Княжна

      Пчёла молчал. Капельки от октябрьской мороси, намочившие шею и ворот рубашки, казалось, могли превратиться в льдинки, и без боли, без крови с кожи их было не убрать.              Анна, к груди его прижатая, вздрогнула, как глаза прикрыла, но не спешила себя оправдывать. Она только стояла, пойманная за руку, но не пыталась даже дёрнуться, двинуться, глаза раскрыть. Словно оказалась вором, уставшим от розысков, побегов, самовольно оставшимся на месте преступления до прибытия констеблей.              И тогда Пчёлкин понял — что-то не так. Дурное предчувствие, зародившееся после пропущенного Аней звонка, только укрепилось.              Он чуть ближе подошёл, влажной от дождя одеждой холодя спину Князевой. Она подобралась, вдруг губы поджала — силилась не зарыдать слишком рано, громко и явно, не иначе.              Пчёла поправил свободной рукой волосы её, собранные в низкий пучок, завёл выбившиеся пряди за уши. Остановился ладонью у левой половины лица Князевой, сам к другому уху наклонился.              — В честь чего обыск, гражданка Князева?              Анна выдохнула через рот в попытке собрать мысли воедино. Витя не стал ей мешать.              Происходящее не нравилось Пчёлкину, конкретно. Клубились дымом мысли, что что-то не так. Ведь Аня «его» дела боится, и скорее Антарктида превратится в тропический курорт, чем Князева проявит искренний, чистый интерес к оружию.              Но девушка тайком от Вити полезла в кабинет, в сейф его. И хрен бы с ним, с сейфом этим… Пистолет-то ей на кой чёрт?              Пчёла не знал. И это незнание пугало. Вплоть до мурашек, какие от молчания Анны доходили неясной, но совершенно отвратной дрожью до самых мышц.              Князева вдруг скинула подбородок, воздух втянув через ноздри. Уже забитый мокротой нос хлюпом отозвался, за который Анне сразу стыдно стало неимоверно, но девушка игры своей не бросила. Лесть сказала мягко, но голос упавший вранье сразу сделал ярким, броским:              — А, Витя… Мне пьесу плохо перевели… Сама взялась править. И вот забыла, как эта часть пистолета называется? — и провела самой подушечкой пальца по верхней металлической крышке, на самом конце которой, ближе к дулу, возвышалась мушка.              Пчёла пригляделся к руке Ани. Она кожей не касалась огнестрела, — не хотела лишний раз к оружию притрагиваться, не иначе — и палец указательный мелко-мелко туда-сюда ходил, как в вибрации.              — Затвор, — подсказал Витя голосом чужим для самого себя. Анна вздрогнула, закачала в напускной заинтересованности головой.              Кровь по температуре близилась к калёному железу, ударила в виски, а потом за миг заледенела, кидая мужчину в странный холод.              Картинка перед глазами будто замылилась, когда Аня продолжила врать:              — Точно… А патроны же отсюда в магазин вставляются? — и всё так же, пальцем не касаясь «пушки», указала на ручку. Витя чуть помолчал, за Князевой наблюдая с узлом неприятным, затянувшимся где-то в правом предсердии, и заметил, что Анна, излишне напряженная тишиной, своим положением «пойманной за руку», в судороге перевела дыхание.              Пчёлкин услышал во вздохе её влагу. Больше юлить не стал.              — Это тоже в пьесе не перевели?              Аня усмехнулась в горечи над плохо продуманной ложью и кивнула, сильнее себя в угол загоняя. Пальцы выворачивались в стороны ни то от оружия, зажимаемого в руках, ни то от близости Вити, какая, наверно, чуть ли не впервые будоражила не так, как надо. Не так, как привычно возбуждала.              Князевой захотелось пистолет к виску приложить и выстрелить, чтоб не мучить душу.              — Не перевели.              — Ань, кончай, — позвал Витя так, что девушке стало совсем хреново. Пчёлкин потянул на себя пистолет, но Князева, сама того не замечая, чуть ли не мертвым хватом вцепилась в ТТ-шник, какой минуты назад боялась в руки взять.              Пчёле нутро разорвало, когда Аня лицо, пряча, от него отвернула, когда заметил немую тряску плеч.              — Ань… — тише позвал. Голос сам упал, отчего Вите на плечи будто Эверест взвалили. Он рукой второй Князеву за плечи со спины обнял, а ладонь, какой пистолет держал, в сторону от девушки стал уводить, чтоб вытянуть огнестрел из пальцев её. — Анют, посмотри на меня…              Князева расслабила пальцы и резво спрятала лицо в ладонях, что стали ощущаться грязными. Задушила всхлип, что подкрался, передавливая глотку, ко рту, сцепила зубы.              Витя отбросил пистолет в сейф и под грохот, скрежет металла о металл Анну перехватил, к себе разворачивая.              «Нет, милая, не отворачивайся только, не прячься от меня…»              Князевой стало казаться, что воздух весь в кабинете сменили на хлор, какой отравил за секунды. Она упёрлась трясущимися пальцами в сгибы локтей Вити, чтобы не податься объятьям, какие бы окончательно самообладание — точнее, то, что от него осталось — уничтожили, попыталась лицо отвернуть.              Пчёла оказался проворнее, перехватил за плечи. Сжал пальцы на выступах рук чуть сильнее, чем то требовалось, и Анна всё-таки подняла на него глаза. Мокрые.              Князевой стало вдруг омерзительно от самой себя. Отвратительно стыдно за слабость, какую скрыть не смогла, за ужасный самоконтроль, за глупость. Сердце то сжималось до маленькой горошинки, в грудной клетке теряющейся, то из-под рёбер вытесняло остальные органы, когда Аня увидела во взоре напротив переживания, волнующие сильнее шторма, бушующего в море.              Пульс каждым сокращением чуть ли не барабаном ударял по ярёмной вене, напоминая периодичностью, точностью своей секунды до взрыва бомбы. У Пчёлы пальцы чуть не онемели, когда он руки потянул к Аниному лицу, гладя щёки под глазами.              Вровень там гладил, где слёзы побежать могли через минуту-другую.              Анна тогда выпалила разом, не в состоянии долго слов подбирать:              — Ко мне с-сегодня человек приходил. Бек.               Вите этого хватило, чтобы всё понять. Картина за миг воедино собралась, и перед лицом Пчёлы будто энергостанция взорвалась, ослепляя за миг.              Он Бека знал. Мужчина серьёзный, Пчёлкин даже не думал уменьшать его значимости в структуре криминальной Москвы. Имея хорошую крышу в МВД, отмазывающую его от последствий любого финта, Бек за полтора года стал одним из основных наркодилеров столицы. Частенько он вопросы все решал лишь силой, отчего тех, кого за стол переговоров приглашал, можно было по праву назвать особенными.              Белый под прессом серьёзным был, Витя знал это. Перед всей бригадой с недавних пор, с прилёта Фарика вопрос стоял, что делать с каналами, по которым до конца девяносто второго года таджики толкали дурь. Джураев уверял Саню, что Белого решать приедут родные Фархада, если поставки не возобновятся — потому, что не собирались оставаться без прибыли, какую в Москве получали.              Но и Беку дорогу переходить было вполне опасно; второй штурм от «маски-шоу» бригада могла не выдержать.              И Бек понимал явно влияние своё. Злился, что Саня всё рассуждал что-то, что думал над прикрытием каналов Фархада, и решил, видимо, с тыла зайти.       Через двоюродную сестру Белова, через избранницу Витину действовать решил.              Кости грудины от одного вздоха сломались, раскрошились в злобе, какой стало мало места в теле Пчёлкина.              Анна всё увидела на лице Вити, на котором прочла за секунды чуть ли не тысячи мыслей. Стало вдруг смешно, но Князева сдержалась, чтобы не захохотать. Не сейчас, не сейчас… Она только, предугадав вопросы Пчёлы, какие он отчего-то не задавал, объяснилась голосом, какой, к собственному удивлению, не дрожал, а лишь сырел с каждым словом:              — Они меня у Вагнера в кабинете увидели. Ещё первого числа, когда меня на место Сухоруковой поставили. И, видно, справки навели… За сутки.              Пчёлкин выдохнул; кости продолжали хрустеть. Он поджал челюсти с силой такой, что зубы пронзило тупой болью, и провел руками по плечам Аниным. Хотя, и к чему Князевой сейчас эта ласка?..              Прошёл миг, прежде чем Витя понял, что успокоить поглаживаниями этими пытался не только Аню. Самого себя пытался утихомирить. Но и то, и то ему давалось откровенно хреново.              Она в такой же судороге перевела дыхание и продолжила:              — Пришли. Расселись. Языками трепали, нервы пытались мне помотать. И имя моё назвали, и про вас сказали с Сашей… А потом сказали Белому передать, чтоб он не смел с Фархадом дела иметь.              Осознание с каждой фразой становилось всё более и более явным, отчего и становилось болезным. Он всё понимал. Всё…              Пчёлкин чувствовал себя беспомощным. Будто у него руки были сломаны, прооперированы, но по итогу всех этих медико-садистских махинаций всё равно оказались ампутированы. Он на Анну только смотрел, которая ни то в пустоту глядела, ни то прямо в зрачки Вите заглядывала.              С влагой в глазах она казалась ему великомученицей, с лица которой можно было бы если не иконы писать, то самые душераздирающие картины так точно.              — Сказали, что со мной будут разбираться, а не с Сашей, если наркотики через Джураева пойдут.              Тогда что-то в Вите натянулось леской, колючей проволокой, какую можно было сравнить с ниткой перед порогом, целостность которой полностью влияет на взрыв подвешенной к двери бомбы.              Отвратительное осознание подобралось слишком близко. Его всего сжало. Сжало невидимыми руками шею, череп, рёбра, руки, не позволяя даже в кулак ладонь собрать.              — Что они тебе сказали?              Аня подняла взгляд, что после каждой фразы в слабости опускался ниже глаз Вити. А потом на выдохе слёзном сказала, переступая через страх, но этим же сразу и попадая в другой капкан:              — Что накачают меня героином и пустят по кругу. У тебя на глазах. Толпой.              И он взорвался. Пчёла посмотрел на Анну, а сам чувствовал, как в такт мерзким картинам, какие сами по себе рисовались, в глазах лопались капилляры, наливая белок кровью. Застучало в висках что-то, пытающееся вырваться на волю самой искренней яростью, какая, вероятно, последствиями своими напугала бы самого бригадира.              Накачают героином? Пустят по кругу? У него на глазах? И это они посмели сказать его женщине?!              «Порву суку! Заживо, блять, урою гада!!!»              Князева вздрогнула в ладонях мужчины ни то от взгляда его, ни то от мыслей Вити, до которых больным от страха умом Анна сумела дойти. Она всхлипом мокрым перевела дыхание, опустила голову вниз, не чувствуя расслабления от того, что рассказала, выполнила данное Беку обещание передать всё.              Девушка в каком-то смирении поджимала губы, в ответ глаз не поднимала. Только кивала, как в понимании, смирении. И оттого сердце рвалось – по швам, с треском. Представил отчего-то, что Аня ощущала, когда услышала угрозу в первый раз.              В лёгких вместо воздуха оказалась копоть.              Пчёлкин не знал, что сказать мог. Хотелось скрежетать зубами.              А что мог сказать?! Что ему жаль? Что он такого больше не допустит, охрану к ней приставит, да такую, что чуть ли не взглядом убить любого сможет? Херня всё!!! Что сейчас-то толку обещаний давать?! Сейчас-то Ане какая разница до всего этого, когда её уже наркоша конченный прессанул с компанией своей?!              — Мать твою, — только выдохнуть смог, и сразу же захотелось кулаком дать по стене. Так, чтоб костяшки себе все обнажить, а зелёные обои, цвет которых успокаивать должен был, кровью с кулака измазать — вот как сильно бестолковость своя, беспомощность душили.              Анна вдруг усмехнулась и сказала пустым голосом, не вяжущимся совершенно с тряской в ладонях и коленях, Пчёле кровь заменила на кислоту.              — Про мать не говорили. Про отца сказали.              Мощными частыми ударами било что-то в грудину. Только через секунды некоторые Витя понял, что так его пульс отдавал в тело — будто думал мышцы разорвать.              «Вот же суки!..»              Игоря Князева Аня помнила по рассказам покойного крестного, который, несмотря на извечные указы Екатерины Андреевны лишний раз отца девушки не упоминать, много ей про папу говорил. Про молодость их, про памятные путешествия автостопом в соседние республики, про характер Игоря, про работу его, какая по итогу и свела лейтенанта в могилу.              Штурм квартиры на Братеевской, использующейся нелегалами с Грузинской ССР в качестве борделя, стал последним вызовом, на который отправился Игорь Князев. Он «пером» под рёбра получил от сутенёра, — какого-то там «…швили» другие милиционеры на лестничной клетке догнали-таки, — но на ноги Князев подняться не смог.              Умер. Нож пробил лёгкое, отчего лейтенант кровью захлебнулся.              Анна отца редко старалась вспоминать. Разговоры об Игоре Станиславовиче Князеве были раной на сердце девушки, и она, рана эта, не затягивалась десятилетиями. Шрам расходился, только кто упоминал про папу ей.              Она себя пересилила, Пчёле про отца буквально недавно, полгода назад рассказала — вот как редко и мало говорила о нём. Витя понял, почему — всё-таки, не совсем идиот.              И Бек, видимо, тоже знал, на что давить надо было, чтоб Князеву надломить.              Аня подняла глаза. Будучи сырыми, они ловили на себе свет от люстры, отражали его так, что Пчёлкин зрачков её толком не видел. Всё отсвечивало, как солнце отражалось от битого стекла.              — Имя назвали, должность… Что мёртв, сказали. Я бы не удивилась, если бы они сказали мне, где папа похоронен. Только знаешь, что? — спросила девушка, подаваясь вперёд. Пальцы вжались в сгибы локтей Вити, который ни слова из себя выдавить не мог, и почувствовали сокращения пульса напряженного, когда Анна вдруг воскликнула, хохоча:              — Меня мама в два года на похороны не взяла. Даже я не знаю, где у меня отец лежит!!!              Смех перерос в рыдания, когда Пчёла перехватил её крепко, обнимая чуть ли не до боли в костях, мышцах и суставах, и спрятал Анну в кольце своих рук.              Невидимый барьер, который вынуждал держать эмоции, рухнул. Как плотину прорвало, и Князеву захлестнуло. Глаза горели, слёзы щипали щёки так, словно Аня плакала терпким ядом, кожу способным сжечь до ожогов третьей степени.              Пальцы скрючились, цепляясь за сырую рубашку Вити, который обхватил Князеву с силой, будто сдержать пытался её рыдания.              У него замёрзло сердце от стонов Аниных. Так раненные не надрывались, вопя в агонии предсмертной. Князева вдруг в отчаянности, какой раньше показывать себе не позволяла, лицом прижалась к груди Пчёлы и зашлась в слезах, душащих и перерастающих в кашель сильнее, чем при ангине.              А Витя стоял, обнимая её, и осознавал, что сейчас, конкретно в тот миг, когда Анна рушилась, ничего не мог сделать. Ни словами, ни поступками. Только стоял тупым истуканом, сдерживал девушку, крепче сжимая плечи, спину, голову, и ненавидел себя за никчемность эту.              Так ненавидел, что самому себе бы простить не смог, даже если б на исповеди ему священник эту ношу отпустил.              Не простишь такое. Ни самому себе, ни Беку, блять.              — Анюта… — слетело с губ его вместе с поцелуем, коснувшимся уха девушки. Она не заметила ласки за страхом, напряжением, что закладывали слезами уши, и только сильнее вжала пальцы в кожу под пиджаком Пчёлкина.              Не жить сукам. Не жить…              Князева приняла заботу его вопреки собственным указам держаться. А руки Виктора, что обнимали крепко, но в то же время осторожно, что обращались с ней, как с фарфоровой розой, поцелуи мужчины, по прядям собранных волос скользящие в ласке, только Анну ждали. Ей одной всю поддержку, всё тепло отдавали.              — Плачь, милая, — прошептал над ухом её Пчёла. Анна вздрогнула, вместо слова какого-либо всхлипом коротким ахая, когда ладонь мужчины на затылок легла, прижала голову к ключицам, гладя.              — Плачь, если хочешь, если легче станет. Плачь…              Князева сказала почти, чтобы её никто жалеть не смел, даже Витя, но в последний миг силы пропали. Будто спрятались, дожидаясь другого момента, чтоб себя проявить. Аня рот раскрыла, выдыхая в судороге, и обняла мужчину крепче, хотя и думала секунду назад, что руки себе растянет, если сильнее к нему прижмётся.              Она хваталась за него, как не хватался утопающий за соломинку. Слёзы на ресницах блестели, когда Анна прикрывала глаза, и картинку перед глазами делили на сегменты паззла, который никак не хотел собираться воедино; частички обзора скакали, перемешивались в такт биению сердца.               Биению, которое Пчёла с ней разделил. Как и всю боль, страх делил, все эмоции свои стараясь направить в русло холодной злобы, способную самого Господа Бога напугать.              Не хочется уёбкам быстрой смерти давать. Но долго тянуть он тоже не сможет, руки себе все в кровь счешет, с губ всю кожу сдерёт зубами, если хоть секунду промедления допустит.              — Анюта… — позвал он осторожно через минуту, полную тяжелого дыхания девушки, спрятавшей лицо у него на груди. Провел ладонью по шее её, по волосам, прося взгляд на себя обратить.              Князева головы не подняла, но слёзный вздох проглотила. Слушать стала, старательно игнорируя пульс, что ударами своими напоминал стук молотка о железное ведро.              Подобрать слова правильные было сложно. Пиздецки сложно. Пчёла будто сапёром стал, который минное поле должен был пересечь, но даже примерно не знал, где взрывчатки зарыты, на что среагируют особо остро.              Он провёл ладонью по тёмным прядям, какие пахли духами Аниными и московской сыростью октября — смесь ароматов для Пчёлкина была желаннее табака, какой закручен в сигаретах «СаМца».              Погладил, и опять. Мало, жизни мало, чтоб утешить её.              — Не смей бояться, что снова угрозы услышишь. Не услышишь, я тебе клянусь, Ань, жизнью своей клянусь, — в горле — пустыня, в голове — кавардак. — Поверь, тебя никто не тронет, не позволю никому даже посмотреть косо, Анютка…              Она почти не шевелилась. Пчёла понял: слушала внимательно, вникая в слова его сильнее, чем в лекции, какие ей читали в стенах рижского филфака. Князева грудью вжалась в грудь Вити, словно в попытке стать целым организмом с едиными мыслями и чувствами на двоих, когда он возле уха очутился губами:              — Ты сделала всё, что тебе сказали. Передала условия. Всё, большего от тебя они не требовали. Потому… — Витя провёл ладонью по плечам Князевой, снова вскинувшихся в проглоченном всхлипе. Договаривая, чувствовал, как рвалась душа:              — Не бойся ничего. Никого. Не смей бояться, Анюта.              — Ты думаешь, что это так просто, Вить? — вдруг просмеялась она в складках мужской одежды.              Смех Анин он любил, но не в моменты, когда рыдала. Для Пчёлы это было плохим знаком.              Князева нашла в себе силы оторваться от груди, на которой плакала с отчаянностью брошенного на произвол судьбы маленького существа, и посмотрела, задыхаясь ни то в смехе, ни то в слезах. Витя не думал о правильности, спешности своих касаний, проводя пальцами по щекам, и подушечками собрал сырые дорожки.              — Я знаю, что непросто, поверь, Ань… Но прошу, хотя б постарайся не бояться.              — Я глаза закрываю, а в голове угрозы, — призналась Князева. Она выдохнула через рот, ибо забитый мокротой нос уже воздуху в себя не принимал, и опалила вздохом лицо Пчёлы, пальцы его.              Рук мужских от себя не откинула. Побоялась, что иначе новые слёзы побегут по только что смазанным следам.              Вите будто рёбра, кости все разом сломали, когда Аня вдруг перехватила руку Пчёлкина и прижала к губам своим, пальцы ему целуя, раскрывая широко ладонь и притираясь к ней лицом. Под лёгкими от этой порывистой ласки Князевой зашевелились бабочки, крылья которых были усеяны крошкой битого стекла.              Чешуекрылые летали в животе, кульбиты вырисовывали и изнутри резали.              Пчёле стало не по себе. В попытке избавиться от кома в горле, от ядовитой смеси злобы и любви он перехватил губы Ани, к себе прижал. Крепко. Поцелуй сложно было назвать таковым; он напоминал столкновение губ до саднящей боли в передних зубах.              Князева вздохнула тяжело, отвечая не менее сильным давлением.              — Предоставь это мне, — проговорил, едва размыкая губы, Пчёла. Руки, держащие плечи, глухим хлопком опустились на талию, притянули ближе и касанием крепким приказали не сомневаться в действиях Витиных.              Хотелось подчиниться. Оставить разборки мужчине, принимая на себя роль белоручки в чистеньких перчаточках, на которых случайная пылинка будет заметна, что уж было говорить про пятна чужой крови?..              Но ладони, какими Князева упёрлась в плечи мужчины, пахли металлом пистолета.              И запах этот был пощечиной, намёком, что руки уже испачкала. И бежать теперь незачем.              — Я сама.              Аня ухватилась за губу Пчёлы, в жадности посасывая, в поцелуе чуть перекатывая ту меж верхним и нижним рядом зубов. Жар прошелся по коже, остался мелкими капельками пота, выступившими у линии роста волос, когда девушка почувствовала вдруг, как Витя её ставил на ноги, на полную стопу, разрывая касание губ.              Она послушно опустилась, догадываясь, что придётся в ближайшую минуту тон голоса поднимать в доказательность своего желания саму себя защитить.              — Ань, нет, — качнул головой в знак предупреждения, что лучше не спорить с ним сейчас, когда кровь кипит в ярости, чуть ли не сворачиваясь.       У Вити взгляд был пугающе серьёзным. Радужка голубого цвета, тон которой Аня часто сравнивала с небом, чуть ли не сверхъестественным образом потемнела, напоминая теперь грозовую тучу. Молнии отражались в сузившихся зрачках.              Но Анне страшно не было; знала, что Пчёла не на неё зол, а за неё, что рвать и метать готов, но Князеву трогать яростью своей даже не думал.              Этакая чёртова Персефона современности.              — Что «нет»? — спросила она в ответ. Бровь дёрнулась вверх, и Князевой больших усилий стоило вернуть себе почти каменное выражение лица. — Мне глаза закрыть на угрозы эти?              Она поняла, что, если бы слеза со щеки соскользнула, то Пчёлу было бы уже не остановить. Потому Анна старательно старалась не моргать, чтобы с ресниц не рухнула солёная капля.              С вызовом, который неясно кому бросила, посмотрела в глаза Вите. Нервы от напряжения задрожали в мелодии чистейшего сомнения.              — Нет, — согласно проговорил Пчёла, но голосом почти убийственно-сдержанным. Девушка дёрнула щекой, чувствуя, как пульс, только-только переставший ощущаться такой болью, снова сокращениями стал покалывать сердце.              «Держись, не плачь, не смей, хватит на сегодня соплей… Ну, что ты, взаправду, Князева, сырость развела?!»              — Только, Ань, ты для них — связующее звено. Человек, через которого решили действовать, — объяснил Витя.              Аня и так знала, понимала прекрасно, что с ней сегодня произошло, но от слов Пчёлы, как от первого осознания, задрожали в страшнейшем, самом гнусном предательстве пальцы.              — Может, тебя и не дёрнут больше, если ты тихо сидеть будешь. А вот если покажешь им, что сильнее, — а ты действительно сильнее, Ань, — то они просто обплюются все. От банальной злости.              Аня сглотнула. Ком в горле напоминал гнойник; от сырости в глазах и в носу уже подташнивало. Князева прикрыла глаза, чувствуя пульсацию где-то внутри черепа, за глазными яблоками, и лоб вдруг ощутился горячим.              Сил не было почти, чтоб держаться, не зарыдать опять.              Витя встряхнул её чуть, обращая обратно взгляд на себя. Князева глаз не открыла. Только губы поджала так, что кожа возле рта от напряжения натянулась и побелела, что Пчёле было новым взмахом ножа по нутру.              — Потому, Ань, я… молю тебя. Не подставляйся.              Она почти кивнула, сдаваясь и признавая слабость свою, что одновременно бы и стыдом задушило, и камень с души ей сбросило, но в последний миг качнула головой.              Не отказ, а какая-то попытка взять себя в руки.              Витя посмотрел на Князеву. Мир сузился до его кабинета, точно за порогом не было ничего — сплошная гребаная белизна, что абсолютно любую мысль, слово, вещь поглощает за секунды и превращает в бессвязные молекулы. Он перехватил Аню, обнимая крепко, чувствуя к ней весь спектр эмоций. От недовольств, что не могла принципы свои отбросить даже при опасности, до любви, походящим на восторг её внутренним стержнем, какой гнулся, но не ломался. И девушка подалась, снова пряча лицо красное от слёз и переживаний в рубашке Витиной.              Аня положила руки, что недавно пистолет держали, на мужчину, какой был главным её оружием и защитой. Стеной, за которую спрятаться, опереться могла.              Дьявол, как же ценила его, как любила!..              — Вить, — процедила из последних попыток сопротивления. — Это — моя проблема. Я должна сама…              — Может, так и есть, твои проблемы. Но ты, Ань, моя забота, — сказал быстро, не раздумывая. И тогда оплот рухнул, окончательно; вслед за мелкими камушками, из которых строила своё самообладание, стали крошиться кирпичи.              Под разбитыми в пыль стенами похоронены оказались и размышления Анины, когда Пчёла, в руках стискивая дрожащее тело, попросил у девушки своей одного:              — Анют, дай мне тебя защитить.       Князева заплакала. И слёзы её, стоны, какие не смогла задушить тканями его измятой рубашки, стали для Вити явным согласием, зелёным сигналом светофора, позволяющим Пчёле в отместку на «обещания» Бека устроить ему и компании дилера вендетту, не снившуюся даже Гаю Фоксу.       Усилившийся дождь забился в окна порывами ветров и крупными каплями застучал по стёклам.              

***

             Аня конец дня помнила откровенно плохо. Слёзы кончились только спустя минут десять — худший десяток минут в жизни Князевой. Под лёгкими была пустота, но отнюдь не такая, какая дарила облегчение. Пустота эта напоминала чёрную дыру, которая засасывала в себя всевозможные мысли, переживания, оставляя после лишь опухшие глаза и щёки, раздражённые слезами.              Пчёла держал Анну, ведя её под локоть, до самой ванной комнаты. Приказал умыться, потом позвал есть. Князева послушалась, хотя тело и зашлось в предательском ознобе; после того, как с горячих от истерики плеч сползла одежда, душевая показалась очень холодной.              Князева вышла из ванной с вымытыми волосами, глазами, ещё более красными от попавшей в них капли шампуня, и лицом, ополоснутым почти ледяной водой. Мысли в голову не вернулись; если какие-то рассуждения в черепной коробке и проскакивали, то отдавали в спину мерзким жаром, после которого можно было снова идти под душ.              Витя к тому момент приготовил ужин. Верхом его кулинарных изысков была яичница и горячие бутерброды с помидорами, но Ане сердце, и без того безумно в груди трепыхающееся, разорвала эта забота.              Ведь, чёрт возьми, мелочь. Но Князева была готова снова заплакать, вспомнив о своей слабости лишь следующим днём.              Она подвинула свой стул к Пчёле, обняла его крепко. Горло скрутило до рези в глазах от любви, заботы, какую сама Вите дарила без корысти, но какую исправно получала в ответ в самых разных формах и проявлениях.              Не вышло хват рук, обнимающих Пчёлкина под рёбрами, разорвать. Оттого Анна, под бок к нему подбившись, ела почти что с рук Витиных и, поглаживая подстриженные волосы мужчины, отказывалась от «успокоительного» бокала вина.              Витя уложил её спать чуть ли не в шесть часов вечера — мол, что день был долгим, и Ане отдыхать надо.              Она противилась, но вяло и недолго. Князева под череду Витиных убеждений легла в кровать, укутавшись в одеяло с силой, будто мёрзла адово. Обнявши мягкую игрушку, которая обычно сидела на самой дальней полке вещевого шкафа, принялась рассматривать угол тумбочки, что был под самым носом.              Пчёла сидел у неё в ногах, поглаживая подогнутые икры, до тех пор, пока Анна не уснула.              Когда веки Князевой перестали дёргаться в дремоте мыслей, Витя потушил светильник. Сумерки октябрьского дня догорали на стене, и света их пока хватало. Пчёлкин тихо-тихо, только б пружиной в матраце не скрипнуть, поднялся на ноги, прикрыл дверь.              И тогда Пчёлкина будто подменили. Словно всё спокойствие его осталось за порогом спальни, следило за сном и дыханием Ани. А в коридоре встретила злость, какую он душил старательно весь тот час, что за Князевой смотрел.              И, окрепшая за время бездействия в десятки, сотни тысяч раз, она накинулась на Витю, душу из-под рёбер, из тела вон вышибая.              Старательно шёл тихо. Остановился возле своего кабинета. Ещё когда Князеву он вёл в спальню, видел на столе фото убитого Фархада, но останавливаться не стал, чтоб притупившееся внимание Ани не вернуть к событиям, от которых старательно отгонял её.              Теперь в руки взял карточку, рассматривая фото одновременно с хладнокровностью патологоанатома и болью простого человека, увидевшего друга своего в таком… состоянии.              Белый, вероятно, из себя выйдет, когда узнает. Если сам ещё не в курсе.              Под лёгкими у Пчёлы было одновременно тяжело и пусто. Будто ярость выжигала лёгкие, выпаривала кровь, за место пепла выделяя отравляющие газы, какие были легче воздуха и тянули Витю куда-то вверх, в тропосферу. Отвратительное, откровенно мерзкое чувство.              И если бы Фархад, например, под машину бы попал по совершенно злостной, но какой-никакой случайности, то Пчёлкин, вероятно, позволил бы думам отправить себя в бескрайную скорбь по Джураеву; хороший был мужик…              Но траур по Фарику подождёт.              Витя взял фото в руки. Труп со снимка смотрел в небеса, а Пчёле казалось, что прямо в душу заглядывал, всё верх дном в голове переворачивая. Он достал из кармана пиджака, который так и не снял, пачку «СаМца», и, дойдя до гостиной, взял в руки трубку. Набрал Саню.              Огонь с зажигалки подпалил кончик сигареты, когда третий гудок оборвался щелчком, и на том конце провода послышался голос Белого. Бригадир уже идеально отточенным тоном вместо приветствия выдал:              — Белов.              — Пчёла. Приезжай сейчас же на Остоженку, но в квартиру не поднимайся. Как подъедешь — набери. Поговорить надо, — почти не делая пауз, произнёс на одной затяжке Витя. Отодвинул трубку от уха в момент, когда Саня что-то там ему пробормотал, но Пчёлкин слов не захотел разбирать и сбросил.              Саша, вероятно, возмущен был так, что ему дыхание спёрло. Но Пчёла виноватым себя не чувствовал — как узнает, зачем Витя его дёрнул, то сразу в настрое изменится.              Бригадиру даже не хотелось елейно усмехаться.              Мужчина откинулся на спинку кожаного дивана. Курил до самого приезда Саши — только сигарета истлевала до конца, до фильтра, так Витя тянулся за новой, не давая себе на «передых» и минуты.              Нервы в натянутом состоянии были слишком долго, напоминая тетиву лука перед выстрелом. И Пчёла знал; если он не расслабит себя хоть как-то, хоть каплю — то точно выстрелит.              Не исключено, что себе же в голову.              Он смотрел на снимок мёртвого Фархада. Тогда, в пустой тихой гостиной в одиннадцатом доме по улице Остоженке, и стало ясно, почему Фарик не приехал на Цветной, почему никто из людей Джураева не отвечал на звонки. Но осознание ни радовало ни-хе-ра.              Четвёртая по счёту сигарета горчила кончик языка, но в сравнении с горечью, засевшей у Вити где-то под сердцем, чуть ли не каждую мысль травящей, казалась ему приятно-терпкой.              И как Анна в себе это держала?..              Пчёла хмыкнул, но не в веселье. Анютка… Невозможная — в самом плохом и хорошем смысле этого слова одновременно. Она такая, что каждый раз душу ему взрывала килограммом тротила.              Витя облокотился лбом о кулак свой, едва не подпаливая сигаретой волосы. Вместе с тяжёлым выдохом, каким обычно бывает вздох последний, он выпустил облачко табачного дыма.              Князева у него сильная. Пчёлкин сам, жизнь его, «дело» Аню к твёрдости духа приучили. И за это Витя себя и хвалил, и ненавидел сразу.               Сердце тараном стучало по рёбрам, стремясь обрести свободу и оставить Пчёлу на диване лежать безжизненной тушей. Пальцы свободной руки, точно сами, сжали обивку на подлокотнике слева от него чуть ли не до скрипа кожи, чуть ли не до хруста фаланг.              Захотелось неимоверно пепельницей бросить в стену. Или к Ане в спальню зайти, по голове погладить, в тишине прошептать извинения, которых у него духу не хватило б вслух повторить.              Трубка, лежащая справа от снимка застреленного Фархада Джураева, отозвалась трелью механической.              Пчёле пришлось исповедь свою отложить на неопределенный период, что не нравилось совершенно. Но он мысленную оплеуху себе зарядил, от которой почти натурально засаднило щёку, в приказе собраться, отставить сантименты на время разговора с Беловым, и взял телефон.              — Подъехал, — отозвались с другого конца трубки.       Саня звучал сухо; ни то действительно не особо эмоционально разговаривал, ни то дело всё было в телефонной связи, что голоса делала пустыми.              — Позвони в домофон, впущу в подъезд. Потом на лифте до двенадцатого доезжай, оттуда на чердак. Там открыто.              Белый в ответ ничего не сказал. Трубка в кулаке зашлась быстрым пиканьем. Пчёла сбросил, не обижаясь, и подошёл с пачкой сигарет, с фото Джураева к двери. Взял с комода ключи осторожно, чтоб те не перестукивались в звонкости, не разбудили случаем Анну.              Ей — пока — незачем знать все Витины планы и задумки.              Домофон зазвенел высоко. Пчёла на кнопку с нарисованным на ней ключом нажал. Вышел из квартиры, закрывая ту сразу на два замка, что было непривычно до чувства неприятной чесотки у самого нёба.              За дверью из хорошего металла с последовательно расположенными на ней семёркой и двойкой осталась девушка, за которую Витя шел на убийство.              Он поднялся на два этажа. Странная уверенность теснила лёгкие ни то в мандраже, ни то в злобе, какую получилось хоть немного, но взять под контроль. Пчёлкин дверь чердака толкнул, проверяя, чтоб никакие школьники не курили на верхнем этаже, не стали свидетелями далеко не самого радостного разговора с Беловым.              Минута, какую Пчёла провёл в тишине, прерываемой лишь свистом ветра в худых оконным рамах, не показалась ему нескончаемо долгой. Обычная минута — как и миллионы минут до того момента.              Только когда чуть ниже по лестнице послышался звук открытия дверей лифта, у Вити дрогнули пальцы.              Саша закурил, поднимаясь к Вите по ступенькам. Он не дёрнулся, заметив бригадира у самого чердака. Спокойно протянул ему твердую ладонь. Пчёла пожал руку, вторую пряча в карман пиджака, к фотографии Джураева, какой было место в полицейском участке, в папке дела с четырёхзначным номером.              — Привет, — кинул Белов и уселся чуть ли не самым мальчишеским жестом, какой Витя только мог наблюдать, на ступеньки. Саня к себе притянул колени, ставя пятки на следующую ступень, затянулся. Струя дыма, к которому Пчёле было не привыкать, устремилась к потолку, вдруг с силой защипала глаза.              Бригадир не знал, с чего начать. Оттого и покалывало что-то чуть выше лёгких, будто в левое предсердие воткнули иголку, — тонкую и острую — но выдёргивать ту не спешили, чтоб Пчёлкин совсем кровью не истёк.              Витя спустился на пролёт между двенадцатым и чердаком, ногой упёрся о стену за спиной, когда Белый, в себя вдохнув дым, спросил:              — Чего звал?              Пчёла дёрнул щекой, нахрен посылая всевозможные размышления о правильности вводных слов:              — Бек активизировался. Сегодня Аню прессанул с компанией своей.              Белому непозволительна была особая эмоциональность — он, как никак, главарь организованной преступной группировки. Но Саня замер, так и не поднеся сигарету к губам, и спустя секунды льдины блеснули во взгляде друга.              Сам Пчёла эти глыбы понимал, разделял прекрасно.              — Так, — протянул Белов с каменным лицом, но заметно дрогнувшим от холодной злобы голосом. — И чего хотели?              — Будто не догадываешься, — хмыкнул Витя. Рука в кармане пиджака сырела, становилась жаркой, отчего, вероятно, на глянцевой стороне фотографии на секунды появилась, как от пара, ровненькая матовость.              — Чтобы Фарика по каналам не прикрывали.              — Это понятно. К Ане-то нахера полез?              — С тыла решил зайти, — ответил Пчёла, вдруг совершенно раздраженный, что Саша спрашивал такую глупость. Что, не догоняет? Или прикидывается? Пытается, может, понять, насколько терпения у Вити хватит объяснять вещи, какие Белому должны были быть совершенно ясны? — Сукин сын.              Саша затянулся. Брусочек пепла упал под ноги мужчине, недавно ставшему отцом.              — Сказали, что дурью её накачают, если мы Джураеву поддержку дадим. А потом трахнут всей толпой.              Тут маска непробиваемости Белова треснула. Будто шар-бабой дали по стене старого дома, подверженного сносу, отчего на нём осталась выбоина глубокая. Витю на секунду охватило какое-то невесёлое злорадство от мысли, что у него так же взгляд со стороны переменился, когда он от рыдающей Анны такую «установку» впервые услышал.              А потом так же, за секунды какие-то, ехидство его превратилось путем молниеносных метаморфоз в гнев.              Уже не такой ледяной, как минуты назад.              — Твари эти вышли на неё через театр. А там навести справки на нового режиссёра оказалось делом трёх минут. Пришли, суки, условия ей ставить, вместо того, чтоб с нами разговаривать.              Вите скрутило лёгкие от собственной тирады. Захотелось закурить. Он почти выдернул из пачки новую сигарету, ставшей бы пятой к ряду, но Саша остановил его одним вопросом:              — И что ты делать теперь предлагаешь?              На миг Витя даже окаменел, не думая, что услышит такой вопрос. Белый сейчас, чего, серьёзно это спрашивает? Не шутит? Он думает, что Пчёла на попятную готов идти после такого? Что позволит Анне по театру ходить, вздрагивая от каждого стука в дверь, держать в выдвижном ящике ствол «Кольта», к которому до сегодняшнего дня боялась прикоснуться?              «Блять, шутит, не иначе» — решил Витя, но Саша смотрел так же прямо и бесхитростно. На лице его прямо так и читалось: «Какие шутки, Пчёла? Чего ты хочешь, дурень?».              И тогда захотелось просто кулаком хрустнуть, пальцы размяв, и дать по челюсти Белову.              Но вместо того он подошёл к ступенькам, не поднимаясь по ним. Лицо Белова оказалось на одном уровне с его, когда Пчёла не своим, а каким-то чужим голосом проскрипел:              — Кишки шакалам выпустить.              Саня снова сделал затяжку. Сигарета оранжевым вспыхнула почти перед носом у Вити, что на него подействовало точно так же, как красная тряпка действовала на быка. Выдохнул через нос; где-то в диафрагме задрожали лёгкие, точно в судороге. Больших усилий стоило не выбить из ладони Белого бычок.              Пчёла стиснул кулак на колене, о которое опирался. Терпи, рано ещё по рукам бить…              — Пчёла, я понял, что ты за Князеву глотку перегрызёшь, — подметил Саня с толикой какой-то похвалы, от которой Пчёле стало мерзко. Будто он проверку прошёл, какой ему и надо не было. — И я тебя понимаю, брат, я сам за неё горой встану. Но из-за одной угрозы Аньке нельзя планы менять, ты пойми.              Витя во второй раз за минуту ослышался. Иначе он оправдать слова Саши не мог. Пчёла взглянул на Саню, который в мысли свои нырял, не всплывая. Костяшки кулаков стали чесаться в желании подправить или стену, и без его ударов ровную, или лицо Белову.              Он, чего, совсем не понимает?!..              — Саня, — позвал его в предупреждении, одним тоном говоря, что с Пчёлой не спорить сейчас лучше, что вендетту надо продумывать, а не воздух сотрясать. — Если мы никак на этот их финт не ответим, они подумают, что мы стерпели, схавали это дерьмо. Они опять к Князевой придут, если сук не облапошим. Мне ли, в конце концов, тебе всё это объяснять?              — А я тебе, Вить, повторяю, — в не менее предупреждающей манере поднял тон Саша. — Что ты сейчас за Аньку трясёшься, а не за наркоту.              — Представь себе! — поднял голос Витя. Что-то под лёгкими схлопнулось, как бывало при взрыве газового баллона вблизи очага возгорания. — Трясусь, блять, потому что к ней амбалы пришли с угрозами по кругу, как шлюху, пустить, а Аня и отношения никакого не имела к ситуации. А я ничего и сделать не мог, пока она слезами захлебывалась.              С лица Белова сполз второй край маски непоколебимости. И, казалось, спокойствие должно было тогда рухнуть, грохотом одобрить Витин план по «облапошиванию сук». Но Белову хватило каких-то мгновений, чтобы дёрнуть щекой в невозмутимости, какую бы Пчёле пришлось оттачивать годами.              Саша отчеканил, чуть ли не каждое слово отделяя:              — Охрану Аньке выделю.              — Да ни к чертям твоя охрана, — чуть ли не прорычал Пчёлкин, не дав себе даже секунды, чтоб обдумать услышанное и сказанное. — С Беком кончать надо, и всё.              — Чтобы на нас опять СОБР выслали? — хмыкнул Саня и наконец потушил сигарету о подошву импортного ботинка. Сбросил окурок в просвет между перилами, а сам потом к Вите ближе пододвинулся:              — И в «Бутырку» не на сутки запрятали, а на полгода, а то и больше? Этого хочешь? Чтоб Анька передачки тебе носила? Так же она, конечно, будет в бо́льшей безопасности, чем сейчас, с тобой-то под боком…              — Ты так в отказ идёшь только из-за Княжны? — спросил, готовясь пойти ва-банк, Пчёла. Фото перестало глянцевой стороной леденить ладонь, отчего жар в кармане пиджака ощущался совершенно адово.              Белый дёрнул щекой, не собираясь соглашаться с такой явной провокацией, но и не отклоняясь от ответа на почти риторический вопрос Вити Пчёлкина. Саша затянулся, если бы сигарету не выкинул только что, и вместо того положил локти на поджатые к груди колени:              — Бек ещё попляшет за такие слова. Матерью клянусь, Вить. Но сейчас, Пчёла, ты не хуже меня понимаешь, под каким прессом мы находимся. И лучше не рыпаться. Надо думать…       Витя в зеркальном жесте дёрнул уголком губ. Перед ним сидел совершенно не тот Белый, который в девяносто первом году за сеструху реально был готов, как сказал, горой встать. А сейчас — так… внешняя копия.              В больном предвкушении Пчёле перетянуло узлом глотку. Не стал лишних слов говорить, — непросто стало разлепить будто слипшиеся губы — когда он распрямился и вытащил из кармана фото.              — Вот, что Бек ей оставил.              Саня на фото взглянул только после того, как выдержал взор Пчёлы. На миг в горле у Белого стало слишком сухо — гребаная пустыня Гоби — от взгляда Аниного ухажёра, но Саша слабости какой-то не признал. Списал всё на только что выкуренную сигарету.              А потом взял в руки снимок.              И Сане показалось тогда, что у него внутри что-то схлопнулось, да так сильно, что взрывной волной выбило стёкла часов на башне Кремля. А самого Белова оглушило; в черепной коробке раздалась высокая нота, напоминающая писк аппарата, поддерживающего жизненное обеспечение, и от писка этого вниз по позвоночнику пробежались мурашки.              Отвратительные. Напоминающие скольжение трупных червей.              Вите стало Белова банально жаль. Догадывался, что Саша чувствовал — что ноги похолодели мертвенно, будто от них кровь отлила, что сердце затрепыхалось, подобно перепуганной птице в клетке, на которую накинули чёрное покрывало.              Ему и самому в районе диафрагмы что-то кончиком ножа чесало в скорби за Джураева; про Саню, с Фархадом прошедшим службу от призыва до дембеля, и говорить было нечего…              Он бы, наверно, предложил Белову стопку за покой Фарика опрокинуть, но первостепенной задачей Пчёлы было не ужраться в тоске. Витя хотел только, чтоб у него на руках оказались похожие снимки Бека и всей его компании шакалов, которая сегодня над Анной глумилась.       И чем раньше – тем лучше.              Когда Белый поднял взгляд на Витю, ему показалось, что какая-то особо чувствительная сердечная мышца потянулась — слишком сильно, вплоть до боли в лёгких. Так ощущался ва-банк, так ощущалось осознание, что поставил на кон многое, что или всё получишь, или всё потеряешь.              Излюбленное его «пан или пропал».              У Саши лицо не дрогнуло в поразительном самоконтроле. Только голос стал ещё холоднее, когда Белов проговорил, будто озвучивая смертный приговор:              — Рассказывай, что ты там уже придумал.              Пчёла в нездоровом, почти эйфорическом азарте потёр руки.              Двумя этажами ниже, в семьдесят второй квартире вздрогнула во сне девушка, в отместку за слёзы которой Витя стал обсуждать с Беловым массовое убийство.