Я заставлю тебя ненавидеть

31 августа, 2015 год.       Санзу вышел из своего небольшого отпуска как раз тогда, когда было запланировано общее собрание «Бонтена». Этот день он любил и ненавидел одновременно: с одной стороны событие донельзя важное, так как приезжали руководители со всех уголков Японии и работы было выше крыши, а с другой — после долгих и нудных обсуждений проблем на местах, после закрытия и подписания огромного количества договоров и контрактов, после всех отчётов о проделанной работе был долгожданный отдых. Такие встречи всегда проходили в заведениях Коко, который поистине являлся гением и додумывался совмещать клуб и ресторан в одном здании. Обычно, на вторых или третьих этажах он размещал конференц-залы и места, где можно было отведать прекрасный ужин или выпить хорошего вина, а на первых — элитные клубы, куда попасть обычным людям без связей было очень сложно, можно даже сказать, невозможно.       Поэтому руководителям «Бонтена» даже не нужно было объезжать половину Токио, чтобы из спокойного и тихого места, где проходили скучные встречи, приехать в отличный клуб и окунуться в ночную жизнь, окончательно забывшись в алкоголе, наркотиках и девицах на любой вкус.       И Санзу, разумеется, обожал вторую часть таких собраний, вот только… всё так круто и резко изменилось, что теперь он буквально ненавидел громкую музыку, разрывающую его голову на мелкие частички, шумных девушек, которые, завидев молодых, привлекательных и богатых парней, пытались всяческим образом привлечь их внимание, даже несмотря на своих кавалеров и спутников. Парень даже не собирался выпивать и уж тем более принимать наркотики, чтобы никого не убить и не увидеть те самые зелёные глаза, которые до сих пор не отпускали его.       Харучиё вообще хотел сразу после встречи поехать домой, если бы не один факт — Озэму был здесь. А где Озэму, там и Мэй.       Санзу хотел и не хотел видеть её. Он за последний месяц так много думал о ней, что это уже начинало раздражать — до скрипа зубов, до дрожи в коленях. Однако, вопреки его злости и воле, мыслями он всегда находился рядом с Мэй. Неважно, что Харучиё делал: сидел, тупо пялясь в стену перед собой, ел, лежал с закрытыми глазами, пытаясь уснуть после очередного кошмара, работал, убивал — ему ещё ни разу не удавалось сбежать от мыслей о девушке. Он много думал, много анализировал, но в конечном итоге ни к чему не приходил — ответов на свои вопросы не получал, более того, этих самых вопросов становилось только больше. В первое время его это жутко бесило, и если бы не охрана рядом с её палатой, то он точно бы ворвался к ней и высказал всё, что думал. А потом ему пришлось смириться и подчиниться. Если его воспаленный мозг думал о Мэй — пусть будет так.       И сейчас, зная, что девушка где-то недалеко, совсем рядом с ним, Харучиё захотелось схватить её в охапку, убежать куда-нибудь на край света и есть вместе с ней эти дерьмовые, ужасно приторные батончики, по которым она едва ли слюни не пускает. Ему захотелось поговорить с ней где-нибудь наедине, спросить, как она себя чувствует, разузнать о её прошлом и настоящем, поинтересоваться об её желаниях. И все эти желания выполнить.       А ещё ему хотелось признаться, что он скучает по ней.       Работать без Мэй для Санзу оказалось чем-то невероятно сложным. Сначала ему казалось, что стоит только привыкнуть, перетерпеть это ощущение тоски, как это было в тот момент, когда они только начинали работать. Но чем больше проходило времени, тем хуже ему становилось. Рядом с Харучиё не было Мэй, но он ощущал её присутствие везде: на складе, когда он убивал крыс Иошито, она всегда сидела на одном из контейнеров и — как ему показалось бы раньше — заносчиво комментировала каждое его действие, в машине, где до сих пор лежали батончики, правда, уже не для неё, потому что она перестала ездить на его машине с того момента, как он высадил её на обочине, в его кабинете, когда ему приходилось делать отчеты о проделанной в одиночку работе, да даже у него дома, когда он готовил себе ужин, он всегда вспоминал ту ночь, когда её джинсы оказались испорченными по его вине.       И, как Санзу и ожидал, Мэй действительно зашла в клуб вместе с Озэму. Одетая во все чёрное, невероятно высокая и уставшая — создавалось такое ощущение, что у неё был какой-то траур. Парень знал, что её настроение явно не было связано с их разладом, — а иначе она бы просто прыгала от счастья, — но не потешить свое эго он этим не мог. И тело уже двинулось по направлению к ней, как тут же замерло, когда из-за её спины, словно бледной тенью, показался Майки. Его тонкий палец прошелся по бледной шее, пока тёмные глаза буквально прожигали дыры в парне. И этого оказалось достаточно, чтобы Харучиё понял — если лишний раз дернется в ее сторону — он труп.       Чтобы лишний раз не изводить себя, Санзу ушел в курилку, даже не заметив, как Риндо отправился следом за ним. Хотя, он вообще уже ничего не замечал, а только сильнее и сильнее погружался в свои мысли. Яркий огонек от зажигалки вспыхнул и через несколько мгновений погас. Парень выдохнул горький дым и вместе с ним — часть какого-то напряжения. Глаза на долю секунды прикрылись, пока в голове звучало: «Виноват. Сам всё испортил и сам теперь страдаешь».       Поток его мыслей резко оборвался, стоило ему почувствовать, как на плечо легла чья-то рука. Нахмурившись, он развернулся и хотел уже было как следует наорать на нарушителя его спокойствия, но все слова в один миг исчезли, когда его чуть ли не задушили крепкими объятиями. И Харучиё не знал — наорать на этого в край обнаглевшего засранца, отвесив ему при этом парочку оплеух, или плюнуть на всё и позволить выйти всему эмоциональному перенапряжению. Вместо этого он стоял столбом, потому что был не в силах лишний раз пошевелиться. Казалось бы, чужой человек, а оказывает такую поддержку, которую ему не удавалось получить даже от родного брата. Немыслимо.       — Я знаю, что произошло на складе в тот день, — тихо раздалось рядом с ухом, но Харучиё удалось услышать, даже сквозь оглушающую музыку. Парень грязно выругался себе под нос и пообещал, что точно придушит Хайтани-старшего. — Ран, как и ты, тоже плохо спит. Точнее, вообще перестал.       Санзу только горько улыбнулся: он догадывался, что не к одному ему во снах приходит Маэда-младшая. Каждый раз, когда он закрывал глаза и засыпал, ему снилась маленькая девочка со слегка вьющимися волосами; её зеленые глаза блестели, в них плескалась жизнь. Иногда она играла с игрушками, устраивая им чаепитие; иногда — веселилась на детской площадке; иногда — бегала по полю, изредка щурясь, если лучи теплого ласкового солнца били ей в глаза. Однако исход таких снов всегда был одним — звук выстрела, темно-красное пятно на светлом платьице, которое образовывалось в районе сердца и быстро расползалось по всей груди, и обвиняющий взгляд остекленевших глаз. В таких снах Санзу всегда был простым наблюдателем: он не мог шевелиться, не мог издавать и звука, только смотреть со стороны. От того и было плохо. Ему хотелось извиниться перед ней, сказать, что если бы он только мог, то обязательно не позволил бы этому случиться. Но он не мог. Не мог и из-за этого резко просыпался. После таких снов Харучиё долгое время приходил в себя, еле переживая сильнейшую боль в груди, пытаясь восстановить напрочь сбитое дыхание. После таких снов Харучиё всегда выходил на улицу, чтобы ночная прохлада могла привести его мысли в порядок. После таких снов Харучиё даже не пытался закрыть глаза дольше, чем на одну-две минуты, чтобы не видеть этот осуждающий взгляд.       — Вы не виноваты в том, что Мясник снова переборщил, понимаешь? Да, вы могли это остановить, ведь он давал вам поводы для сомнений, но нельзя предугадать и просчитать абсолютно все, Санзу, — Риндо слегка встряхнул парня и снова крепко обнял его, чтобы тот не вырвался и не надавал ему по лицу. — У нас такое случается, всякое бывает, сам ведь знаешь.       Харучиё почувствовал, как злоба накрывает его с головой: если бы всё было так просто, то он непременно бы не парился по этому поводу. Но он не контролировал свои сны и мысли. Это было ему не подвластно. И когда ему говорили просто забить, отпустить эту ситуацию и жить дальше как ни в чем не бывало, у него возникало огромное желание треснуть этого человека пару раз головой о стенку. Давать советы, наблюдая со стороны, не переживая ситуацию лично, всегда легко.       Санзу дернулся в раздражении, попытался высвободиться, но хватка Риндо была будто стальной, поэтому ему удавалось только вертеть головой и сжимать зубы. «Крепкий засранец, — подумал он, — так и не разучился захватывать противников и ломать кости».       — Пиздеть может каждый, Риндо, — прошипел Харучиё и с силой сжал его плечо. — Ты нихрена не понимаешь, поэтому будь хорошим мальчиком и просто перестань лезть ко мне со всей этой чушью.       — А кто, если не я, индюшатина ты тупая? — прошипел в ответ Хайтани. — Вот же два барана, а… И ты, и Ран врёте, что с вами все в порядке, хотя даже слепой увидит, что нихрена подобного…       — Вот и следи за своим братом, бегай за ним, опекай, стань его нянькой… А со мной не надо…       — Санзу, — Риндо отстранился от него и положил руки ему на плечи, удерживая, — давай посмотрим правде в глаза. Такеоми на тебя все равно, он давно забил на ваши отношения, — в груди Харучиё что-то треснуло. — Он не будет за тебя беспокоиться как за неё, он вообще не будет этого делать, — парень сознательно не стал называть имя младшей Акаши, чтобы не усугубить ситуацию. — Ты пропадешь без помощи, без близкого человека. Посмотри на Майки, думаешь, он сможет тебе помочь? Нет.       Тонкая паутинка трещин расползалась по Харучиё, а огромная стенка, которую он возводил долгие годы, вот-вот могла рухнуть. Всех тех, кто искренне переживал за него и пытался ему помочь, он оттолкнул или, что ещё хуже, убил своими руками. Свою первую любовь, которая длилась все его подростковые годы и половину молодости, он оттолкнул своими руками, Сенджу, которую он давным-давно простил, но так и не нашел в себе силы признаться ей в этом, убили, причём отчасти по его вине, Мучо, который считал его своим младшим братом, он убил. Разбитый, жутко агрессивный, невероятно сложный наркоман — кому он вообще сдался с таким-то набором? Теперь он никому не нужен.       — У Рана есть я, человек, который знает его «от» и «до». Он долго не продержится и позволит помочь, в этом я уверен. Но ты… Я не знаю, как тебе помочь, потому что сломав одну твою стену, я сталкиваюсь с другими — новыми, которые гораздо выше и крепче старых. Тебе же самому от этого хуже.       Слова Риндо были ударом ниже пояса. Харучиё с неким разочарованием и страхом заметил, что он, вообще-то, чертовски прав. И, увидев всю картину со стороны, ему сделалось невероятно дурно. Неужели он и правда такой сломленный и отвратительный? Неужели он и правда такой жалкий и безумно одинокий? Почему он этого не замечал?       — Если ты скажешь, как тебе помочь, то я…       «Тебе уже не помочь, Санзу, — шепнул ему внутренний голос, — слишком поздно».       — Да отвали ты от меня со своими актами милосердия, — вспыхнул Харучиё, отталкивая от себя парня, но оставаясь на месте. — Чего ты ко мне пристал? Хотя… Спасибо за неравнодушие, Риндо. Хоть кому-то не всё равно, — Санзу как-то грустно ухмыльнулся и хлопнул Хайтани по спине, как бы выражая благодарность. — Мне ничего не нужно.       Невооружённым глазом было видно, что Риндо не остался удовлетворённым после такого странного разговора, а Харучиё, если честно, было абсолютно плевать на это. Однако в глубине души он понимал, что Хайтани был прав практически во всём: никому нет дела до конченного наркомана, который живёт ради убийств и Майки; он действительно пропадёт, если не начнёт что-то менять в своей никчёмной жизни.       Но вся проблема заключалась в том, что он и не хотел что-либо менять.       Ему было плохо. Он страдал и начинал погибать под гнётом всех событий и обстоятельств. И он по-прежнему молчал о своём состоянии, не позволял себе расслабиться, обдумать всё происходящее с ним, предпочитая погрузиться с головой в работу, а не открывать свои эмоции и чувства даже для себя.       Харучиё всегда считал, что это удел слабых.       На самом деле он не хотел открываться, потому что боялся самого себя. Что уж говорить о других?       Санзу сделал несколько неуверенных шагов в сторону выхода из курилки, в глубине души надеясь, что Риндо остановит его, вновь предложит ему помощь. Он бы согласился, точно бы согласился на что угодно, лишь бы только перестать чувствовать противную пустоту внутри себя. Но ни просьбы притормозить, ни каких-либо предложений о помощи не было. Где-то сзади послышался тяжелый вздох и, вроде бы, грязное ругательство. И больше ничего.       Парень глубоко выдохнул и уже твердой походкой направился к бару. И как же он надеялся, что не встретит на своем пути Такеоми. У него было две стороны: спокойная, рассудительная и необузданная, агрессивная. Первая говорила ему, что старший брат не виноват в том, что он стал тем, кем являлся сейчас только из-за совокупности каких-то факторов. Вторая же буквально кричала о том, что Акаши-старший виноват во всем сам, что именно из-за него всё пошло наперекосяк.       Детские обиды нередко пытались вырваться наружу, но Харучиё, крепко стиснув зубы, всегда сдерживал их, не позволял себе проявить никому не нужную жалость. Но теперь, когда его кулаки сжимались до красных борозд на ладонях, когда подбородок то и дело дрожал, а плечи быстро поднимались и опускались вниз из-за тяжелого дыхания, он боялся, что не сдержится: убьёт Такеоми из-за психологических травм, вырежет половину клуба, а после убьется сам. Майки будет просто в восторге от таких событий, а Коко достанет всех мертвых с того света и вынесет каждому по отдельности мозг из-за того, что ему опять придётся разгребать всё дерьмо.       Харучиё знал, что ему нужно немедленно успокоиться, но при этом понятия не имел, как именно это сделать, пока не заметил у бара Мэй с Озэму. В голове практически сразу же всплыла фраза Майки о том, что девушка действует на него положительно, успокаивающе, словно валерьянка; парень и сам не раз это замечал. Наверное, именно поэтому он плюхнулся на соседний стул — совсем рядом с ней. О последствиях, как и всегда, решил подумать потом, ведь самым важным для него сейчас было одно — успокоиться и прийти в себя, пока не случилось нечто непоправимое.       Рука Санзу взметнулась вверх, подзывая бармена, а уже через две минуты перед ним оказался стакан с хорошим виски. Краем глаза он заметил сгорбившуюся спину Мэй — и ему еле удалось сдержаться, чтобы не треснуть ей как следует — и лицо Озэму, на котором читалась полная растерянность. Парень из-за громкой музыки так и не понял суть их разговора, но до слуха доносились обрывки фраз про какие-то платья и юбки. Да и ему было неважно, о чём они говорят, лишь бы только она посидела рядом с ним и поделилась хотя бы капелькой своего спокойствия, как это уже случалось раньше. Но вместо этого он всеми фибрами души ощутил нечто странное: тревогу, тоску и какое-то гадкое — для него — чувство безысходности. Для него больше не было успокоения. Всё поменялось. Из-за него.       — Зачем ты это сделала? Они были такими красивыми… — Харучиё слегка повернул голову в сторону девушки, которая даже не глянула в его сторону, и отпил немного алкоголя.       — Потому что я выглядела в этих платьях, как последняя тощая шлюха, — за спиной Мэй послышался булькающий звук, а после — громкий кашель, — да и в целом я напоминаю скелет из-под селедки.       Санзу вновь закашлялся. Он наивно полагал, что это не про него, пока не услышал последнюю фразу — только ему пришло бы в голову такое сравнение.       — Кто тебе это сказал? — спросил Озэму, стирая со своего лица маску равнодушия и отстранённости.       Мэй слегка повернула голову в сторону бара, вглядываясь в зеркало, встроенное в огромный шкаф с алкоголем, и внимательно осмотрела Харучиё. На его лице она с лёгкостью распознала полную опустошённость, отчаяние и, как ей показалось, небольшую вину. Насчёт последнего, конечно, сомневалась, потому что уже достаточно хорошо знала бывшего напарника, но почему-то хотелось в это верить. А ещё хотелось его добить, как это сделал он когда-то.       — Да один еблан, которого уже жизнь, как я поняла, наказала, — специально громко сказала Мэй, наблюдая за реакцией парня.       Вся его печаль и растерянность тут же испарилась, оставляя место для зарождающегося самого что ни на есть настоящего урагана злости и агрессии. «Да как эта сука только посмела такое сказать?!», — подумал Санзу и покрепче сжал бокал, даже не задумываясь о том, что он может лопнуть. И если бы он только посмотрел в сторону своей любимой бутылки в том самом шкафу, то непременно бы заметил её уставший взгляд, в котором не осталось и капельки жизни, и вымученную полуулыбку.       Мэй чертовски устала, но всё же не смогла не задеть этого засранца. Он издевался над ней на протяжении почти четырёх месяцев, поэтому одно шуточное — ну или не совсем — оскорбление являлось небольшой лужей рядом с огромным океаном. Пусть эта лужа и была ядовитой. Девушка знала, что произошло на складе «Бонтена», — Какучё рассказал, когда она пришла в себя после минутной слабости, — а ещё знала, что Санзу и Ран очень тяжело переносили это. И если ко второму ей было несложно испытать подобие жалости, то первому хотелось пожелать страданий похуже обычных кошмаров и чувства вины.       Тяжело вздохнув, нежданный и противный — для Мэй, конечно же, — гость ушел в сторону стола, за которым сидели все руководители «Бонтена». Долгожданного спокойствия он не получил, а о суке-судьбе слушать как-то не хотелось.       — Это он сказал, что ли? — спросил Озэму, пытаясь рассмотреть парня, который уже успел раствориться в толпе.       — Не забивай этим голову, — отмахнулась девушка и помассировала пальцами виски — у неё невыносимо болела голова. — Лучше расскажи мне о девушке, в которую ты влюбился.

***

      Пробираясь сквозь танцующую толпу, Харучиё никак не мог избавиться навязчивой мысли устроить массовое убийство и быстренько свинтить домой: его раздражали все эти люди, которые веселились и пытались затянуть его в самую гущу развлечений. Неужели по нему не видно, что он смертельно устал и у него нет сил на всякие танцульки? Или ему удаётся так мастерски скрывать свои истинные чувства, что ни он, ни другие не знают о них? Уже ничего не понятно.       Когда Санзу всё-таки добрался до вип-столика, разбив при этом стакан о чью-то голову, то устало плюхнулся рядом с Майки. Раздалось громкое шипение — настолько, что было слышно сквозь громкую музыку, — и он тут же подскочил со своего места, когда понял, что сел Королю на волосы. У него всё внутри сжалось на малую долю секунды, и когда Манджиро просто приподнял голову, ожидая, пока номер два в «Бонтене» усядется, его, вроде бы, немного отпустило. Харучиё уже чуть осторожнее сел на мягкую поверхность диванчика и едва вздрогнул, когда беловолосая голова рухнула ему на бедро. Майки сцепил руки в замок недалеко от своего лица и устроился чуть удобнее. Тело его дрожало, хотя вокруг царила сплошная духота, брови то и дело сводились к переносице, а губы сжимались в одну тонкую линию. Лично у Санзу сомнений не было — ему приснился кошмар. Скорее всего, связанный со своими старыми друзьями, потому что совсем недавно — 19 июня — был важный для него день — день основания «Свастонов». Вот он, скорее всего, и отходил от этого.       Взгляд Харучиё невольно приковался к Мэй, которая внимательно слушала чем-то воодушевлённого Озэму. И в его голове пролетела шальная мысль, что они планируют заговор, планируют пошатнуть и без того хрупкое спокойствие в организации, отомстить, вступить в генеральное сражение. Однако он успокоился, когда рядом с ними оказался Какучё, который явился будто из ниоткуда. Хитто мог бесконечно ворчать о том, что вся эта преступная жизнь не для него, мог скрывать все свои настоящие чувства и эмоции, но каждый знал, что он — человек невероятно преданный. Так было, когда он стоял за спиной Изаны Курокавы в «Поднебесье»; так было, когда он находился под силой и влиянием Терано Сауса в «Рокухаре Тандай»; так было и есть, когда он находится по левую руку Манджиро Сано в «Бонтене». Санзу мог ненавидеть его, плеваться ядом, желать убить, но даже он понимал, что Какучё не предаст, даже если на кону будет стоять его жизнь. И он понимал, что Какучё не позволит бывшим «Опустошителям» начать разрушать организацию изнутри.       Ведь Манджиро Сано так напоминал Изану Курокаву.       Харучиё внимательно следил за этими тремя, подмечая, как Озэму и Какучё смеялись, пока Мэй просто сидела, отвернувшись в сторону бармена. Её необыкновенно тихое поведение напрягало его, а внутреннее чутьё едва ли не кричало о том, что с ней что-то не так. Вся осунувшаяся, мрачная и аура вокруг неё какая-то… поганая, от которой возникало огромное желание повеситься, лишь бы не ощущать эту грязь и безнадёгу. И ему захотелось узнать, кто сотворил подобное с его бойкой Мэй, кто заставил её плечи опуститься, кто потушил в её взгляде и без того тлеющий огонь. Хотелось узнать личность этой паскуды, чтобы убить без каких-либо промедлений. И только она начала поворачиваться в его сторону, как группа каких-то парней перекрыла весь обзор. От разочарования он ударил коленкой стол и шумно выдохнул.       — С тобой всё в порядке? — спросил Ран, усаживаясь рядом с ним. — Выглядишь взбешённым.       Санзу только отмахнулся и замер, когда увидел, как Такеоми сел прямо напротив него. Казалось, что всё вокруг застыло, размылось, словно весь фокус остался на его брате. И он даже задержал дыхание на несколько секунд от раздирающих его эмоций. Акаши-старший же даже не заметил резких перемен на лице своего «оборванца» и спокойно закурил очередную сигарету, рассматривая танцующую толпу, выискивая кого-то. Зато Майки, видимо, почувствовал, что его заместитель напрягся всем телом, а потому с силой сжал его бедро и сверкнул своими глазами, молча говоря «не смей». И как бы ему не хотелось хорошенько избить этого отвратительного человека, против воли Короля он пойти не мог.       Парень, сжимая зубы от боли в том месте, где была жёсткая хватка Майки, вновь взглянул в сторону бара. Озэму не было, зато на его месте был Какучё, который… Харучиё прищурился, не веря в увиденное: Мэй стояла между разведённых ног Хитто и рисовала ладонями круги на его спине, пока он уткнулся лицом в её грудь и крепко сжимал женские бёдра. И внутри что-то дрогнуло, сжалось до нестерпимой боли. Но он всё равно не верил, потому что знал — они были исключительно друзьями, а за такой небольшой срок, пока он убивал людей направо и налево, не могло произойти таких изменений.       Он не верил, но что-то подсказывало ему, что они всё-таки не просто друзья. Было понятно, что между ними есть какая-то «химия», ещё когда они только начинали общаться. И парню не терпелось узнать, так ли это на самом деле. А кто лучше всех знает Какучё, если не сам Ран Хайтани?       — Они вместе? — спросил Харучиё, наклонившись к старшему Хайтани.       Ран дёрнул плечом и свёл брови к переносице, словно он услышал что-то неприятное для него. Санзу не совсем понял его такую неоднозначную реакцию и повторил свой вопрос. На этот раз на лице Рана проскользнуло раздражение.       — Да я откуда знаю? — резко ответил он и, подождав несколько секунд, добавил: — они недавно приехали вместе в штаб, и у Какучё… у него были засосы на шее. Но это лишь мои догадки, не более…       — Они спали, — неожиданно сказал Такеоми, задумчиво смотря куда-то в сторону.       Ран тяжело выдохнул: он знал, что ему ничего не светит, но реальность всё равно так больно ударила по его самообладанию. Санзу заметил, как он наклонился к Риндо, шепнув ему что-то на ухо, и они оба удалились в сторону чёрного выхода. И его будто осенило: старшему Хайтани нравилась Мэй. Иных причин для такой неоднозначной реакции он не видел.       — Ты опять всё проебал, Харучиё, — сказал Акаши и, потушив сигарету, хохотнул. — Совсем безнадёжен.       Санзу перевёл тяжёлый взгляд на чужого для него человека и громко сглотнул. Если бы не голова Майки, лежащая на его ноге, если бы не приказ — он бы без промедления вскочил и убил бы того, кого принято называть своим братом. В гробу он видел такого родственника, который с неприкрытым вызовом смотрел на него, явно провоцируя.       Но Санзу уже выучил этот урок, прошёл и закрепил материал. Он не поведётся на эти ехидные усмешки, на эти острые взгляды. По крайней мере, сейчас.       Ненависть к Такеоми была обжигающей, неприятной: после смерти Сенджу Харучиё искал кого-то, кто смог бы разделить с ним это горе, кого-то, кто смог бы его понять, подставить крепкое плечо. Он искал человека, который помог бы ему не сбиться с пути, не упасть в пучину вечной темноты и жестокости, в океан крови и трупов. В глубине души слепо надеялся, что этим «кто-то» окажется брат, который должен был понимать его, как никто другой. Вместо этого — вечные унижения и обвинения в том, что это он стал причиной смерти сестры.       Ненависть к Такеоми была разрушающей: ведь Харучиё нуждался в крепкой братской связи, в тепле и ласке, которая всегда доставалась только Сенджу. Он слепо искал того, кому был бы нужен, кто нуждался бы в нём, как в воздухе. Он желал вечного внимания и уважения, полного контроля и… любви?       Ненависть к Такеоми была неправильной и правильной одновременно. Харучиё не заслужил всего того, что выпало на его долю, не заслужил такого скотского обращения к себе со стороны родственников, не заслужил всех увечий, которые нанесли ему близкие. Но ведь и его брат не должен был терпеть утрату сразу двух родных людей, разве нет? Нет.       — Знаешь что, Такеоми, — начал Санзу, медленно снимая розовый пиджак, — ты всё-таки такой мудак.       Майки распахнул глаза, когда понял, чем запахло дело, и тут же приподнялся, принимая сидячее положение. Его белоснежные волосы находились в полном беспорядке, и он то и дело сдувал с лица мешающие прядки. Чёрные глаза пристально отслеживали каждое движение Харучиё, подмечали все малозаметные детали. Результат неутешительный: он был в ярости, пусть и не показывал этого. Подрагивающие пальцы его заместителя, разглаживали дорогую ткань, чтобы не было ни одной складочки, пока во взгляде уже начинало зарождаться самое настоящее безумие, сквозь которое проскальзывала вся та обида, что копилась в его душе с самого детства.       Вопреки всему здравому рассудку, Майки не стал останавливать Санзу: ему требовалось выпустить всю ту боль, усталость и раздражение. Для него не было секретом, как тяжело он пережил смерть ребёнка на своих глазах, как его терзала совесть, как мучили кошмары, из-за которых он успел позабыть, что такое нормальный сон. А ещё с самого детства он знал, что Такеоми — отвратительный брат для среднего Акаши.       Санзу положил пиджак и указал на него рукой специально для Сано — если нет подушки в виде ноги, то пусть хотя бы будет в виде пиджака. Руки потянулись к рукавам рубашки, чтобы закатать до локтя, пока взгляд испепелял ничего не подозревающего Такеоми. Он настолько привык оставаться безнаказанным за свои слова, что даже не ожидал, что когда-нибудь за них придётся отвечать; настолько привык только унижать своего брата, что даже не знал, какой он злопамятный.       Рано или поздно это бы всё равно случилось.       Пока Акаши-старший переглядывался с какой-то очаровательной девушкой, Харучиё, не медля ни секунды, схватил пустую бутылку из-под шампанского и, даже не прицелившись, разбил её о голову ненавистного человека. И слава всем богам, что музыка перекрыла все нежелательные звуки, в том числе и противные вопли этой девицы, которая, по всей видимости, положила на пострадавшего глаз. Такеоми пару раз моргнул, не понимая, что вообще произошло, и, когда его зрение наконец прояснилось, он почувствовал, как ему прилетел прямой удар в нос.       — Сучий ты потрох! — парень с ничем не прикрытой злостью глянул в эти растерянные глаза — чужие, не такие как у него или Сенджу — и вновь ударил его куда-то в скулу. — Ты, блять… самый отвратительный брат, самый отвратительный друг, самый отвратительный человек из всех, кого я только знаю!       Санзу кричал и бил, бил и кричал, не переставая. Все обиды, вся ненависть сконцентрировалась где-то внутри него, стремилась выйти наружу вместе с этим бесконечным потоком атак, вместе с кровью из разбитых костяшек. Но как бы сильно он не бил его, как бы не кричал о бесконечной неприязни и отвращении, внутри него ничего не менялось — по-прежнему одинокий, сломанный и нуждающийся в помощи.       — Ты жалкое ничтожество! Всегда обвинял меня в чём-то, хотя сам далёк от идеала, — раздался противный хруст, а из носа мужчины мощным потоком хлынула кровь, заливая ему губы, подборок, рубашку. — Я виноват в том, что эту девчонку убил Мясник, я виноват в том, что прихвостни Ханмы убили Сенджу, я виноват во всём, сука, даже в том, что родился на этот ебаный свет! И даже когда мне… — Санзу тяжело задышал, на несколько секунд прекратив наносить удары, — даже когда мне… когда мне разорвали рот из-за маленькой лжи Сенджу… даже тогда ты обвинил во всём меня…       В полуприкрытых глазах Акаши-старшего промелькнуло сожаление. Вот только было поздно: уже никто не нуждался в этой жалости. Сенджу, которая уже давным-давно сгнила под метрами земли, не нужны соболезнования, Санзу, который уже давным-давно потерял себя, не нуждался в сострадании и извинениях.       И перед тем как ударить последний раз, Харучиё понял, — Такеоми не сможет помочь преодолеть ему этот, казалось бы, бесконечный разрыв между реальностью и тёмной, непроглядной тьмой. Он всё больше и больше напоминал себе Майки с этим чёрным импульсом, сдерживать который могли только близкие для него люди. А Такеоми не был ему родным — лишь кровно.       Шансы на спасение постепенно приравнивались к нулю.       Небрежно откинув бессознательное тело от себя, Санзу вернулся на своё место. Взгляд пробежался по ближайшим людям, которые были увлечены танцами, алкоголем и приятной компанией, той девушки уже не было, — проблем не будет, что уже хорошо, — а на Такеоми он даже не смотрел: боялся, что не сдержится и всё-таки убьёт его. Подрагивающие пальцы медленно подталкивали пачку влажных салфеток, пока чёрные глаза внимательно следили за реакцией своего заместителя. Вместо безумия — пустота и какая-то тоска, не присущая ему. И Майки начал беспокоиться, потому что в последнее время всё шло наперекосяк: изменился Ран, став более закрытым и спокойным, изменился Санзу, в глазах которого в последнее время была либо печаль, либо осколки льда. За первого переживать не стоило: у него всегда под боком была заноза в заднице в лице Риндо, который точно бы не позволил своему старшему брату наделать глупостей. А вот за Харучиё беспокоиться стоило, ведь он — Майки, — переживая все тяжёлые моральные потрясения в одиночку, зная всю историю Санзу, как никто другой понимал его. И он боялся, что однажды самый преданный ему человек не выдержит давления со всех сторон, не справится даже с помощью своих таблеток и убьёт себя в приступе очередного психоза или самокопания.       Что-то подсказывало Майки, что такое очень и очень вероятно.       Пелена перед глазами пропала лишь тогда, когда перед Харучиё оказалась бело-розовая упаковка салфеток. Нахмурившись, парень повернулся в сторону Короля и заметил, как тот пристально рассматривал его, словно пытался найти в нём какие-то ответы. На лице не было ни ожидаемой злости, ни упрёка; было какое-то сожаление, сочувствие и… раскаяние? Майки головой указал на салфетки и вновь улёгся ему на бедро, подложив под голову ладонь. Для других такие «выходки» были чем-то странным, неприемлемым, но для них — самыми лучшими и чистыми моментами в их многолетней дружбе. Поэтому Санзу только улыбнулся и заправил волосы парня за ухо, пачкая несколько прядок кровью. Благо, уже привыкли к тому, что после очередных драк или вылазок они всегда были с головы до ног в липкой алой жидкости.       — Мне жаль, Хару, — парень перестал оттирать пальцы от крови и, вскинув голову вверх, замер, боясь, что у него начались слуховые галлюцинации. — Я не хотел этого. Не хотел оставлять тебе эти чудовищные увечья, не хотел, чтобы всё вышло именно так. Веришь?       — Забудь, Майки, — ответил Санзу так, чтобы это услышали только они, — я не виню тебя, да и вообще никого. Это всё в прошлом.       Сано сглотнул и раскрыл широко глаза: тон, которым он это сказал, был слишком холодным, слишком отстранённым. И внутри всё сжалось до невообразимых размеров, до боли где-то в груди и животе. Парень свернулся калачиком, поджимая коленки едва ли не к подбородку и сжал ногу Харучиё так, что наверняка останутся синяки.       В очередной раз дорогой для него человек нуждался в помощи, которую он не мог оказать.       Санзу отбросил окровавленную салфетку на стол и потянулся за пиджаком, чтобы укрыть Майки: ему показалось, что он замёрз. Почувствовав тепло и знакомый запах, парень неосознанно подтянул ткань, пряча нос в воротнике и прикрыл глаза. Однако вместо какого-то спокойствия, он почувствовал острую тревогу, что не давала нормально дышать. Страх потерять ещё кого-то из родных выбил всю почву из-под ног, заставлял теряться в сомнениях, утопать в своей же безысходности.       — Я не хочу, чтобы ты умер.       Харучиё отвёл взгляд в сторону и поджал губы, ничего не отвечая. Слышать подобное от Майки было как минимум смешно, потому что он и сам мог спокойно убить его или отправить прямиком в ад, где ему придётся найти свой конец.       Но Майки никогда не умел говорить прямо и чётко, обходясь короткими и двусмысленными фразами. На самом деле он хотел сказать: «Я не хочу, чтобы ты умер от своей руки». А Санзу никогда не смел пойти против его воли и никогда не мог совладать с собой и своими эмоциями. Вот такой вот парадокс.       — Пообещай мне, что никогда меня не оставишь, — потребовал Сано и, не услышав ответа, сжал ткань брюк, слегка щипая кожу.       Отчаяние — ненавистное чувство для него. И именно это он сейчас ощущал.       Санзу поднял взгляд и попытался найти глазами кого-то; выискивал долго, пристально рассматривая каждого человека, игнорируя боль в ноге. Но желанного лица он так и не нашёл. Не нашёл и Какучё рядом с ней. В голове неожиданно всплыла фраза Такеоми о том, что они спали. И в нём будто что-то окончательно сломалось, а после рухнуло с огромным грохотом, от которого он неосознанно вздрогнул, совсем позабыв о Майки. Вертелся только один вопрос: «Почему он?». Нет, он не то чтобы претендовал на эту роль, но… Но?       Что ещё за «но»?       Харучиё откинулся на спинку дивана и устало прикрыл ладонью глаза. Он уже ничего не понимал, а разбираться с делами душевными — времени нет. Однако в нём до последнего горела надежда — это всё, что угодно, но только не проклятая ревность. Он уже не в том возрасте, чтобы сгорать от каких-то чувств и уж тем более от ревности, да и форма у него не та, что раньше, чтобы строить отношения.       «Да и вообще, как можно влюбиться в эту тварь? Как я вообще допустил, что у меня появилась мысль о том, что мне кто-то нравится… в романтическом плане?» — думал Санзу и кусал губы до крови. Это было чем угодно, но только не правдой. Он до последнего отрицал это, даже понимая, что щемящее чувство в груди, нервное подрагивание рук и желание убить Какучё, когда в голове всплывали сцены того, как он медленно и глубоко входил в Мэй, — это и есть самая что ни на есть настоящая ревность — горячая и обжигающая, сводящая с ума и острая, словно хорошо отточенный клинок.       — Как думаешь, Майки, простила бы меня Мэй, если бы я попытался извиниться перед ней? — Сано перевернулся на спину и едва заметно улыбнулся, даже несмотря на то, что был недоволен из-за игнорирования его последнего вопроса.       — Так ты всё-таки влюбился в неё?       Харучиё резко вспыхнул и отвернулся в сторону, надеясь, что яркий свет со стороны танцпола, не позволит ему увидеть покрасневшие щёки. Он-то наивно полагал, что волна жара пробежалась по его телу из-за ярости и недовольства, но было ли так на самом деле? Ему не хотелось об этом думать.       — Да что вы ко мне пристали с этой влюблённостью?! — вспылил Санзу и услышал смешок — Майки даже не пытался скрыть своего «веселья», о котором он уже и позабыть успел. — Ты как будто меня не знаешь, ну. Какие чувства у меня могут быть по отношению к этой… к этой?       — Романтические? — номер два в «Бонтене» с силой сжал челюсти и вцепился пальцами в мягкую обивку дивана. Сано, чтобы не довести друга окончательно, попытался свернуть разговор в другое русло: — Я не знаю, простит или нет. Такеоми поспрашивал о ней у Озэму, — в глазах Харучиё появился опасный блеск, а взгляд невольно приковался к всё ещё бессознательному телу напротив, — он сказал, что она злопамятная, но в принципе отходчивая.       И только парень хотел спросить, почему вообще Акаши-старший интересуется этим, как Майки ответил раньше:       — Я не буду рассказывать, почему именно я попросил его разузнать об этом, но… Мне кажется, что она бы не простила.       Санзу тяжело вздохнул и цокнул языком. Неужели настолько облажался и так сильно достал её, что даже извинения из его уст не помогут как-то сгладить углы? Хотя, если бы с ним так обращались — тоже бы не простил и вообще бы выпустил целую обойму в этого отчаянного.       — Сильно злится?       — Сначала да, а потом ей как-то не до этого было, поэтому, думаю, её уже отпустило. Но всё равно вряд ли простит: она первое время действительно была в бешенстве, — Сано замолчал на пару минут, а после добавил: — хотя… ты ведь жутко упрямый.       Харучиё усмехнулся и его даже, вроде бы, немного отпустило. Но ненадолго, потому что перед ним возникло аж целых три преграды: запрет Майки, тот факт, что они больше не напарники, и проклятый Какучё Хитто, которого хотелось разорвать голыми руками, а останки скормить бешеным псам.       Как этот ублюдок вообще посмел подойти к его Мэй? Ведь это именно он работал с ней; именно он знает, какие блядские батончики она любит; именно он всегда следил за тем, чтобы она ела; именно он выгонял её из штаба домой, если она засиживалась до позднего вечера, чтобы ей удалось побольше отдохнуть. Да он о себе так не заботился, как о ней!       И Санзу понял, что даже если она его не простит, даже если ему не нужны все эти чувства, отношения и привязанности, — он её никому не отдаст. Пусть ненавидит его, пусть проклинает и плюётся ядом — не отдаст. Оставит подле себя, даже если Майки скажет тысячу «отойди от неё». Всех недовольных он пошлёт на хуй, а о ней продолжит заботиться, ведь без него она совсем пропадёт.       Нет, он не был в неё влюблён, потому что перестал что-то чувствовать ещё давным-давно, когда потерял и свою первую любовь, и свою сестру. А возрождение того, что окончательно сгорело, погибло, — невозможно. Так ведь?       Хотелось в это верить, потому что если это не так, то он окажется в полной заднице, из которой уже вряд ли выберется.       — Есть ещё кое-что, Санзу, — Харучиё поднял голову вверх, рассматривая яркий потолок и бормоча разные проклятия и что-то о том, что ещё одной шоковой терапии он точно не переживёт, — Какучё и Мэй не вместе. Озэму сказал… — Майки запнулся, побоявшись назвать имя Акаши-старшего, и продолжил: — он сказал, что у них было что-то разок, но они не вместе. Поэтому даже не вздумай трогать Какучё.       У парня будто гора с плеч свалилась, а внутри всё ликовало из-за того, что она свободна. Специально для него, не иначе. А ещё захотелось пожать Озэму руку и поблагодарить его за то, что он — второй Коко, который не умеет держать язык за зубами.       На лице Санзу — расслабленная улыбка, но в глазах — чистое смятение. Он так и не понял, что он чувствует и чувствует ли вообще.

***

      Мэй устало прислонилась виском к прохладной поверхности плитки, сидя на закрытом унитазе. От всей этой бомбёжки, которую в местных кругах принято называть «крутым музоном, который качает не по-детски», у неё разболелась голова, а выматывающие разговоры сначала с Озэму, а потом и с Какучё только усугубили и без того плачевную ситуацию. От сильной пульсации в висках хотелось орать и проглотить сто таблеток обезболивающего вместо двух. А ещё хотелось тишины и покоя, хотелось забиться куда-нибудь в угол и громко-громко плакать. Но больше подобной роскоши она позволить себе не может — надоело уже.       В голове то и дело всплывал разговор с Озэму, в котором они обговорили её общее состояние и его новую девушку. И если с первой темой они закончили быстро, потому что она обошлась шаблонными фразами и по большей части процитировала врачей, специально не упоминая о своём моральном состоянии — нечего ему волноваться по таким пустякам, — то на обсуждение второй темы ушло куда больше времени. Мэй сначала, если честно, и не поверила, что у друга появился кто-то, кто смог бы принять и его самого, и его род деятельности. Но факт, что Макото — очаровательная, по словам Озэму, девушка — одна из секретарш в штабе «Бонтена» в Нагано, многое объяснял. Она, конечно, порадовалась за него, но всё-таки загрузилась: неужели он и правда остепенился? Парень на это только рассмеялся и крепко обнял её, сказав, что он точно не забудет про свою самую лучшую подругу. И если бы у неё были силы — она бы точно оттолкнула его, ответив, чтобы он не подлизывался к ней.       А потом Мэй вспомнила про разговор с Какучё, от которого появлялась улыбка на лице. Милый Хитто — самый ответственный человек из всех, кого девушка только знала, — так забавно испугался того, что их дружеские отношения могут испортиться после одной совместной ночи, что она не сдержалась и рассмеялась. Эта реакция возникла сама по себе, и она уж точно не хотела его обидеть. Но из-за того, что он выпил чуть больше своей нормы, всё равно надулся и какое-то время старался игнорировать её. Правда, от своего бывшего напарника она научилась кое-чему полезному — выводить из себя даже мёртвого. Поэтому обижался Какучё недолго, и они провели большую часть вечера вместе, болтая ни о чём. Как и любили.       Но перед этим было, конечно же, решено, что теперь они — исключительно друзья. Это было обоюдным и абсолютно верным решением, потому что после той потрясающей ночи у обоих ничего не ёкнуло, и даже наоборот, им было стыдно друг перед другом. Да, они сняли напряжение после тяжёлого рабочего дня, да они прекрасно провели время. Но всё же они пришли к тому, что стресс и усталость можно снять и другими совместными занятиями: с помощью просмотра фильмов или сериалов, хорошего ужина, различных игр.       Какучё просто нуждался в ком-то, кто помог бы ему снять напряжение, а Мэй в ком-то, благодаря кому ей удалось бы выкинуть из головы череду потрясений. И в следующий раз для этих ролей будет подбираться кто-то другой, потому что им не хотелось усложнять друг другу жизнь. И без этого хватало проблем.       Их совместный вечер закончился, к сожалению, не на самой прекрасной ноте: Какучё после выпитого и разборок в их отношениях замутило. И Мэй, будучи надёжным и верным другом, оказала помощь в очистке желудка бедняжки и передала его прямиком в руки чем-то опечаленного Рана. И пока Хитто тихо посапывал ему в шею, она обматерила Иошито за всё хорошее и плохое — в том числе и за то, что он, будучи обручённым человеком и с ребёнком на руках, захотел переспать с ней, — а также попыталась утешить его, сказав, что будет надеяться на то, что он оправится после увиденного. Она не была на их месте и даже не могла представить, каково это — увидеть собственными глазами смерть невинного ребёнка.       Два громких хлопка привели Мэй в чувства. За стеной послышались тихие стоны и пошлые причмокивания, от которых тянуло блевать. Поэтому, недолго думая, девушка поднялась на ноги и потянулась, разминая затёкшие мышцы. И как только на всю дамскую комнату начали раздаваться хлопки двух тел, она, приподняв брови, вышла из кабинки и поспешила к раковине, чтобы быстро помыть руки и убраться куда-нибудь подальше. Всего на мгновение ей показалось, что в помещении витал знакомый запах, но, списав это на перенапряжение и травмы, не стала заострять на этом внимание.       В висках снова нещадно запульсировало, и даже музыка стала тише от давления звона в ушах. Зажмурившись, девушка обхватила ладонями края тумбы, сжав их до побеления в костяшках, чтобы не упасть. И только спустя минуту Мэй отпустило; но только до тех пор, пока она не решила умыться. В глазах снова всё потемнело, и девушка со стоном спрятала лицо в сгиб правого локтя. Врачи предупреждали, что какое-то время головные боли будут нередко мучить её, но она даже не думала, что всё будет настолько плохо и часто.       Мэй глубоко подышала, медленно выпрямилась, чтобы не увидеть ещё несколько вертолётов перед глазами, и замерла. По правую сторону от неё стояла причина всех болей — физических и моральных. Она не желала находиться с ним даже в одном помещении, а тут расстояние между ней и Санзу — меньше метра. Парень выглядел обеспокоенным, но чем именно — девушку уже не очень интересовало. Она поклялась себе, что забудет о нём, как о самом страшном сне, а свою тлеющую симпатию к этому конченному засунет куда подальше, пока от неё не останется лишь жалкая горстка пепла.       Харучиё пристально рассматривал её через зеркало — измученная, побледневшая и с большими тёмными кругами под глазами. Выглядела чуть лучше мертвеца, да и он, честно говоря, был не лучше. Возможно, даже хуже.       Вот только если на себя ему было наплевать, то на неё — нет. Он не хотел видеть её такой. А она не хотела видеть его вовсе.       Мэй, заметив, что костяшки у Санзу напрочь сбиты, быстро перекинула сумку через плечо и поспешила покинуть помещение. Небольшой страх, что она сейчас может попасть под раздачу, придавал ей сил — так быстро на таких каблуках она ещё не передвигалась.       — Стоять!       Девушка едва заметно вздрогнула и рванула в сторону выхода. Она даже не стала задаваться вопросом, что этот идиот здесь забыл, и на что он рассчитывал, когда так рявкал в её сторону, а просто молилась оказаться чуть быстрее, затеряться в толпе и спокойно уехать домой. Вот только в последнее время всё играло против неё.       Не пройдя и пяти шагов, Мэй почувствовала на своём запястье крепкую хватку. Мысленно уже готовилась к самому худшему: унижениям, крикам, скандалу или даже драке — да к чему угодно, но только не к тому, что её лицо обхватят двумя мокрыми ладонями и притянут к себе, чтобы поцеловать. От неожиданности она застыла, словно статуя, даже не зная, что и делать в такой ситуации. Зато Харучиё прекрасно справлялся и без её участия. Приоткрытый от шока рот позволял ему беспрепятственно целовать её, то едва касаясь, то глубоко и, как ему казалось, чувственно.       Впервые за долгое время он не пожалел о своём спонтанном выборе, потому что касаться Мэй было одним удовольствием, целовать — до одури приятно, а чувствовать, как её тело прижимается к нему — просто ни с чем несравнимое наслаждение. Если бы знал, что от одного только поцелуя с ней у него снесёт голову, как не было ни от одних наркотиков, — давно бы перестал выпендриваться, а может, и вообще бы не стал.       И пока его губы сминали её, в голове промелькнула мысль о том, что теперь он точно её не отпустит, что она его и только его. Собственник внутри него бился в агонии, потому что Санзу ещё не знал, какая реакция последует на этот порыв, не знал, когда она будет принадлежать ему всецело и без остатка. Он уже не стал задавать вопрос: «А будет ли Мэй его?», — потому что знал — теперь он точно не отступится, не позволит себе совершить очередную судьбоносную ошибку.       Харучиё хотел, чтобы этот момент длился как можно дольше, но реакция девушки, а точнее полное её отсутствие, начала напрягать его. Он нехотя отстранился, облизнув губы, и увидел то, что хотелось запечатлеть в своей памяти навсегда: озадаченное и в то же время растерянное лицо, лёгкий румянец на щеках и покрасневшие от поцелуев и лёгких покусываний уста. Сомнений не было: эта картина надолго запомнится ему, и он уж точно не раз будет вспоминать это снова и снова.       Он хотел было вновь прильнуть к её губам, как почувствовал резкий толчок в грудь, а после — мощный удар по лицу. Причём удар был такой силы, что свалил его с ног. Мэй и сама удивилась — это он понял по её широко раскрытым глазам и приоткрытым губам — и, пару раз встряхнув рукой, она отвернулась от него, даже не желая видеть его.       — Если это то, о чём я думаю, Санзу, то ты слишком опоздал.       Харучиё потёр щеку, морщась, и проводил взглядом уже выпрямившуюся спину. Он не понял смысл её последней фразы, да и всё это было уже неважно. Важно было кое-что другое…       Санзу не знал, радоваться ему или нет, но внутри него зародилось нечто новое, такое непривычное и далёкое от него. Он что-то чувствовал и это «что-то» было стихийным, но безумно приятным и тёплым. Все его надежды разбились в пух и прах, но ему уже не было противно или страшно. Он не был огромным куском льда, не был окончательно сломленным и убитым внутри, ведь он что-то чувствовал — вот что важно. И кажется, ему удалось найти кого-то, кто смог бы ему помочь выбраться из кромешной темноты, из океана боли и одиночества.