Я заставлю тебя ненавидеть

      Темноту разрезал мерцающий свет, исходящий от экрана телевизора, по которому шёл какой-то боевик. Из динамиков нередко доносились звуки выстрелов и взрывов. Почему опять решились включить именно его, когда этого хватало и в реальной жизни, не знали. Харучиё что-то говорил про то, что из фильма можно было бы выцепить что-то полезное и использовать это в дальнейшем, но судя по тому, что он лежал на ней, уткнувшись в шею, плевать ему хотелось и на сюжет, и на скрытые советы. Мэй же вдвойне не интересовали события, происходящие на экране: ей действительно хватало экшена и в жизни, из-за которого к ней вернулись кошмары. И они будто бы поменялись местами, потому что уже он пытался успокоить её, когда она с криком просыпалась, вырываясь из плена кровавых картинок, и уходила на задний двор, чтобы побыть одной и прийти в себя.       И большая огороженная территория была одним из немногочисленных плюсов внезапного переезда без её согласия. Ей с трудом удавалось смириться с той мыслью, что Харучиё нагло перевёз все её вещи из квартиры к себе домой и просто поставил перед фактом, когда она вернулась в опустевшую квартиру. Он тогда просто подумал, что скоро станет отцом; она тогда просто оставила ему синяк на скуле, спокойно высказала всё, что о нём думала, и сообщила, что посещала гинеколога только для того, чтобы ей выписали противозачаточные, и молча поехала к нему. С того дня прошло около месяца, а она по-прежнему практически не разговаривала с ним и обходилась с помощью дежурных фраз. И как бы он не пытался убедить в правильности своего решения, потому что рано или поздно это всё равно произошло бы из-за банальной усталости от бесконечной езды, всё было бесполезно: она один раз сказала, что он посягнул на её свободу и ни во что не поставил, когда сделал выбор за неё, и больше не пыталась донести свою точку зрения. Это холодное равнодушие и мнимое спокойствие пугало его до чёртиков. И если бы он сказал, что не почувствовал себя виноватым, то определённо соврал бы.       И после одного потрясения следом наступило ещё одно, когда пришло сообщение от Озэму, в котором говорилось, что Мари беременна, поэтому в скором времени состоится свадьба. Что из этого было наихудшим: то, что девушка забеременела, или то, что свадьба состоялась только из-за этого, а не из-за сильных чувств и желания всецело погрузиться в семейную жизнь, — не знала. И, честно говоря, не хотела знать, потому что затаила тихую обиду. Он не позвонил ей, не набрал по видеосвязи, не сказал об этом, когда они виделись в последний раз, а решил написать сухое сообщение, поставив перед фактом. Когда Мэй спросила, какой срок и когда они решили сыграть свадьбу, то выяснилось, что она была последней, кто узнал об этом. Приготовления шли полным ходом и до события оставалось чуть больше двух месяцев, а Мари уже находилась на четвёртом месяце беременности. На вопрос, почему он сообщил ей об этом так поздно, так и не ответил. Она настаивать не стала, но запомнила.       Сначала Мэй осуждала его так сильно, что на какое-то время перестала выходить с ним на контакт, но после поняла, что вела себя глупо, по-ребячески: она ведь и сама многое от него скрывала и, в отличие от него, не собиралась приоткрывать завесу своей жизни ни через месяц, ни через полгода, ни когда-либо ещё. Потому что в скором времени ей пришлось бы распрощаться с Харучиё.       Перед тем, как Мэй дала согласие и по своей воле передала поводок, прикреплённый к ошейнику, покоившемуся на её шее, она озвучила свой главных страх и основную причину многочисленных отказов: боязнь того, что он окончательно разрушит её, без того поверженную и ослабшую, обломает ей крылья и запрёт в золотой клетке. Харучиё уже обломал крылья, когда раз за разом подавлял её волю; уже медленно закрывал дверцы клетки на засов, организовав внеплановый переезд к нему, каждый раз оставляя её дома и редко позволяя выходить на задания; и всё медленно двигалось к тому, что он невольно будет готов к тому, чтобы разрушить её. Она невероятно сильно ценила свободу, на которую он вечно посягал, и независимость, которую он высмеивал. Но главным знаком для неё послужило осознание того, что ей уже тяжело просто думать о том, как она будет жить, если его не будет рядом.       Он сковывал её невидимыми цепями, привязывал к себе и при этом насмешливо смотрел, как бы говоря: «Иначе быть и не могло, дорогая. Ты никто и ничто, потому что этого хочу я». А она только скалила зубы, дёргала конечностями, пытаясь вырваться, но в ответ слышала лишь грохот металла и громкий издевательский смех.       Возможно, она начала сходить с ума и видеть то, чего не было. Возможно, ей следовало успокоиться и попытаться поговорить с ним. Он послал бы её и обиделся без всяких «возможно».       Нередко Мэй втягивала воздух носом и ощущала стойкий запах озона как после грозы и ливня. Но пока что между ними протянулась тонкая нить взаимных обид и непониманий, которая грозилась вот-вот расшириться и превратиться в крепкий канат. Всё вокруг говорило о том, что их затишье, во многом возникшее из-за её молчания, продлится недолго, и скоро, очень скоро разразится буря. Она старалась оттягивать этот момент как можно дольше — и это уже о многом говорило. Как минимум о том, что те самые крепкие цепи всё сильнее затягивались и тянулись к нему. Следующий этап после крепкой привязанности к такому человеку, как Харучиё, была фатальная потеря себя и полное растворение в нём. Этого нельзя было допустить.       Прохладный воздух обжёг обнажённую кожу, когда парень приподнялся, возвышаясь над ней, чтобы заглянуть прямо ей в глаза. Смотрел долго, пронзительно и сталкивался лишь с привычным безразличием, через которое можно было заметить крапинки обиды и раздражения. Он клюнул её губами в острый подбородок и с тяжёлым вздохом лёг обратно, чувствуя, как острые соски прикоснулись к его коже. Дёрнулся, спрятал холодный нос в сгибе, где плечи плавно перетекали в шею, и призывно качнул бёдрами. Пару недель назад он уже попытался таким образом заслужить своё прощение и оказался на полу, когда она скинула его с себя и заодно с кровати. В тот день он впервые ушёл спать на диван. И сейчас она сжала его предплечье рукой, предупреждая; в ответ раздалось раздражённое цоканье языком.       Бойня на экране закончилась и, как и было характерно для таких фильмов, где фигурировало два главных героя — женский и мужской персонажи, — и в котором окружающих их мир являлся лишь декорацией, между ними проскочила искра. Искра, из-за которой через несколько минут вспыхнул огонь. Харучиё, услышав влажные звуки поцелуев и шорох снимаемой одежды, впервые заинтересовался фильмом и снова приподнялся, но на этот раз, чтобы поглядеть, что там происходило. На губах расползлась многозначительная улыбка, и Мэй, увидев её, прижала его обратно к себе так, чтобы он пялился или на её волосы, или на бесцветный диван. Он захихикал, тем самым показывая, что подходящего настроя у него сейчас не было.       — А ведь на их месте сейчас могли бы быть и мы, если бы ты не упрямилась и позволила стащить с себя трусы.       — Я и так разрешила тебе снять с меня футболку и лифчик и лечь рядом. Не наглей, Харучиё, а иначе лишишься и этого.       — Как скажешь, дорогая.       В его голосе не улавливалось и капли понимания и согласия. Руки медленно поползли с бёдер вверх, ненадолго остановились на тазобедренных косточках и снова продолжили движение по талии и рёбрам. Остановились ровно под расползавшейся в разные стороны грудью и едва ощутимо сжались — так, чтобы эти касания казались ненавязчивыми. Но Мэй никогда не была дурой — сразу поняла, к чему всё шло. Она дёрнулась под ним, молча требуя, чтобы он поднялся с неё; выполнил просьбу неохотно и ещё более неохотно держал себя в руках, чтобы не схватить её за запястье и не подмять под себя, переходя от слов к действиям.       Когда Харучиё спросил, куда она пошла, то услышал лаконичное: «Попить». Он фыркнул и покачал головой: только идиот поверил бы в то, что её так неожиданно настигла жажда. Когда она не вернулась через пять минут, то никаких сомнений не оставалось.       Отсчитывать время для Мэй не составляло труда: вся постельная сцена составила около трёх минут — это она поняла из-за знакомой песни, которая играла во время наигранной и слишком уж фальшивой страсти, — ещё три-четыре минуты между ними шёл тупой диалог о том, что они натворили, следуя за своими желаниями. Она приподняла брови и качнула головой, поражаясь глупости главных героев. А после вдруг замерла и сжала края столешницы от бессильной ярости: их история была похожа на её с Харучиё. В целом их путь до больного напоминал сюжет какой-то абсолютно глупой книги, которую хотелось сжечь после прочтения: от тех, кто друг друга ненавидел всеми фибрами души, они пришли к тем, кто по-своему любил друг друга. Этот троп она особенно не переносила, но до тех пор, пока сама с этим не столкнулась. После этого она его возненавидела. Сильно. Яростно.       Герои книг, фильмов или сериалов, которые имели все шансы избежать таких отношений, но осознанно шли на это, даже несмотря на все предостережения, только из-за слепой веры в то, что они сумеют поменять потерянного человека и помогут ему найти себя, теперь казались непроходимыми тупицами. И как итог: они обжигались, пытались отдёрнуть руку, которую сами же и протянули, но отойти уже не могли и сгорали заживо, испуская из себя дух, соединённый с нечеловеческими криками. Но в художественных произведениях всё было приукрашено, освещено красивой подсветкой и подавалось так, будто это и есть настоящая и всепоглощающая любовь, о которой мечтает каждый. Реальность же была холодной, пронизывающей до костей и ужасной — настолько, что иногда не хотелось жить. Но люди пресыщались этой серостью, окружающей их, и потому мечтали о такой же истории, стремились найти её или, что ещё хуже, создать. Каждому человеку необходимо постоянное ощущение опасности, поджидающей где-нибудь за углом; каждому человеку необходимо что-то новое, неизведанное, от чего стынет кровь в жилах. Иначе нельзя, потому что теряется тот самый интерес к жизни.       А Мэй всё бы отдала, чтобы не видеть этого в своей жизни. Она заплатила бы любую цену за спокойствие и умиротворение, за обычную жизнь: работа в каком-нибудь офисе, посиделки с подругами, во время которых медленно бы протекали разговоры ни о чём, а дома — надёжный муж и собака, нагадившая где-нибудь в углу и смотрящая на неё с такой виной и преданностью, что и ругать не захотелось бы. Но вместо этого она получила вечную тревогу за свою жизнь или жизнь друзей, постоянный стресс из-за пуль, рассекающих воздух рядом с ней, ужасную работу, на которой каждый день мог стать последним, посиделки с сомнительными личностями, которые в любой момент убить, при этом широко улыбаясь и рассуждая о несправедливости этого прекрасного мира, а дома — неуравновешенный молодой человек, который мог нагадить в углу вместо желаемой собаки.       Она тоже пресытилась, потому и охладела и к экстриму, и к адреналину в крови, от которого раньше была без ума, и к привлекающим к себе опасностям, и к преступным личностям, которые раньше так и притягивали своей тяжёлой и таинственной аурой и харизмой, и к Харучиё, постоянно выкидывающему фокусы, которые не забавляли, а раздражали.       То, что происходило между ними в любой момент времени, сильно истощало. И Мэй, начинающая уставать от этого, вдруг захотела уехать куда-нибудь далеко-далеко, спрятаться от всего мира, закрыться и не показываться до тех пор, пока не отпустит. Правда, возникали сомнения, что от этого можно было избавиться, ведь от себя нельзя убежать, даже если очень сильно захотеть. Она коснулась кончиками пальцев до подбородка и шумно вздохнула, пытаясь привести себя в подобие нормы.       С каждым шагом холод цеплялся за стопы, укалывая кожу сотнями мелкими невидимыми иголками. Когда Мэй подошла к дивану, то почувствовала странное отвращение при виде полностью обнажённого тела Харучиё. Трусы, которые до момента её отхода были на нём, теперь уныло свисали с подлокотника на противоположной стороне. В животе неприятно потянуло, когда холодная рука обвила её бедро, медленно прошлась вверх и остановилась так, чтобы большой палец ненавязчиво касался ткани нижнего белья. Она не понимала, хотела ли этого сейчас или же нет; от невесомых и в то же время ощутимых поглаживаний слабо покачнулась. Он не увидел этого сигнала, приподнялся на локте, чтобы оставить несколько влажных следов на коже, усыпанной мурашками, и слегка потянул за резинку белья. Прикоснулся губами к красной вмятине от шва и лёг обратно, при этом показав взглядом, чего именно хотел. Но это было заметно и по эрекции, на которую она старалась не смотреть.       Отказать Харучиё, выразив свою волю, было очень опасно: он нередко обижался или откровенно злился, не стесняясь в выражениях. И если она игнорировала эти приступы агрессии, то он сильнее распалялся, если же отвечала ему, то уже взрывался, что приводило к громким ссорам, которые ничем не заканчивались, лишь игнорировались. И как бы иногда не жалела о своём выборе, он уже был совершён и теперь оставалось безропотно принимать последствия.       Мэй стянула трусы и не очень изящно перешагнула через них, но судя по тому, как он облизнул губы и закусил кончик языка, смотря так, будто к нему с небес сошла сама Афродита, можно было понять, что ему всё вполне нравилось. Он не спешил подниматься, предпочитая рассматривать её, подмечая всё новые и новые детали, а после и вовсе осторожно обхватил запястье и потянул на себя. Она упёрлась голенями в диван и вопросительно покачала головой, как бы спрашивая, чего ждал.       — Побудешь сегодня сверху.       На пару секунд ей показалось, что у неё появились слуховые галлюцинации. Она переспросила, чтобы убедиться в услышанном.       — Сегодня ты сверху. Я же как-никак провинился перед тобой, поэтому, так уж и быть, уступлю на несколько минут позиции.       Мэй сглотнула и еле переборола желание послать Харучиё ровно на то место, которое его в тот момент сильно беспокоило. Такие «подачки» всегда раздражали её, а от мысли, что он чувствует вседозволенность из-за ощущения, что ему всегда получится откупиться или один раз пойти на уступку, чтобы сгладить острые, как жало кинжала, углы, становилось не по себе. И вместе с тем она оценила этот жест, потому что он никогда не позволял быть сверху: боялся потерять контроль над ситуацией.       С каменным лицом она всё же перекинула ногу через его таз и удобно устроилась сверху. И казалось, что в тот момент поняла, как себя ощущали женщины, находящиеся в долгом браке с мужчиной, к которому были смешанные чувства. Мэй неуверенно, очень осторожно обхватила его талию руками и попробовала сделать первое движение бёдрами; немного влажные складки раздвинулись под напором. Харучиё обхватил её талию и ощутимо сжал. В глазах промелькнуло нетерпение. Она сделала вид, что не заметила этого, и продолжала медленно раскачиваться взад-вперёд, прикрыв глаза. Внутри ничего не вздрагивало от каждого движения, как это было раньше, но она всё равно пыталась, чтобы вновь ощутить это приятное чувство и слабое волнение.       — Поцеловать меня не хочешь? — недовольно протянул он.       Мэй даже не обратила на это внимание, пока он не дёрнул её на себя так, что она рухнула на его грудь. Приподнявшись на локтях, столкнулась с его уже открытым и явным раздражением и всё поняла: мягко прикоснулась к его губам своими и неспешно начала целовать. Обычно Харучиё бесил этот медленный темп, отчего часто напирал и забирал, как он считал, своё грубой силой, целуя до боли и крови. Сейчас он почему-то не стал кусать её губы, не стал сильно сжимать её в своих руках, предпочитая позволить ей вести так, как она хотела.       Действительно «подачка» или сам хотел окунуться в что-то обманчиво-спокойное, потому что устал от хаоса, развернувшегося вокруг?       Они впитывали те капли ласки, исходящие друг от друга, наслаждались, понимая, что такие моменты случались у них редко, очень редко — настолько, что они отчётливо въедались в память, всплывая после громких ссор или во времена одиночества. Он запустил ладонь ей в волосы, притягивая ближе к себе, но всё ещё не давил, словно знал, что ей и самой скоро надоест вся эта нежность. И правда, через минуту она отстранилась и слегка приподнялась; сначала Харучиё даже и не думал ей помогать, чтобы получить удовольствие от её нелепых попыток насадиться на него, но после и сам не заметил, как протянул руку к члену и направил в нужную сторону. Когда её бёдра коснулись его таза, то понял, что отказ от презервативов и переход на противозачаточные было лучшим решением за последний месяц. Приятные ощущения обострились в несколько раз, поэтому он даже не сразу заметил, что в ней было не так влажно, как обычно. Казалось, что со временем он вообще перестал что-либо замечать — успокоился, выдохнул, решил, что теперь всё это не так уж и важно, ведь она всё равно останется рядом.       Мэй снова обхватила руками его талию, чтобы не рухнуть, и начала качать бёдрами — тягуче, монотонно. Он не возмущался, но и не одобрял — лишь положил ладони на ягодицы, изредка помогая ей двигаться. Знатоком женского тела он не был, потому и не понимал, почему эта возня доставляла ей такое удовольствие, от которого с её губ срывались тихие вздохи. Наверное, только из-за этого терпел странные движения, которые только распаляли его, дразнили, но никак не приносили тех ощущений, когда главным был он. Мышцы вокруг его члена неожиданно начали немного сжиматься, а после обхватили его плотным кольцом, из-за чего он коротко прошипел.       Он вообще ничего не понял.       Руки у неё вдруг задрожали, и Харучиё смиловистился: потянул её на себя, из-за чего она снова рухнула на него, и крепко обнял, медленно поглаживая её влажную от пота спину. Чувствовал себя по-особенному странно: то ли из-за этой жуткой отстранённости и равнодушия, которое никак не пропадало из неё, то ли из-за того, как удивительно быстро она получила свой оргазм и тут же выдохлась, — он так и не понял, но предпочёл бы, чтобы первой возможной причины больше никогда не существовало. Мэй захотела приподняться и продолжить начатое, но была остановлена его рукой, придавившей обратно к прохладной коже. Он начал толкаться бёдрами и в этот момент понял, что вне зависимости от позиции всё равно может контролировать процесс, вести так, как хочется ему.       Несмотря на чувственные взгляды, предназначенные друг другу, и будоражащие прикосновения, между ними сквозил ледяной холод, замораживающий все чувства. Вокруг них клубился невидимый морозный пар, а всё, что связывало их в тот момент, — тонкая паутинка инея, едва осязаемая и почти незаметная; подышишь несколько секунд — и она тут же растает.       Мэй лежала без движения, вслушиваясь в гулкое биение его сердца, и не чувствовала абсолютно ничего. Всё вмиг перестало быть значимым, всё вмиг стало каким-то невзрачным, ничтожным. Захотелось закрыть глаза, чтобы через несколько часов снова их открыть и оказаться где-то в другой реальности, где было бы тихо и спокойно. Раньше подобные мысли и состояние полного безразличия и безграничной усталости напугало бы её, но сейчас сил не хватало даже на то, чтобы просто задуматься об этом.       Харучиё ловко поменял их местами так, что она не сразу заметила это, а когда поняла, что что-то изменилось, то лишь вопросительно выгнула бровь. Ему очень хотелось ответить что-то про её позу трупа, от которого у него медленно пропадала эрекция, но решил сдержаться, когда заметил, что дела совсем плохи.       — Всё нормально?       Она ничего не ответила, но утвердительно кивнула, чтобы не свести его с ума и окончательно не сбить настрой. Харучиё сделал вид, что поверил, хотя где-то в глубине остатков души поселилась вязкая и сводящая с ума тревога, противное чувство вины, которое он ненавидел каждой клеточкой. Мэй не пыталась спрятаться от его пронизывающего взгляда, смотрела на него без тени страха и смущения, хотя всё внутри сжималось от смутного беспокойства. «Так вот что видят его жертвы перед смертью?» — подумала вдруг она. До этого момента ей никогда не казалось, что она — его жертва, но быстро проанализировав последующие события пришла к неутешительному выводу, что всё шло именно к этому.       Харучиё резко толкнулся, выбивая все поганые мысли из её головы, и смотрел уже так, словно догадался, о чём она думала. Толчки стали быстрее и глубже, а он всё смотрел и смотрел на неё, сжимая губы в тонкую полоску. Кажется, действительно догадался. Догадался и пытался что-то доказать ей и самому себе.       Его шумное дыхание, раздающееся у неё под ухом, перекрывало звук тихих шлепков кожи о кожу. В голубых глазах поселилось настоящее безумие, от которого ей становилось не по себе. Он опёрся на локоть рядом с её головой, а другой рукой схватился за подлокотник дивана, чтобы помогать себе совершать быстрые, завершающие фрикции. Что-то хрустнуло, и Мэй испуганно посмотрела на его ладонь, сжимающую мягкую обивку дивана; опора начала медленно теряться из-под её головы, и она запоздало подумала, что этот ненормальный сломал его. Другая рука цепко ухватила её за подбородок, поворачивая в нужную ему сторону, и по коже пробежались мурашки: его щёки покрылись розовыми пятнами, брови свелись к переносице, из-за чего между ними появилась морщинка, которой раньше ей не удавалось увидеть, а безумие в глазах сменилось настоящим пожаром, уничтожающим всё на своём пути.       — Ты моя, Асано, — прошипел Харучиё ей в губы. — Я никогда тебя не отпущу. Ты. Моя. Полностью.       Рука с подбородка плавно соскользнула к шее, сжалась вокруг нежной кожи, ощутимо сдавливая её. Ещё одно небольшое усилие — и удушит, наслаждаясь последними вздохами, предназначенными только для него. Харучиё требовательно поцеловал девушку, тут же проскользнув в рот языком, хотя знал, как она не любила это, и так же неожиданно отстранился, чтобы снова заглянуть ей в глаза и увидеть то, о чём втайне мечтал — подчинение. Мэй не стала спорить, не стала отрицать или пытаться отстоять свою так называемую свободу. Полное смирение и подчинение, от которого у него медленно сносило голову. И от осознания, что он вновь добился своего, оргазм был слаще.       Харучиё выдохнул сквозь зубы скопившиеся воздух и прижался влажным лбом к её. Его пальцы пересчитывали каждое ребро, закрывавшее слабо бьющееся сердце, в то время как её сжимали собственные бёдра, широко разведённые из-за давления тела между ними. Она казалась ему такой потерянной, такой испуганной, что ему захотелось в ту же секунду спрятать её от всего мира и от себя самого.       — В следующий раз, — начал он, медленно выходя из неё и вслушиваясь в забавный хлюпающий звук, — когда не захочешь заниматься сексом, то просто скажи об этом, дура. — Мэй растерянно приподняла брови, а с губ сорвался тихий вздох, словно она хотела что-то сказать, но в последний момент передумала. — Думаешь, я совсем идиот, который ничего не понимает?       — Тогда почему не остановил меня?       — Потому что я по своей природе эгоист, Мэй. Уж ты-то точно должна была это понять, причём давно. Да и проучить тебя тоже следовало, будешь теперь знать, что следует делать, а что — нет.       Она скривилась от услышанного и отвернулась в сторону экрана, не желая смотреть на него. Он только хмыкнул и не стал настаивать; поцелуями спустился к низу живота и замер; а когда захотел спуститься ещё ниже, то почувствовал, как голову сжали её бёдра, словно тиски.       — Ты что делаешь?       — А на что это похоже?       До неё дошло не сразу, потому что она даже не могла представить, как Харучиё, брезгливый и имеющий привычку практически всегда носить перчатки и мыть руки каждые сорок минут, делал ей кунилингус, когда из неё медленно вытекала сперма и смазка. Бледные щёки тут же вспыхнули алым, а губы вытянулись в букву «О». Он сполна насладился этой реакцией, почти вырвался из мягкого плена, но бёдра сомкнулись ещё сильнее, слегка сплющивая его лицо. Мэй тихо хихикнула, когда увидела ещё щёки и губы как у точки, и тихо сказала:       — У меня всё равно сейчас низкая чувствительность, так что ты только зря потратишь время. Если тебе сильно хочется мне угодить, то просто принеси влажные салфетки и стакан воды.       Он послушался и с тихим ворчанием ушёл в сторону кухни. Мэй снова перевела взгляд на экран телевизора и широко распахнула глаза, едва сумев подавить громкий вздох: главный герой фильма лежал на мокром после дождя асфальте в луже собственной крови, медленно вытекающей из пулевого отверстия в области груди. Картинка резко меняется, и она уже видит девушку, с которой некоторое время назад он занимался любовью. Её глаза были наполнены жалостью и всепоглощающей виной, а по впалым щекам текли слёзы. В её руке — пистолет, а под ногами — выпавшая гильза.