Я заставлю тебя ненавидеть

      Мэй лавировала между небольшими группами людей и старалась не уронить доверху наполненный бокал с шампанским, пытаясь отыскать взглядом Озэму или Харучиё. Найти последнего было почти что невыполнимой задачей, потому что он без тени стыда оставил её в гордом одиночестве сразу после того, как закончился обмен кольцами, а официальная часть торжества оказалась позади. Она бы поняла, если бы у него возникли какие-то дела, связанные с «Бонтеном» — и сама понимала, что такие роскошные мероприятия, на которых было огромное количество приглашённых гостей, являются идеальным местом для совершения крупных сделок, — но он ушёл, потому что его позвал Диего. Ей нередко приходилось корить себя за то, что она допустила их близкую дружбу, и втайне испытывала обиду к Харучиё, и злость к Пеларатти. Воспоминания о том, как её встретили в новом месте, были яркими и вряд ли когда-либо смогли потускнеть. В первый же день её прилюдно унизили и поставили на колени, а после устроили настоящий ад; его же приняли пусть и настороженно, но гораздо теплее. И даже преданный пёс Майки, который всегда был мнительным и чересчур осторожным, вдруг подставился под ласку того, кто запросто мог усыпить его.       До распахнутых дверей оставалось совсем немного. Желание найти хоть одно знакомое лицо сменилось на другое — выбраться из плена неизвестных фигур и глотнуть свежего воздуха. Когда Мэй вышла на террасу и опёрлась на мраморную балюстраду, то невероятно пожалела о своём выборе большую часть времени провести внутри пусть и роскошного, но привычного помещения, где проходил фуршет. Особняк находился на холме, с которого открывался потрясающий вид на ночной город, ослепляющий своими яркими огнями. Дыхание на минуту перехватило, и она усилием воли заставила себя перевести взгляд, но тут же пожалела об этом, потому что сад ничуть не уступал по красоте основному виду. Если спуститься вниз и взять левее, то можно было попасть на фуршет под открытым звёздным небом и высоким навесом с прозрачным белым балдахином, если правее, то там ждал ещё один чудесный сад и, казалось, нечто похожее на лабиринт. А в самом центре было свободное место, которое было использовано для танцев; там и появились первые знакомые лица: и Ран, танцующий с какой-то молодой девушкой, с которой в последнее время его видели слишком часто, чтобы назвать это обычной временной интрижкой, каких у него было бесчисленное количество, и Хаджиме, о чём-то переговаривающийся с иностранными партнёрами «Бонтена», и Какучё, который пронзительно смотрел на неё, не обращая внимания на какого-то мужчину, усердно доказывающему ему что-то. От этого взгляда ей стало неуютно, и она предпочла отвернуться в сторону сада и попытаться разглядеть аккуратно высаженные цветы. Отпила немного шампанского и поставила бокал на поднос, который ей услужливо подставил официант. Напиток был хорошим, даже очень, а вот настроение — паршивее некуда, несмотря на то, что поводов для радости было предостаточно.       Для обычного человека.       Мэй же продолжала находиться в состоянии между настоящим ужасом и принятием. Ей всё ещё не нравилась эта затея, особенно зная про то, что эта свадьба могла состояться только из-за высокого чувства ответственности Озэму и нежелания растить ребёнка в неполной семье. Она видела, как он смотрел на тех девушек, которых действительно любил и продолжал любить до сих пор, и не смогла найти того же во взгляде на Мари. Сомнений в том, что он был к ней неравнодушен, не возникало, однако в нём не было той искренности и теплоты, которую она заслуживала. А она действительно заслуживала, потому что её взгляд говорил за неё саму: Мари испытывала к нему более сильные чувства, чем он к ней. Наверное, именно поэтому ей было больно смотреть на них со стороны. «Стерпится — слюбится» — это вряд ли про них, но шанс был, особенно зная, каким терпеливым и спокойным был её друг.       Но ещё сильнее её пугало, что они зашли за опасную черту, за которую не должны были заходить, пока находились в «Бонтене». С каждым днём конкуренты становились всё злее и беспощаднее, а постоянные неудачи способствовали тому, что они теряли надежду и веру. А те, кому нечего терять, всегда шли на самые опасные риски, не боясь последствий. И такие шаги всегда заканчивались кровью — в основном тех, кто не был причастен к делам, но с помощью которых можно было воздействовать на главное лицо. Таких называли «тузами в рукаве». И чем дольше шли переговоры, тем сильнее трепалась карта. Обычно, к концу игры её просто выкидывали на стол, а после сжигали; иногда — в прямом смысле этого слова.       Озэму совершил три просчёта за всю свою жизнь. Первый — создание «Опустошителей; второй — череда ошибок, которая привела к их краху; третий — создание семьи, когда обстановка вокруг накалилась до таких пределов, что даже полиция не могла закрыть глаза на всё, что происходило, как это было раньше. На подходе была четвёртая — это она поняла, когда увидела, что он разговаривал с Гастоном и всё время смотрел на неё таким взглядом, будто перед ним стояла предательница, последняя крыса, не успевшая сбежать с корабля, потому что её поймали за пару метров до спасительной лазейки.       Отворачиваться было некуда.       Спасло осторожное прикосновение к плечу. Мэй обернулась и сфокусировалась на милой девушке, чьи светлые волосы были забраны в высокую причёску; на её голове красовалась тиара. Она прищурилась, вспоминая, где могла видеть это знакомое лицо, и через мгновение горько вздохнула: дожила до того, что уже жену лучшего друга не сразу узнавала. Они встречались всего два раза: пару месяцев назад, когда она по пути к одному порту заехала к Озэму, и сейчас, на свадьбе. Могла ли она когда-нибудь представить подобное? Нет, потому что ей всегда казалось, что он доверял ей и никогда не боялся осуждения, ведь для того дружба и существует — для того, чтобы близкий мог сказать правду, не задумываясь о том, что его начнут обвинять во всех грехах.       Кажется, их дружба потеряла былую прочность — и виноваты были оба. Она долгое время хранила молчание о том, что происходило в её жизни; он — недоговаривал. Сложности в их взаимоотношениях были ожидаемы, но никто из них даже и не думал о том, чтобы подготовить себя к ним.       — Ты чего тут одна стоишь? Где твой странноватый молодой человек? — спросила Мари. Мэй хотела ответить, что и сама понятия не имела, где он шлялся, как вдруг задумалась: а откуда она, собственно говоря, знала, что они вместе? — О, ты не подумай плохого, я просто увидела, как вы переглядывались. Поверь, обычные напарники друг на друга так не смотрят. Странно только то, что Озэму ничего не знает.       Да, и в этом была вся проблема.       — Как ты себя чувствуешь? — перевела тему Мэй, когда увидела её округлый живот. Девушка только отмахнулась и широко улыбнулась, показывая, что беременность ничуть не угнетает и не мешает ей. — И кто у вас будет?       Мари улыбнулась ещё шире, положила руки на живот, мягко огладила его, а после потянулась к ней, словно хотела рассказать свой самый страшный секрет:       — Мальчик. Только не говори ему об этом. Я хотела сделать сюрприз — что-то типа гендерной вечеринки. Только не могу определиться, как именно всё сообщить: с помощью пинеток, торта с голубой начинкой или прокалывания шарика, в котором будут конфетти.       — Думаю, пинетки и торт — неплохие варианты. Поздравляю вас… Я очень рада, что Озэму встретил такую прекрасную девушку.       Ложь и ложь. Она не была рада, а просто смирилась с таким положением вещей, а являлась ли Мари такой «прекрасной девушкой» — она и знать не знала. Прислушиваться к ослеплённому чувствами Озэму было бы странно: если бы её несколько месяцев назад спросили, каким был Харучиё, то она выделила бы лишь парочку очевидных недостатков, а об остальных просто умолчала; зато сейчас у неё был целый список его минусов и несколько плюсов, притянутых за уши. Однако это были не её проблемы, а проблемы молодожёнов.       Казалось, что Мари хотела сказать что-то очень важное, но отчего-то мялась и боялась, то и дело бегая глазами от неё к кафельной плитке под ногами. Пыталась подобрать правильные слова, которые вмиг оказывались ужасными из-за осознания того, как бы ужасно они прозвучали перед той, кого было сложно провести. Она посмотрела на подругу своего уже мужа и поняла, что все извинения, которыми ей хотелось осыпать её, разбились бы о невидимые, но острые шипы вокруг высокой фигуры; решила переложить эту заботу на Озэму, который справился бы гораздо лучше.       И он, будто почувствовал неладное, оказался прямиком за её спиной.       Мэй, которая знала его лучше, чем кто-либо, поняла, что произошло что-то плохое, такое почти незаметное, но всё равно ощутимое. Озэму что-то прошептал Мари на ухо и оставил влажный след на её щеке перед тем, как она, извинившись, спустилась вниз и прошла к саду, шурша подолом. Его взгляд потерял всю ту теплоту, стоило им остаться наедине. Когда он растянул губы в ядовитой улыбке, которой раньше одаривал своих врагов или тех, к кому испытывал неприязнь, она лишь убедилась в том, что дело — дрянь. Чувство опасности быстро забралось ей под кожу — и она ощетинилась, готовясь к нападению с его стороны.       — Тебе всё нравится? — непринуждённо спросил он, осмотревшись вокруг, как будто убеждался, что всё действительно было на высоте. Мэй же сразу догадалась, что это был жалкий отвлекающий манёвр, но всё же удовлетворительно кивнула, подыгрывая ему. — Я рад. А где же твой парень? Кажется, Санзу, верно? Я ничего не путаю?       Что-то ударилось о рёбра со всей силы, и она уже вцепилась в балюстраду. Мыслей о том, как он узнал, не было, да и теперь это было не так уж и важно. Гораздо важнее было спастись от назревающей бури: уйти от ответа, кинув какую-нибудь колкость, а после быстро покинуть его поле зрения, чтобы он и сам задумался над своим поведением, а не обвинял её в чём-то, не разобравшись в ситуации.       — Там же, где и твоё нормальное отношение ко мне. Там же, где и нормальное приглашение на свадьбу и объявление новости о том, что ты станешь отцом. Я не собираюсь сейчас обсуждать свою личную жизнь с тобой. Хорошего вечера, Озэму.       Холодом, с которым она чеканила каждое слово, обожгло и её саму. Озэму на несколько секунд выбили из равновесия её обвинения, а когда опомнился, то она уже спустилась вниз и шла прямиком к саду. Он схватил её за локоть, грубо потянул на себя, хотя знал, что ей это жутко не нравилось, и чуть ли не прошипел в лицо:       — Я доверял тебе и надеялся, что и ты доверяешь мне! — Мэй быстро осмотрелась, надеясь, что эту сцену не увидел Харучиё — вставать перед другом, чтобы спасти его жизнь, не очень хотелось, — и попыталась высвободиться. — Перестань дёргаться! Мы всё равно рано или поздно должны были поговорить об этом, но жаль, что это случилось поздно. Ты отдалилась, Мэй. И мне это чертовски не нравится.       Его слова — пощёчина для неё. Внутри всё заклокотало от яростного гнева, забурлила горячая кровь по венам, глаза налились такой злостью, что он невольно отпустил её руку.       — Да что ты, Озэму? Думаешь, одна я такая холодная сука, которая просто так решила свести наше общение к минимуму, да? Вспомни, сколько раз ты приехал ко мне просто так, а не потому, что тебе нужно было решить кое-какие вопросы по работе? Не можешь? Ещё бы, ведь таких моментов и не было! А теперь вспомни, сколько раз приезжала к тебе я, без каких-либо причин, с простым желанием увидеться. Тоже не можешь? Разумеется, ведь таких моментов было так много, что их и не сосчитать. — Выражение лица осталось неизменным, и она продолжила, чтобы показать ситуацию со своей стороны: — я ведь не раз предупреждала тебя, что мы отдалимся друг от друга из-за расстояния и работы, а ты, как самый настоящий инфантильный идиот, твердил о том, что ничего не изменится. Ну как, не изменилось? Обвинять меня в таком — самая настоящая наглость. Найди в себе смелость и силы признаться в том, что это ты отдалился, а не я.       Озэму повернул голову в сторону ночного города, спрятал руки в карманах брюк и ничего не ответил.       — Я всегда старалась поддерживать с тобой связь, даже если мне было плохо физически или морально, даже если я находилась в больнице с пулевым ранением, с травмами или даже после попытки, чёрт его возьми, самоубийства! — Он резко повернулся обратно, раскрыл рот, словно рыба, выброшенная на берег, но Мэй уже не стала ждать его ответа. Она ткнула пальцем ему в грудь и с каким-то отчаянием прошептала: — и это ты смеешь обвинять меня в том, что я отдалилась?       Подбородок предательски задрожал, а фигура напротив стала расплывчатой из-за слёз, застилающих глаза.       — Ты смеешь обвинять меня в этом только потому, что я перестала приезжать к тебе? Только потому, что я подумала о том, что наша дружба нужна только мне? Только потому, что я, блять, не рассказала о том, с кем сплю?       — Да ты, как я понял, вообще ни о чём не рассказывала.       — Да, я перестала говорить с тобой о чём-то важном сразу после того, как поняла, что в нашу дружбу вкладываюсь только я. А, ну и, разумеется, когда поняла, что ты слишком занят для того, чтобы уделить мне хотя бы один вечер в месяц. Ты навестить в больнице меня не смог, когда я пулю в ногу словила, а тут такие мелочи, связанные с моими сложностями на рабочем месте и небольшими переживаниями. Времена, когда мои или твои проблемы были общими, уже прошли.       — Значит, нас вряд ли можно назвать друзьями.       Мэй отшатнулась, словно Озэму действительно ударил её, и подавила в себе желание крикнуть в быстро удаляющуюся спину что-нибудь такое же острое и обидное. Смысла в том, чтобы задеть его сильнее, чем он её, совершенно не было. Раньше, когда в ней бурлила горячая кровь, а характер был, мягко говоря, непростым, она бы с удовольствием нагнала его и постаралась окатить грязью, чтобы знал, как не следует себя вести. Сейчас же, когда кровь уже стала холодной, а весь запал был потрачен несколько месяцев назад, во время борьбы с Харучиё, ей это было не нужно. Было не нужно и оказаться правой. Главное — она знала свою позицию и верила в неё, а если кому-то не нравилось, то это уже не её проблемы.       Взрослела или лишалась последних сил?       Вся эта затея с тем, чтобы донести свою точку зрения, изначально была дурной; и её вспышка гнева от таких лживых и неправильных слов, слетевших с губ Озэму, — очередной просчёт, которых в последнее время было слишком много.       Наверное, действительно иссякали силы.       Снова возникло желание спрятаться где-нибудь от всего пропащего мира, который разжевал её, а проглотить забыл — и выплюнул обратно. Каждый новый день уже не приносил каких-либо событий; каждый новый день бесцветнее и мрачнее предыдущего. То, что раньше нравилось, больше не приносило удовольствия. Люди, которые окружали раньше и заполняли собой дыру в груди, медленно покидали её или становились теми, кем не были раньше, тем самым отталкивая от себя. Всё вокруг вязло в болоте серой безысходности и тоски. Она — в первую очередь.       Мэй на негнущихся ногах подошла к небольшому столику с напитками, взяла бокал с красным вином и осушила половину разом, даже не поморщившись от неприятной кислинки, которая осадком осталась на кончике языка. Слёзы остались на указательном пальце. Леденящая маска спокойствия вновь легла на искажённое от боли лицо.       — Ох, regina assassina, ты выглядишь потрясающе! — Скользкий холодок мазнул по обнажённой спине, вызывая табун мурашек. — Вот только скрытая печаль на твоём лице немного портит… общую картину, скажем так. Всё в порядке?       — Вполне, Гастон.       — Что ж, я сделаю вид, что поверил тебе.       На какое-то время он замолк и остался рядом с ней, оказывая на неё давление, незаметное для посторонних глаз.       — Эта ночь поистине прекрасна. Причём не только для Озэму, который всё-таки решил остепениться, но и для меня: дела вот-вот пойдут в гору. Уже начали, ведь мы с твоим молодым человеком заключили очень выгодную сделку.       Мэй свела брови к переносице и быстро начала перебирать всех возможных кандидатов для настоящих истязаний с её стороны. На корабле завелась очень наблюдательная и не умеющая держать язык за зубами крыса. Первый в очереди стоял Диего, потому что Гастон мог узнать об этом только от него. А Озэму, соответственно, узнал от дона итальянской мафии. Вопрос заключался лишь в том, что за игру они начали вести за спинами верхушки «Бонтена», и почему в этом дерьме оказалась она. Кое-какие догадки у неё были, но вот так кидаться обвинениями, не предоставив каких-либо доказательств, было неразумно.       — Знаешь, я уже давно понял, что характер у тебя, мягко говоря, не сахар, — вдруг начал он и сделал пару глотков шампанского, облизнув влажные губы и прищурившись от наслаждения. — Но я никогда не думал, что всё настолько плохо.       Бокал в её руке — это она. Такая же хрупкая — стоит только сжать посильнее и хрусталь лопнет под давлением и десятки осколков вопьются в кожу, окропят алой жидкостью то, что останется целым, и асфальт, а кровь, словно журчащий ручеёк, побежит по руке вниз и начнёт капать с острого локтя. И жидкость в бокале — тоже она. Такая же бордовая, окрашенная чужой кровью, в которой вся перепачкалась, в которой захлёбывалась, в которой барахталась, барахтается и будет барахтаться до тех пор, пока кто-то не придёт и не спасёт её, убив и тем самым прекратив все страдания.       Кто будет её спасителем, разорвавшим порочный круг?       — Будь так добр, не нервируй меня и говори прямо или проваливай.       — На твоём месте я бы задумался, почему близкий мне человек заказывает несколько килограммов «Шоколада» для личного употребления.       Бокал вылетел из вдруг ослабшей руки, коснулся светлого камня и разбился, окрашивая его в тёмно-красный. Мэй медленно перевела взгляд на маленькие осколки, посмотрела на тонкую ножку, точнее на то, что от неё осталось, и пошатнулась. Жидкость подобралась к её ногам, и она невольно сделала шаг назад.       Если бы её внимание было приковано к Гастону, то она бы без труда заметила тень удовольствия на его лице.       Хотелось расспросить его о том, что за игру он затеял; хотелось предупредить, чтобы он не смел втягивать в это ни её, ни близких ей людей; хотелось просто приподнять вырез платья, показать портупею на бедре, на которой были закреплены пистолет и маленький ножичек, и одним только взглядом показать, что его будет ждать, если он всё-таки рискнёт и пойдёт войной на неё. Хотелось плюнуть ему в лицо и сказать: «Нет ничего хуже, чем уязвлённое самолюбие мужчины». Хотелось, но лезть на рожон — запрещено. Не только в этот день, но и в любой другой.       Ведь величия и той значимости, которая была раньше, у неё больше не было.       Лицо не дрогнуло, на маске не проявилась ни одна трещинка. Мэй окатила мужчину пронизывающим стылым взглядом, из-за чего его губы, искривлённые в презрительной улыбке, разгладились, и молча развернулась, чтобы уйти. Он попытался привлечь её внимание, остановить, при этом не прикасаясь к ней — понимал, что в любой момент ему могли отгрызть эту руку по самый локоть, — но она уже никого не слышала, словно находилась на дне глубокого-глубокого океана. В ушах шумела кровь. Сердце гулко билось о грудную клетку, стремясь выпрыгнуть за её пределы; она испугалась и положила ладонь под левую грудь, будто это могло спасти от этого ужасного ощущения.       Не ведая дороги, Мэй вышла к небольшому фонтану, сокрытому в запутанных путях лабиринта. Она осмотрелась, с досадой поняла, что даже не удосужилась запомнить каких-нибудь особенностей, чтобы без труда выйти из него, не заблудившись, и мысленно махнула на всё рукой. Сил на то, чтобы думать, бороться, пытаться хоть что-то делать для того, чтобы изменить ситуацию в лучшую сторону, не осталось. Иссякли. А она — опустошённый сосуд, из которого хлебал то Харучиё, то Озэму, то люди-призраки, неосязаемые, невидимые, но всё равно существующие. Они дышали ей в спину, цеплялись за неё как за спасательный круг, вот только брать больше нечего, а наполнять — некому.       Когда-то давно в ней выработалась установка: плакать только дома и желательно тихо, заглушая всхлипы и тихие завывания. И сидя на каменном бортике фонтана, холод от которого просачивался сквозь тонкий шёлк платья и обжигал бёдра, она нарушила все три. И уже было плевать на то, что кто-то мог услышать её, во что слабо верилось: она зашла достаточно далеко, музыка играла на высокой громкости, а переговоры гостей только добавляли фонового шума. Идеальное время и место для того, чтобы разрыдаться; жаль, что повод неподходящий под такой праздник.       Мэй никогда не была на свадьбах, однако и маленький ребёнок знал, что это — знаменательное событие, на котором следует радоваться и веселиться. А она злилась и испытывала жгучую ненависть. Но эти чувства были направлены не на тех, кто нанёс ей сильную обиду, а на саму себя. Если бы она была чуть честнее с самой собой, то как бы повернулась вся ситуация? Когда бы их дружба с Озэму прекратилась? И согласилась бы она на предложение Харучиё, обрекая себя на вечные страдания?       Теперь уже неизвестно, как всё обернулось бы, если бы она поступила иначе. Теперь оставалось только принять последствия своего выбора и тянуть лямку дальше, пока кто-то не освободит её от этой участи или не случится что-то такое, что мгновенно бы решило все проблемы.       Вот только в ангелов-хранителей и покровителей она не верила, в подарки от судьбы — тоже.       Экран телефона то ярко вспыхивал, показывая входящие уведомления или звонки, то гас. Мэй последний раз сморгнула солёные слёзы, осторожно протёрла глаза указательным пальцем, с недовольством смотря на отпечатки туши, которая должна была быть влагостойкой, и быстро пробежалась по тексту сообщений. Несколько входящих звонков и сообщений было от Харучиё, который несколько раз спросил её местонахождение. Нехотя зашла в диалог с Озэму и еле сдержалась от истеричного смешка.       Озэму: — «О чём вы говорили с Гастоном? Ты была сама не своя, когда он что-то сказал тебе».       Озэму: — «Он признался тебе в том, что это он рассказал о твоих отношениях с Санзу мне? Я бы и сам рано или поздно догадался».       Озэму: — «Нам нужно ещё раз поговорить. Без криков, без истерик, без обид — спокойно, как взрослые люди».       Озэму: — «Скажи мне, где ты, чтобы я тебя нашёл».       Озэму: — «Мэй?»       Читая эти сообщения, ей действительно хотелось громко рассмеяться. Вечно хладнокровный Озэму вдруг оступился и позволил чувствам взять над собой верх, а теперь, когда дело уже было сделано, он вдруг решил начать действовать так, как должен был изначально. Мэй покачала головой, выдавила из себя кривую улыбку и для себя поняла, что теперь она отдастся эмоциям, а не трезвому разуму — позволит обиде взять над собой контроль.       «Если можно другим, то можно и мне», — подумала она и шумно выдохнула.       Рядом раздался шелест листов, а с неизвестных цветов, растущих на высоком кустарнике, который задрожал под давлением чьей-то силы или тела, упало несколько лепестков. Рука неосознанно легла на пистолет, пальцы сжали неласковую рукоять. Мэй вся напряглась, готовая защищаться от непрошеных гостей. И расслабилась, когда перед ней оказался донельзя раздражённый Харучиё, вытаскивающий листки из длинной части волос. Он поднял голову, окатил её бешенным взглядом и медленными шагами направлялся к ней, изредка морщась и шипя проклятия. Руку с пистолета так и не убрала.       — Для чего тебе нужен телефон, Асано? Почему трубки не берёшь, м? Я заебался тебя искать по всему участку, — сказал он и сел рядом. — Блять… У тебя есть пластырь?       Мэй передала ему сразу несколько и отвернулась, чтобы незаметно вытереть чёрные разводы под глазами. Позади раздались ещё более громкие и грязные ругательства — это он начал снимать новые ботинки, из-за которых его пятки прекратились в одно кровавое месиво, — и она невольно вздрогнула. Он на какое-то мгновение затих, пристально осмотрел сжавшуюся фигуру и вдруг спросил:       — У тебя всё в порядке? — Она что-то пробормотала и утвердительно кивнула головой. Разумеется, он в эту чушь не поверил. — Я не знаю, что вам, девушкам, там нужно, когда вы грустите, но может ты хочешь поговорить и всё-такое?       «Да, хочу. Хочу поговорить о том, что жутко разочарована в тебе. Хочу поговорить о том, что ты меня бесишь так, как никогда раньше. Хочу поговорить о том, что хочу к себе нормального отношения, а не такого, будто я простая девка из борделя, к которым ты раньше часто ходил. Хочу поговорить о том, что не желаю заниматься с тобой сексом после твоих дебильных уроков, которые на деле оказались пыткой. Хочу поговорить о том, что я жутко устала и просто хочу закрыться где-нибудь и ни с кем не разговаривать. Хочу поговорить о том, как меня все заебали, а в особенности — ты», — подумала Мэй, но смолчала. Смысла говорить ему об этом не было. Обсуждать проблемы нужно с тем, кто готов слушать. Спорить нужно с тем, кто сомневается. В остальных случаях — это пустая трата нервов и времени.       Его вопрос остался без ответа. Он заклеил мозоли и вытянул перед собой ноги, отчего с его губ сорвался вздох облегчения. Или этот вздох был из-за чего-то другого? Например, из-за маленького пакетика, в котором хранился кристаллический порошок цвета шоколада, греющего его бедро.       — Я думал, у нас всё нормально. Давно ли ты стала такой холодной сукой? Мне казалось, что мы уже прошли этот этап.       — Давно ли ты стал употреблять что-то тяжелее своих таблеток? «Шоколад», например.       Мэй увидела, как его глаза с каким-то ужасом и удивлением расширились, а на лице появилось странное выражение, словно из него разом выбили весь дух. Харучиё быстро сориентировался, сделал вид, что его это точное наблюдение не шокировало, хотя на деле мысленно представлял, как он всаживает иголки под ногти тому, кто не умеет держать язык за зубами.       — Это не твоё дело, — жёстко отрезал он.       И даже разозлиться на этот ответ не смогла — устала.       — Ошибаешься, Санзу. Мы ведь как-то разговаривали с тобой на эту тему, и я тогда сказала, что если ты пересядешь на что-то более серьёзное, то я всё прекращу. Мне это не нужно, понимаешь? Ты трезвый иногда невыносимый, а что будет с тобой в таком состоянии — я даже представлять не хочу.       Что-то внутри него противно дрогнуло, а после окрепло и обожгло грудь изнутри.       — Мне казалось, что я ясно дал понять: ты никуда от меня не уйдёшь. Попробуй оборвать всё это — и я не дам тебе спокойной жизни. Попробуй сбежать от меня — и я тебя найду и верну. Везде, где бы ты не находилась. — Он осторожно протянул к ней руку, ожидая, что она отстранится, но нет — сидела неподвижно; одним лёгким движением убрал волосы ей за ухо и улыбнулся, натянуто, точно издевательски. — Глупая, ты уже привязалась ко мне.       — Я спокойно убила свою первую любовь, которая клялась мне в вечной верности, только потому, что парень был подставным лицом и через меня пытался выцепить информацию об «Опустошителях». Я встречалась с ним больше двух лет, и все думали, что мы даже поженимся. Как думаешь, остановит ли меня какая-то там привязанность?       — Думаю, нет. Наверное, есть что-то ещё. Не знаю, что именно, но есть. Ты бы давно попыталась уйти, но всё равно чего-то ждёшь. Хочешь семью завести? Блядских детишек и собаку? Со мной? С тем, от кого тебя тошнит?       — Я этого не говорила.       — Думаешь, я не вижу, как ты пытаешься отстраниться от меня? Думаешь, я не чувствую, что ты больше не хочешь меня? Что, разочаровалась, да? Ну, ты знала, на что шла.       Нет, не знала, хотя должна была и могла предвидеть это. Доверилась чувствам, пошла у них на поводу и вот к чему это всё привело. Но даже если бы она знала о том, что всё выльется во что-то странное и непонятное, то всё равно бы согласилась. В чём-то он был прав: у неё не было бы спокойной жизни и сбежать бы не получилось.       Мышеловка захлопнулась, а мышь в ней зажата в тиски — попалась.       Слушать Харучиё и дальше не хотелось — встала и, не дожидаясь его реакции и колких фраз, быстро направилась обратно. Пару раз выходила не туда, злилась, рукой била кусты, успокаивалась и пыталась снова. На третий всё же вышла и дышать будто бы стало легче, но ненадолго: когда проходила мимо столов, забитых тарелками с едой, её остановил Озэму. Она, истощённая и уже наговорившаяся со всеми, с кем только можно, больше не хотела обсуждать что-то сложнее погоды или вкуса напитков и закусок. Он, казалось, тоже.       — Прости. Я не должен был говорить тех вещей, которые всё же сказал. Мне очень жаль, что я не уделял тебе должного внимания и не был рядом, когда тебе было совсем тяжело. Я отвратительный друг, но если ты позволишь, то я попробую всё исправить.       — Конечно.       «Нет», — мысленно добавила она.       Ей не хотелось что-то делать, не хотелось что-то налаживать, потому что уже знала: Озэму давал ложные надежды. Если он раньше не мог уделить времени, то сейчас, когда у него была жена и ребёнок на подходе, это вообще казалось чем-то невообразимым. А она уже устала за всеми бегать, пытаться не потерять связь с теми, кто был ей дорог. Теперь хотелось, чтобы её наконец-то оставили в покое и забыли о её существовании как о страшном сне. И это желание преследовало её, шло за ней по пятам, не отпуская.       Озэму осторожно обнял её, будто боялся причинить дискомфорт, оставил поцелуй на макушке, прикрыв глаза, и почувствовал себя последним ничтожеством, потому что она не ответила на его объятия, а только положила голову ему на плечо и тихо вздохнула. Недалеко стояли Диего и Гастон, которые о чём-то переговаривались. Они улыбнулись ей, приподняли свои бокалы и вновь вернулись к обсуждению. Вдалеке раздался взрыв фейерверков, и они вдруг рассмеялись, чему-то радуясь. Чему?              Он попытался разузнать у неё, что ей сказал Гастон, но она только отмахнулась, даже не желая вновь вспоминать про то, что Харучиё вляпался по самые уши и заодно задел и её.       Осточертело.       Весь оставшийся вечер она провела в гордом одиночестве, сидя на дальней лавочке между крайним углом особняка и высокой балюстрадой. Ни о чём не думала, ничего не представляла — только наблюдала и иногда показывалась рядом со столом с закусками. Внешний вид у неё был настолько отрешённым, что даже Какучё, который о чём-то хотел с ней поговорить, решил просто приглядывать за ней, откладывая важный, как он сказал, разговор.       Весь оставшийся вечер только Озэму видел её обиду, и только Харучиё видел её презрение.