больше ничего нет. Теперь — даже цели.       «Останься в городе. Останься в порядке».       — Я тебя знаю, — говорит ему Змей. — Твоё имя, твоё лицо огнём выжжены в моём мозгу. Твоё и дважды мёртвого мертвеца. Он не с тобой?       Он говорит, неловко спотыкаясь о звуки, будто говорить ему непривычно. Будто это то, чему он научился несколько дней назад. Он подходит, чуть не шатаясь и путаясь в ногах, аккуратно выверяет каждый шаг, и неуклюже хватает за ладони, помогает подняться. Цепляется взглядом за его ключицы — шрамы — понимает Олег — на лице — удивление и узнавание, пальцы останавливаются в миллиметре от кожи.       — Моё, — выдыхает он. И, почти сразу: — Тебе больно, — наконец касается старых рубцов, и они исчезают. Разрушаются. С ними уходит фоновое чувство дискомфорта, что сопровождало его несколько лет.       «Чёрт, — доносится с Юлиной стороны. — Чёрт, чёрт, чёрт».       Игорь ступает ближе.       — Серёг, ты чего. Бросай эту затею и эту рептилию, пошли домой.       Змей меняется в лице. В один прыжок он подскакивает к Игорю и хватает его за плечи.       — Это ты! — он светится чистой радостью, когда поворачивается к Юле, крутит головой то к ней, то обратно, к Игорю. — Это вы!       Он цепляется за Игоря, за плот в бушующей реке. За его спиной белеет обломанными клыками расколотый Алатырь. Юля берёт Змея за руку в ответ, подушечками пальцев проводит по ладони. Втроём, схваченные друг другом, они выглядят поразительно правильно, почти — едино.       — Серёж, котик, — начинает Юля, но Змей перебивает:       — Я проснулся здесь, а вас нет. Ваши идеи есть, а самих вас — нет. Я всё время вас искал, так долго… нет, долго — неправильное слово, как же там… страшно?       Он говорит, и в глазах его сверкают слёзы, абсолютно прозрачные, без примесей крови. С содроганием Олег наблюдает, как самое опасное существо во вселенной плачет от радости.       — Вы не понимаете, вы ещё не пробудились. Я покажу, сейчас, — лопочет он, — сейчас покажу.       В такт его словам трещит и лопается барьер. Без видимых усилий Змей сминает реальность как многоцветный фантик, материя и дух смешиваются в водовороте, ещё немного — и разорвут друг друга на тысячу лоскутов — но нет, взаимопроникают и останавливаются в зловещем подобии равновесия. Маленький вихрь рождается между сомкнутых в кольцо трёх пар рук, неясный клубок страшных энергий, и, разрастаясь, отталкивает прочь. Спину прошивает резкая боль — тело швыряет на пол и острые выступы камней, несёт назад, пока, не найдя выход, выбрасывает, наконец, к подножью горы.       Реальность искривляется и проседает под напором одной, двух, трёх сил, глаза заливает кровью, скользкие руки едва могут удержаться за бугристый камень, и из бушующего потока высыпают на поляну, обретая на ходу плоть, пауки и бесплотные вихри.       За плечо трясут, кто-то знакомым голосом просит подняться на ноги, у этого кого-то лицо и фигура тоже залиты тёмным, и Олегу кажется — в нём чего-то не хватает. Посреди призывов он слышит ещё, вроде «что это, господи, что это», и заходится кашлем вперемешку со смехом. Если бы он мог отменить последние сутки — сделал бы не задумываясь. Взвившись вверх до самой луны, столб чистой силы вдруг обретает чёткость, по поверхности бегут сотни цветов, и тонкая плёнка куполом запечатывает каэрн. Это подлое, предательское чувство — всё рушится — отступает, чтобы дать место новому — всё уже разрушено. Вместе с новой волной крови из пореза на лбу мир обнимает тьма, и во тьме последним приговором гремит неизбежное:       «Люблю, Волче», — уверенной мягкостью Серого.       «Прости, Волк», — резкими, грубыми и чуть дрожащими руками Птицы.       «Прощай, Олег», — маленькой робкой припиской от Серёжи.       Он не справился. Всё было тщетно.