***
Репетиция десятого октября далась Диане Лариной чуть ли не тяжелее всех предыдущих прогонов. Она по сцене ходила, искусно разыгрывая роль главной героини, – то падала в ноги антагонисту, то подбадривала друга своего на сопротивление – как казалось самой девушке, не четыре часа, а все двадцать четыре. В горле сохло от реплик, проговариваемых громко и чётко; к концу репетиции уставший мозг, напоминавший уже не жизненно важный орган, а ком пережеванной жвачки, точную формулировку половины реплик забыл, отчего Ларина старательно импровизировала. Призовин ещё, падаль такая, никак не мог перестать пялиться осуждающе, до сих пор взором ругал за ту короткую помощь бандитам. Можно подумать, что без неё, Дианы Лариной, головорезы бы пожали плечами и уехали… Когда Диана доиграла на репетиции последнюю свою реплику и вонзила бутафорский нож в грудь Васе Сеченникову, дыхание — не второе, не третье и, наверно, даже не пятое — было уже на исходе. Ларина себя бомбой ощущала; если бы «Анна Игоревна, её режиссёрское величество» недовольна осталась, сказала бы финал ещё раз прогнать, то Диана, вероятно, кинула бы кинжал в саму Князеву. И плевать было бы даже на амбалов, которые с недавних пор за ней таскались, как привязанные. Но Вася, играющий в «Возмездии» роль откровенно мерзкого фрица, рухнул ей под ноги тушкой. Глухой звук падения подтянутого тела заглушил биение сердца Лариной, и то, наверно, даже было на руку. Актриса посмотрела прямо на режиссёра и в каком-то нервозном ожидании, в старании не закусить от злобы губу, не шевелилась. «Только попробуй мордой покрутить, подстилка бандитская. Задушу, не глядя задушу!..» Князева же взгляд со сцены опустила на сценарий, на слово «КОНЕЦ», выведенное угловатым почерком Сухоруковой внизу страницы. Отчего-то странно защемило в грудной клетке, будто сердце её худой дверью придавили, оставляя в нём занозы, когда Анна, хрустнув большим пальцем на правой руке, снова взглянула на сцену. Она осталась довольна и даже не побоялась бы этого вслух сказать. Труппа стойко выдержала два полных прогона пьесы, при этом по нескольку раз отыграла «западающие» элементы. Если учесть, что до самой премьеры оставалось ещё две репетиции, одна из которых должна была стать генеральной, с использованием костюмов, декораций и звуковых эффектов, то результат был… достойным. «И это — моя заслуга…» Анна поднялась на ноги. За ней, как по повороту рубильника, с мест повставали Бобровицкий и Усов. Князева мимолётом заметила, как девочка с массовки вдруг старательно распрямилась, стоя у самых кулис. Актриса с «куприновским» именем — Олеся… — взглядом стрельнула в сторону одного из телохранителей Аниных, да так отчаянно, словно хотела взором Уса проткнуть. Режиссёр только хлопнула в ладоши, обращая на себя всеобщее внимание. — Отлично. Репетиция окончена! Все выложились, молодцы. Если выдадите такую игру на самой премьере, то вам сам Станиславский поверит! Труппа неровно, но искренне засмеялась от комплимента, значимость которого недооценивать актёрам было сложно. Сеченников хохотнул, смотря в высокий потолок, стал подниматься, когда ему Призовин руку протянул. Правда, от следующей фразы Аниной Вася чуть обратно на сцену не рухнул, прямо под ногами Лариной распластываясь морской звездой: — Завтрашний день объявляю выходным. Актёры молчали какие-то секунды, будто оглушенные. Князева же чувствовала себя родителем, который ребёнку своему вручил самый желанный рождественский презент. Она в озорстве и простоте, каких труппа видеть не привыкла, пожала ребятам плечами, подхватила сумку с места и направилась на каблуках ботильонов к выходу. Только Аня вздохнула, чтоб в лёгкие воздуха набрать и попрощаться звучно, как Миша у спины её уточнил, точно не веря: — Правда? — Вы заслужили, — односложно кинула Анна, и тогда труппа вдруг зааплодировала, засвистела одобрительно в след режиссёру. Для актёров, привыкших к высоким требованиям Виктории Дмитриевны, планку которых Князева ещё сильнее подняла, жест доброй воли действительно был отнюдь не пустым звуком. Да и, всё-таки, усталость после недели продолжительных репетиций сказывалась, отчего выходной мог сойти за настоящий подарок. Аня улыбнулась под нос самой себе, но обернулась уже с лицом таким, словно ничего сверхъестественного не сделала. У самого выхода обернулась, махнув труппе рукой. С Князевой попрощался неровный, но крайне искренний хор голосов, и девушке вдруг стало чуть теплее, по-приятному свободнее под рёбрами. Как же удачно, что труппа хорошо играла, на каждой репетиции выкладываясь если не на все сто, то на девяносто процентов точно, и не странным казался внезапный выходной!.. Ведь, не скажешь же актёрам, что Князевой завтрашним днём надо быть на крестинах Сашкиного сына. Воспоминание о Белове, даже вскользь, но какое сравнить могла с броском камня в спокойное озеро; в горло отдало першением. Двоюродный брат с ней на связь не выходил, но Витя, явно нехотя, просветил девушку о поездке Саши в Таджикистан. Оля всё не ведала, чего муж так рвался к Фархаду на родину. А Анна понимала, но понимание ей это было совсем не к радости. Лучше бы, думала, как бывшая Сурикова была, в неведении пожимала плечами, не осознавая тягу Белова в Душанбе. Но, увы, понимала; в степях равнинного города его, Сашу, ждали родные Джураева. И отнюдь не с распростёртыми объятьями. Князева махнула головой в наивной попытке вытрясти из неё лишние мысли. Бобр и Ус шли за спиной Ани, держа дистанцию, какую не нарушали даже по большим оплошностям. Бобровицкий басом у девушки спросил: — Вас домой отвести, Анна Игоревна? — Домой, — кивнула девушка и толкнула двойные двери, которые в день премьеры обычно удерживали услужливые швейцары. Ус достал из кармана пыльной кожаной куртки ключи от чёрного, в цвет классики всех московских криминалов и их приближенных, «Форда», каким сам рулил, и тогда Аня скрылась с охраной из зала. На сцене, у самого спуска в раздевалки образовалась толпа, в центре которой Диане Лариной совсем не хотелось оказаться. Хоть она и устала явно, тратить остатки сил на активную работу локтями в попытках пробраться ближе к двери девушка не собиралась. Ларина в конце труппы плелась, из руки в руку перекидывая бутафорию ножа. Думала она одновременно и о грядущей премьере, и о заносчивом режиссёре, и о незапланированном выходном дне, какой, несмотря на идеальное знание текста, потратит, вероятно, на повторение сценария. Ведь Диана Ларина — главная звезда «Возмездия». И оттого не имеет права упасть в грязь лицом даже для того, чтоб насолить душной Князевой. В конце концов, бегут они в одной упряжке. И, может, пока сани стоят на месте, Диана и в состоянии, настроении с Анной Игоревной погрызться, но после первого звонка, предупреждающего о скором начале постановки, все разногласия должны быть забыты. Вплоть до момента общего поклона, оваций и пары букетов из зала. А потом… всё по новой. И никто не скажет даже ничего. Ларина распрямила уставшие плечи и зашагала медленно к кулисам. На спину ровную вдруг легла ладонь, которую ей сразу захотелось ампутировать. Диана обернулась с раздражением и увидела перед собою лицо Призовина, чуть покрасневшее то ли от удовольствия «подарком» Аниным, то ли от репетиции. «Мать твою. Тебя только не хватало сейчас» — Что, Анна Игоревна не такая уж и сука, да? Вопрос, видимо, для Миши был риторическим, но Диану это не удивило — Призовин за Князеву двумя руками и ногами был, хорошо о ней говорил ещё при жизни Сухоруковой. — Подкатить у тебя к ней всё равно не выйдет, не пытайся даже, — хмыкнула Ларина. — У «Анны Игоревны» хахаль серьёзный, шишка та ещё. Так что, тебе с ним тягаться бесполезно. Рука Миши так и лежала, будто пластом раскаленного железа, чуть выше поясницы Дианы. И касание это на неё влияло, выступая явным раздражителем. Ларина губы с силой поджимала, сжимая вместе с тем рукоять ножичка с мягким лезвием, но отчего-то по локтю Михаила не била. Она только на Призовина обернулась, готовая отразить очередную колкость, на которую оба были способны. Но актёр вдруг тише сказал, перескакивая с «культа личности» временного режиссёра на другую тему, что Диане была всё так же неприятна: — И пусть счастлива с ним будет. Меня другая привлекает, к нашей обоюдной радости. Ларина так и не осознала, к чьей «обоюдной» радости было это увлечение Миши другой барышней. К счастью самого Призовина? Князевой? Бандюгана её на чёрненькой «бэхе»? Или Миша вдруг смелости набрался, и решил саму Диану этим известием «обрадовать»?.. Девушка бутафорией махнула, отгоняя блондинчика прочь от себя, и поспешила за толпой, что хоть немного, но рассосалась. Когда Диана за кулисы скользнула, как-то неестественно сильно краской отдал оттенок кожи на шее её, словно ловя светом софитов от бархатного занавеса тень бордовую. Призовин хмыкнул и быстро по ступенькам побежал вниз, в общую раздевалку, в стенах которой стоял гул преддверия внезапного выходного дня.***
В одиннадцатом часу одиннадцатого октября Анна стояла в прихожей квартиры на Остоженке напротив зеркала, почти готовая в ближайшие минут десять выезжать к церкви Воскресения Христова в Сокольники. Коридор проветривался через гостиную, в которой окна были раскрыты чуть ли не нараспашку, но Князевой отчего-то всё равно душно было. Как при волнении липком, отвратительном, обещавшем пропасть только после воплощения в реальность вещи, которая панику эту и вызывала. Аня плохо завязывала платки. То есть, надевать их на голову она, разумеется, умела, в Риге только так и ходила, — тёплые зимы ей позволяли забыть о меховых шапках. Но Князева сильно сомневалась, что можно было голову так покрывать, как она обычно покрывала, в церкви, важность которой считала переоцененной. Слишком, колоссально, невозможно переоцененной. Оттого, вероятно, и злилась, волновалась морем, и побережье, и даль которого поразил одинаково сильный шторм. Ну, правда, для чего это Саше и Оле? Чтоб себя и старшее поколение успокоить? Ну, сходили бы сами, исповедались, с батюшкой бы посоветовались, предварительно пихнув ему в руки пару-тройку крупных купюр – чтоб аферист в чёрной рясе сказал вещь более, чем угодную. А Ваньку бы не трогали… Он даже головы держать ещё не умел. Как можно было в веру — вещь серьёзную, требующую искреннего желания — его посвящать?.. Девушка поправила платок, думая, что слишком сильно лоб закрыла, но, по итогу, чуть ли не оголила темя. Усмехнулась, не сдержавшись; если б так заявилась в Храм, то первая половина пришедших, вероятно, ахнула бы, вторая рухнула в обморок, а Святые с многочисленных икон выпучили на Князеву и без того идеально овальные глаза. Мама, ну, что за бред?.. Отчего-то Аня чувствовала себя виноватой. В голове почему-то сидел герой из фильма «Афоня», какой терпеть не могла за главного героя-простофилю. Но Граббе, в роль войдя прекрасно, сказал за персонажа своего, что не так страшны убийцы и предатели, способные исключительно на убийство и предательство, как страшны равнодушные. «…ведь именно с их молчаливого согласия и совершаются все преступления…» Она провела параллель. Попыталась завязать уголки платка, что вышло вдруг просто отвратительно неряшливо, и себя этой самой равнодушной серой массой почувствовала. Вот, какой толк был в её возмущениях, если они не выходили за пределы семьдесят второй квартире на Остоженке? Князеву замурашило вплоть до трехсекундного озноба; она, бесспорно, не ставила себя в один ряд с каким-нибудь Чикатило, но отчего-то посчитала себя не менее виновной, чем паскуда, которой почти год назад огласили приговор, но в действие ещё не привели. Платок красный в черно-белую клетку бугорком сбился у темени Анны, слишком сильно облегая собранные в пучок волосы. Князева на голову свою посмотрела с недовольством явным, и отвратительно жаркая волна прокатилась под водолазкой, пальто, оставив после себя испарину. Захотелось кинуть в зеркало что-то тяжелое и, желательно, тупое. — Вообще не пойду сейчас никуда, — проскрежетала сквозь зубы Князева, но не громко, чтобы Пчёла не услышал. Кого-кого, но его дёргать нехарактерными капризами точно не хотелось. Витя, вероятно, и без того с утра самого заметил мрачный взор Анны, что шёл вкупе с молчаливостью девушки, которая за завтраком обычно соловьём с ним заливалась. Она выдохнула, голову запрокидывая к потолку. Кровь стала горячее, но нужно было дыхание перевести, чтоб к концу дня не закипеть окончательно, не взорваться Чернобыльской электростанцией. Им обоим сегодняшний день надо просто вытерпеть. Князевой — постараться недовольства своего не показывать, публично возрадоваться за новоявленного христианина, Ивана Александровича, и стопку кагора за здоровье троюродного племянника опрокинуть. Пчёлкину — не дать Анне лишнего повода, чтоб огрызнуться гиеной, и сдержать, в случае чего, девушку свою, поймать момент, чтоб в сторону её отвести, дать минуты-две на успокоение. И они оба это понимали. Сомнений не было. Потому Аня, прикрыв в тяжести глаза, сняла платок. Прошлась расчёской по передним прядям, что растрепались от попытки правильно волосы спрятать, и заново принялась покрывать голову. Витя вышел со стороны спальни, готовый к выходу даже больше Аниного. Мужчина её выглядел… прекрасно — слово клишированное, Ане оно не нравилось, потому что считала прилагательное это из-за излишней гласности лишенным искреннего его смысла, но Пчёла действительно был безукоризнен. Белая рубашка, какую надевал по большим праздникам, чуть ли не хрустела, брюки ему были в самый раз, и стрелки, какие Аня выглаживала вчерашним вечером, не смялись. Пиджак в серую клетку хоть и стар был, — девушка его ещё с девяносто первого года помнила, со свадьбы Сашкиной!.. — но идеально подходил к классическому комплекту «белая рубашка — черные брюки». Она чуть сдержалась, чтоб не облизнуться. — Отлично выглядишь, — проговорила девушка и вернулась к сверх-увлекательному занятию. Перекинула платок через плечи, чтоб он возле шеи складкой не сбился, и стала концы перекручивать, обматывая их возле шеи. Пчёлкин в ответ улыбнулся так, что Ане приятно тепло стало, — ничего общего с липким жаром переживаний, оставляющим на пояснице испарину — и к девушке со спины подошёл. Рука поясом легла на живот Князевой, сам Витя поцеловал её в плечо. Аня поцелуя не почувствовала за толстой твидовой тканью, но одного взгляда в зеркало на прикрытые, как в блаженном спокойствии, глаза Пчёлы хватило, чтоб у девушки от места касания чужих, но в то же время до головокружения знакомых губ прошлась приятная дрожь. — Стараюсь соответствовать княжеской персоне. Она хохотнула коротко, заткнула болтающийся край платка в небольшую петлю. — Подарок собран ведь? — Со вчерашнего дня в багажнике лежит, — кивнул ей Витя, распрямился. Посмотрел в зеркало, гладь которого помнила их с Княжной с девяносто первого, каждый их такой совместный взгляд, каждую мысль на двоих. Анна поправила платок. Наконец он лёг, покрывая голову, так, как ей того и хотелось; в меру прикрыто, в меру свободно — чтоб горло не передавило. Князева собралась застегивать пальто. Она почти наклонилась к пуговице нижней, как вдруг Пчёла к себе развернул. Руки его теплые, крепкие, за локти взяли Анну, на миг забывшую лицо удержать, удивления не успевшую прикрыть. Витя кончиком пальца по щеке Князеву погладил, которая ему крестьяночку платком этим напоминала, и чуть к лицу наклонился. Аня замерла, будто напугалась мысли, что мужчина её поцеловать мог. Скажешь кому — засмеют… В попытке договориться невесть с кем Пчёлкин произнес негромко: — Это ненадолго. — Знаю, — кивнула Анна. Раньше, чем Витя попросил держаться, Князева сказала, слова отчеканив чуть ли не офицерской присягой: — Я не дам повода расстроить никого. — Всем угодить заколебешься, — вдруг забавно нахмурил нос Пчёлкин. — Ты просто рядом будь, Ань, ладно? С остальным… разберёмся, — спросил, обещание давая, Витя. И она, верная, преданная, кивнула ему, сердце защемило внезапно в остро-режущей боли, и щекой Князева ткнулась в палец Пчёлкина жестом домашнего животного, кота, требующего ласки и дающего её в ответ без обязательств каких-либо, по собственному желанию. Прошли секунды, прежде чем девушка расслышала в просьбе Витиной какие-то приказывающие нотки. Будто он о вещи говорил добровольно-принудительной, говоря держаться его поблизости. Она коротко, но внимательно на него взглянула, рассматривая волосы, уложенные в аккуратности, и догадалась, что мужчина имел в виду. Быть рядом не только для того, чтоб пожаловаться Пчёле на совершенно чуждое ей крещение, какое посещать не хотела. Но и для того, чтоб показать явно, с кем она ходит, кто за Князевой стоит. «Не думает ли он, что за мной слежка?..» — подумала Анна, и сердце снова защемило, но уже не в любви, а в почти забытом к одиннадцатому числу страхе. Он, разбуженный, но ещё сонный, потянулся, хрустя суставами, коварными щупальцами пополз по трахее, холодом цепляясь за стенки горла. Князевой стоило больших усилий, чтоб во взгляде мыслей своих не показать. «Нет, глупость. Бек не объявлялся с самого того раза. Бесполезно ему шпионить» — в какой-то необдуманной лихорадке кинула самой себе Аня. Сделала это словно для галочки, чтоб хоть как-то себя утешить; на то, что разворошенный глупой догадкой мозг выкинул порядка десяти контраргументов на эту позицию, она мыслями заткнула уши. Не сейчас. Правда, глупость иначе! Бек не дёрнется, пока Анна в окружении бригады, у которой конвой общей численностью превышал президентскую охрану. Бояться рядом с Пчёлой, Косом с Филом, рядом с Сашкой — для ребят же оскорбление серьёзное, какого Князева не планировала себе позволять даже в самой дурной ситуации, детали которой в голове отказывались рисоваться. Потому девушка, чуть ли не силой приказав себе плохие мысли, всяческие замыслы из головы выкинуть, выбить, кивнула Вите своему. Она взяла его за руку, близкую к лицу своему, и, смотря прямо-прямо в глаза, уверила Пчёлкина: — Буду. И ответом Князевой была улыбка. Снова мягкая, сладкая, располагающая. Такая, которую спустя не один месяц, даже год, хранишь в памяти, на отдельной «полочке» в черепной коробке. Аня взглядом уткнулась в совершенно очаровательные, почти мальчишеские ямочки на щеках Витиных, и тогда добавила от сердца вещь совсем искреннюю, которую не хотела обдумывать и как-то анализировать: — И не только на крестинах рядом буду. И завтра, и через месяц, и через два… — рассмеялась смехом беззаботной старшеклассницы, которой не была никогда. — Ты ещё устать от меня успеешь, Пчёлкин. На миг Князевой показалось, что «установка» её Витю окунула в мысли какие-то его, до каких Анне додумываться смысла не было; Пчёла на миг от реальности будто отключился. Но эта плёнка задумчивости с глаз Пчёлкина пропала так же быстро, как и появилась. Князева даже удивиться такой реакции Витиной не успела. Он только расплылся в улыбке, что была теплее и мягче предыдущей чуть ли не в разы, и переплёл крепко пальцы. Фалангами Анна сжала перстень его, когда Витя полушаг к ней сделал, сталкиваясь грудью с телом девушки, и в губы Князевой проговорил: — Не устать мне от тебя, Анют. Под рёбрами схлопнулась маленькая петарда. Девушка в ответ посмотрела, не догадываясь даже примерно, насколько сильно искры в зрачках загорелись, вынуждая недовольство на лице блёкнуть, превращая тоску в едва заметную тень, и чмокнула осторожно, чтоб помаду не смазать. Пчёла не растерялся, второй ладонью за талию Князеву придержал, чтоб Анна слишком рано не опустилась на носки, не направилась к двери, на ходу застёгивая пальто. Позволил себе в мягкости губ, им же самим оцелованных, искусанных уже с тысячу раз, раствориться опять. Как впервые. Господи, знал бы ты, как хорошо с ней… Как ни с кем другим. Нутро сжалось, уменьшаясь минимум в полтора раза, на секунды нежнейшего касания. Витя, поцелуя не углубляя, просто стол вот так рядом с ней в близости, от которой у Анны щёки не краснели уже давно. Часы, совершенно бесстрастные к их любви, в суровости показали десять тридцать одну. Самое время выезжать, если опоздать не хотели. Но вдруг, мать твою, Пчёле захотелось опоздать. Аня, вероятно, ещё сильнее него не хотела к одиннадцати стоять у подножия Храма Воскрешения Христова, но, как минимум, в одной вещи он от Князевой отличался кардинально. В умении — или, если про него говорить, наоборот, неспособности — делать, что не хотелось. Никак, до скрипа в зубах. Князева на носки опустилась, каблуками ботильонов ударив по полу. Коротко оглянулась к зеркалу, гладь которого запомнила ещё один их момент, и платок, не тронутый его руками, поправила. Крестины на миг какой-то перестали казаться Пчёле важным событием, когда она сказала: — Поехали, Вить. Он в ответ только вздохнул тихо-тихо, от самого Бога вдох скрывая, пальцем качнул ворот её пальто, немо указал застегнуться и подхватил с небольшой хрустальной вазочки у самого входа ключи от квартиры. Вместе с ними — ещё не початый блок «СаМца». Аня послушно направилась следом, на ходу берясь за пуговицы пальто и хлопая по выключателям в прихожей. За порог семьдесят второй квартиры Князева вышла не с такой сильной и удручающей тяжестью, какая минут десять назад не давала спокойно дышать.***
Крестины, вопреки Аниным указам держаться, не кривить уж слишком сильно лицо, прошли для неё тяжело — с самого того момента, как из машины Витиной вышла, до окончания чтения молитв. Необоснованно нервными Князевой казались кудахтанья тёти Тани и Елизаветы Андреевны вокруг Ольги, на руках которой кряхтел Ванюша. У него глаза были, как Тома и говорила ей, точь-в-точь Сашины, голубые-голубые, что слиться бы с небом могли. И каждый долгом своим считал к ничего не понимающему ребёнку подойти, показать ему «козочку» двумя пальцами и напоследок чмокнуть в пухлую щёку. Это было первой вещью, Анну напрягшей вплоть до чувства затягивающихся в узелки нервов. Вторым элементом, грозящимся довести Князеву до состояния взрыва, была мама, которая причитала громче сестры своей. С каким-то недовольством Берматова встретила дочь без трёх минут одиннадцать с комментарием: — Ох, явилась! Я уж думала, забыла! — и до того, как Аня успела хоть моргнуть, к Пчёле обратилась: — Вить, ну, где вы мотались-то, а? Вас только ждём! — Пробки, Екатерина Андреевна, — пожал плечами он и, в старательности сглаживая острые углы, воскликнул: – Мы с Аней даже Гаврикова на пять минут перекрыли, чтоб домчаться с ветерком! — С дочей моей на борту не гоняй, Пчёлкин! Прибью, к едрене фене! — пообещала мама, которая в платке с ярким рисунком какого-то цветка очень походила на рыночную торговку. Она многозначительно потрясла кулаком кавалеру Аниному, и, не дождавшись ответа, обратно поторопилась к Ольге с советами: «Головку ему придерживай», «Укутай сильнее, замёрзнет иначе», «К себе, может, личиком развернёшь?» и многое другое. Этот разговор короткий, какой Пчёлу развеселил, для Князевой стал одной из последних капель, способных вместиться в узкую чашу её терпения. Но если всеобщий гул вокруг Вани Белова и мамино замечание ещё можно было как-то вытерпеть, то сами крестины Анне дались с титаническим трудом. У неё… с детства самого нелюбовь к храмам и религии. На каком-то подсознательном уровне, объяснение которой Ане не давалось никак. И нелюбовь эта вытекала не только из-за чувства чуждости, неизменно ложащейся на плечи, стоило перейти порог христианской церкви. Скорее даже, первой причиной холода к вере, что должна была облегчение дарить, но вместо того тяжелым крестом — во всех смыслах — висела на шее у Князевой, стало то, что Анне не по себе становилось в церквях. Будто страшно, будто в капкане себя ощущала даже в самых светлых залах — а мать, тётка и отец крестный по многим храмам девушку до семи лет таскали. Ей чужое это всё было… Храм Воскресения Христова никаких новых, поистине светлых чувств в ней не пробудил. Тишина в крестильном зале Анну оглушала равно, как и бил по ушам говор священника, читающего молитву. Запах церковных свеч душил, забивая ноздри странным, слишком плотным воздухом. Князева стояла рядом с Пчёлой слева от него самого. Под рёбрами было одновременно и тесно, и пусто. Это объяснить сложно было, но Анна представила живо, как кто-то — не исключено, что Господь Бог, бдящий за пришедшими в храм его, увидевший неискреннюю к нему покаянность — вырвал сердце из груди Князевой, но быстро вернул обратно, предварительно запихнув его в вакуумный пакет. Оттого и давило оно, сердце Анино, на легкие, на ребра. Но в то же время девушка пульса своего не слышала. Будто сердце не стучало. А если и билось — то вакуум проглатывал каждое сокращение, вынуждая Князеву чувствовать себя папье-маше с выпотрошенным нутром. Отвратительное чувство. И самое отталкивающее, неприятное было, что Князева никак не могла от тянущей боли избавиться в стенах храма. Оставалось только терпеть, ждать окончания крещения, которое криком маленького, ничего непонимающего Ванечки что-то внутри Анны рвало, как лезвиями остро заточенных ножниц. Валера, которого Саша крёстным отцом попросил быть, на руках держал Ваньку, тихо ему что-то нашептывая в убаюкивании, когда недавно родившийся Белов громко хныкать начинал. И, будь Аня склонна объяснять всё знаками, то сказал бы обязательно, что Ваня к Филу прислушивался, успокаивался… Мистика? Нет. Лишь совпадение, которое можно было объяснить мягким голосом Валеры. Тома, стоящая неподалеку от Анны, незаметно утёрла слёзу, бегущую по щеке. Князева за проявление сентиментальности Филатовой ухватилась старательно в надежде, что слёзы Томины от болезной пустоты под рёбрами спасут. И вспомнила явно разговор короткий с Филатовой в фойе частного роддома, в котором дожидались приезда бригадиров с Бутырского изолятора. Тома ведь мамой хотела стать, Валере дитя подарить… Но боялась. Да и не выходило толком. Оттого, вероятно, Филатовой зрелище крестин тоже душу рвало, но в какой-то приятной — для Тамары — боли, какую Анна не понимала. От осознания, что Фил стал отцом — хоть и крёстным пока, не для того ребенка, о каком Тома думала — подруга совсем смурою стала. К счастью Анны, Космос быстро сообразил, жену Валеры за плечи взял, грудь свою ей подставляя в качестве подушки для слёз. Тамара не пыталась, в отличие от Ани, слёз своих прятать никогда. И, может, правильно сделала, когда Косу быстро кивнула в отрывистой благодарности, за грудки его пальто взялась и всхлипнула так, что слышно было даже под потолком храма. Под рёбрами у Князевой дыра чёрная стала ещё больше, одновременно сдавливая грудную клетку и пустотой холодя нутро. Аня с трудом помнила, о чем до конца крещения думала. Она, вроде как, мысли старалась перебросить на «Возмездие», но молитвы священника были слишком громкими, постоянно с толку сбивая. Лишь когда с головы Ваниной срезали небольшую прядку, — обязательная часть какого-то там обряда — и батюшка проговорил басом, какой терялся только под сводом церковным, молитву о восприемнике и новокрещёном, Князева поняла, что всё кончилось. Мама, правда кончилось… Она спустилась чуть по ступеням, обернулась. Свежий воздух был одновременно отрезвляющим и травящим, каким был кристально чистый воздух в горах, где-то в Альпах; с внутренней стороны лёгких сорвали толстый слой смога, не иначе. Её, окликнув негромко, нагнал Витя. Князева обернулась, руку его словила раньше, чем Пчёлкин успел хоть один вопрос задать. За ними уже и остальные приглашенные стали выходить. И все, как один, как зомбированные, к дверям повернулись, крестясь. Анне от мысли, что тоже придётся трижды крест перед собой очертить, стало дурно. Пчёла выдохнул, и облачко пара, утром почти незаметное, вылетело изо рта. Грудь его, пальто не прикрытая, поднялась заметно. Витя рядом стоял, не говоря ничего. У него только губы зашевелились в немой просьбе к Богу. Анна не знала, о чём мужчина её думал в те секунды тишины, но и не хотела в голову к нему силой лезть. С чувством измены собственным принципам, она за Витей повторила жест руками. Собрала большой, указательный и средний пальцы правой руки воедино, очертила перед собой крест с головы до живота, с правого плеча на левое. Склонила голову перед храмом. Анну неприятно передёрнуло. — Аминь, — шепнул Пчёлкин в конец своей молитвы. Выдохнув снова, словно к Богу обращаясь в надежде, что все переживания теперь волновать будут не только его, но и Всевышнего, он Князеву под локтями взял, к себе развернул. Посмотрел внимательно, надеясь слишком заметного недовольства всем произошедшим на лице Анином не увидеть. Хмурость во взоре Князевой была, но той же Екатерине Андреевне могла скорее напомнить смирение. Или усталость. Девушка поправила лацканы пальто Пчёлы, чтоб те грудь прикрыли. На ступеньках храма шумели гости, крестясь, молясь и радуясь за Ваньку, который, согласно законам веры, сделался теперь рабом Божим, но Анна все эти радостные говоры слышала, как сквозь мощную толщу воды. Глухо… — Поздравляю, Анют, — произнёс Пчёлкин. Девушка не понимала откровенно, с чем её поздравлять, но осознала, что так, видимо, должно быть. Потому кивнула, положив руки ниже плеч Витиных, и в глаза заглянула. А в них, в глазах его — чистейшая тропосфера, в которую, если взлетишь, назад уже не приземлишься. — И я тебя, милый. Поздравляю. Князева улыбнулась так искренне, как могла, и даже ещё радостнее. Для Вити, вероятно, этот день, праздник, хотя бы из-за близости к христианству, ближе был. И ладно. Если ему хорошо, то и сама рада. Пчёлкин тогда её на себя дернул, целуя. Крепко-крепко, сильно-сильно, как, наверно, не целуют даже под алтарём. Совсем полярно от того поцелуя, оставшегося воспоминанием в проветриваемой прихожей на Остоженке. Аня за ласку мужчины своего уцепилась, как за соломинку, и расслабила губы, позволяя ему дыхание собственное выпить. Глаза прикрыла, тая снегом, Москву настилающим по ночам, но к утру исправно оборачивающимся в лужи. Как по колдовству, в какое скептичная Князева не верила, из головы по одной, а потом по парам, по группам до сотни, стали пропадать мысли дурные. Будто их кто вытягивал силой, какую девушка за поцелуем жадным не чувствовала. «Мамочка… Да он же, как панацея» Через платок, какой ни на сантиметр не сполз, почувствовала касания Витиных пальцев. Через ткань мягкую чувствовала, как мужчина гладил собранные волосы, как в шею ей упирался, притягивая ближе; кожу лица будто ошпаривало дыханием Пчёлы. Сердцу так хорошо было, что его будто защемило в сладости. Анна оторвалась бы, только если бы услышала вой городской сирены. А Пчёла прямо в губы её уверил: — Ну, Князева, как я люблю тебя… Под глазами — фейерверки, как в замедленной съемке, в постепенности раскрывающие свои пиротехнические фигуры. — Как? — так же близко к губам его уточнила Аня. — Пиздец как сильно. Голова стала бренной, но в то же время лёгкой, как от шампанского. Князевой ноги захотелось расслабить, чтоб тела своего не держать, в руки Вити упасть, без страха быть им уроненной на ступеньки храма. Вдруг раздался свист, какой позволяли себе, в понимании Анином, только гопники, пьянеющие с пива и на шее у родителей сидящие. Она вздрогнула инстинктивно, крепче Витю за лацканы взяла, когда обернулась напуганной антилопой. Саша в расстегнутом пальто, в котором совершенно не мёрз, на радостях не замечая мёрзлых девяти градусов Цельсия, ей махнул ладонью: — Голубки, сюда идите! Аня подавила смех за улыбкой; тоже, подумаешь, будто он для Ольги не «голубок»!.. Витя, напоследок ладонь на спину её положив, по ступенькам взлетел к Космосу, Валере и Томе, их поздравляя. Сама девушка к Ольге подошла. Чмокнула воздух возле щек новоявленной матери и приобняла осторожно, чтоб в тисках не задавить мальчика, на маленькой шейке которого отныне и впредь висел крест. — Оль, поздравляю, — шепнула ей. — Растите здоровенькими, самое главное. — Спасибо, Анютик, — кивнула, улыбнувшись искренне, Оля. Раньше, чем сама успела оставить не накрашенными губами поцелуй на щеке Князевой, Аню быстро к себе за объятьем потянул Сашка — единственный человек на крестинах, чья нескрываемая радость и улыбка девушку не раздражала. Ане аж дыхание спёрло, как от ненавистных церковных свечек, когда крепкие руки Белого, способные как и убить, так и защитить, на спине у девушки сошлись замком. — Поздравляю, тётка! — Да ну тебя, папаша! — фыркнула ему в ответ Князева, едва не пихая двоюродного брата под рёбра, но быстро передумала, когда заливистый смех Сашкин услышала. И снова — ни капли раздражения. Аня только прижалась к холодной груди, какую осенний ветер ласкал, и, ни то грея, ни то, напротив, сильнее морозя Белова, провела руки под ткань пальто. Одеколон крепкий, но уже выветревший из себя запах спирта, ароматом своим нравился Князевой так, что хотелось глубже дышать. Что она, в принципе, и сделала. — Макс, сфоткай нас! — послышался вдруг голос Аллы — давней подруги Ольги. Сама Белова об однокласснице не упоминала толком никогда, но отчего-то именно её решила крестной матерью для сына своего сделать, чем, кажется, Тому сильно задела. Князева коротко взглянула на блондинистую девицу. Внешне не изменилась толком со свадьбы Беловых, на которой была подружкой невесты, разве что волосы обрезала под длинное каре. Сестра Сашина тогда к Олиной знакомой отнеслась с неким пренебрежением, посчитав Шишкину — такую фамилию Алла носила в девичестве — какой-то вопиюще громкой за излишне звонкий смех и выразительное декольте красного платья-комбинации. Сейчас же Алла светила золотой полоской на безымянном пальце правой руки, отчего Аню уже не так раздражала. А если учесть, что бывшая Шишкина прямо-таки заливалась рассказами про «пупсика», который, насколько Князева поняла, работал в Румынии — но неясно кем, на этот счёт новоявленная Ба́рбу не распространялась — и ждал жену в Брашове, где у них был двухэтажный дом и золотистый ретривер, то Князевой стало совсем спокойно. Если бы за это время у Аллы Шишкиной-Барбу голос бы тише стал, было бы вообще прекрасно. Аня, напоследок поправив совершенно привычным жестом рубашку двоюродному брату, распрямилась, выпустила Сашу из объятий. Боковым зрением увидела Пчёлу, который по лестнице спускаясь к ним, на Князеву чуть оборачивался. Девушка уж думала к мужчине своему подойти для фото, — последней вещи, держащей возле храма — как Саша вдруг на ухо у неё спросил: — К тебе не приходили больше? — Нет, — так же тихо ответила Аня. Прошёл миг, прежде чем она осознала, что ненамеренно шепотом говорила. Вопрос, которого она от Белова не ждала, как минимум, в день крещения Ваниного, был ударом «пера» под лёгкие куда-то, отчего у Князевой дрогнули руки. Зачем вообще спрашивал? Что, могли прийти?.. Саша кивнул, чуть крепче сестру обнял, чтоб она головы на него не подняла. Сам взгляд Витин поймал, у которого промеж светлых бровей пролегла заметная складка, добавившая Пчёле пару-тройку лет. Зрачки сузились, но будто темнее стали, сильно контрастным делая взгляд Витин. Белый сказал тогда Князевой вещь, какую сегодняшним утром бригадиры по телефону обсудили: — Ты не бойся больше ничего, Ань. Родные Фары в Москву не полезут. Пчёла кивнул Сане и взгляд на Макса перевёл, пячущегося назад в попытке поймать всех гостей в объектив фотокамеры. Карельский хмурился, Космосу орал назад уйти – мол, такого шпалу только на дальние ряды и ставить. Анна же напуганной антилопой подбородок подняла. Князеву никто в дела эти, разборки не посвящал, но она тому и рада была. Да только вот указ Сашин страх отставить ею встретился с такой радостью, с какой встречалось наверно, только радиосообщение об окончании войны. Она голову вскинула, отчего до боли защемило какой-то шейный позвонок, и на брата посмотрела глазами большими, в которых при желании можно было созвездия цвета изумруда и малахита увидеть. — Правда? — Правда, — соврал Белов. — Они… расстроились сильно. И решили не рисковать больше. Девушка поняла быстро, чему родные Фархада расстроиться могли, — смерти Джураева, какую было бы честно назвать поистине скотской — и неприятно заскрежетало в горле. Будто кто-то сыпанул туда пороху, вслед кидая зажженную спичку. И радоваться, вероятно, было нечему — ведь Бек победил, Беловская бригада на пару с Князевой условия его в страхе за собственные шкуры выполнили, но… Анне дышать всё-равно стало легче. Бо́льшая часть ужаса, боязни лишний шаг сделать, освободила руки от невидимых, но ощутимых наручников, сплавленных из смеси чугуна, стали и никеля. Она почти Сашу поблагодарила за благоразумие, но в последний миг осознала, как прозвучали бы собственные слова. Ведь у него друга убили, поставив Белова в почти безвыходное положение, разве можно тут благодарить?.. Но и соболезновать Саше в день крещения Вани тоже странно... Князева, наверно, так бы и стояла, едва сдерживаясь, чтоб в тяготе тишины не закусить губы, если бы её Макс не окликнул: — Ань, лицом развернись к камере. — Ну, правда, Анька, чего ты встала! — сразу же подхватила мама, чем девушку из неподвижного состояния вывела. Филатов что-то Берматовой проговорил, вроде, сказав сестру Сашкину не дёргать особо, в ответ на что Екатерина Андреевна рукой махнула. Князева, чтоб не задерживать никого, отошла, всё-таки от Белова. Напоследок посмотрела с признанием на брата и обернулась к Вите, какой ей руку протянул. — Иди ко мне, Анют. Она послушалась. Встала сбоку от Пчёлы, проверила, чтоб собой не закрывала лица никому, и тогда голову на грудь мужчине положила. Это его «Анют», что каждый раз улыбку Князевой на лице рисовало, на пару с новостью, что Бек отстанет, и рукой Витиной, обнявшей за талию, повысило уровень эндорфинов в крови чуть ли не втрое, став близким к максимально допустимому. Под рёбрами — не лёгкие, а гелиевые шарики, какие тянут вверх, в небо, не боясь лопнуть от разницы давлений. Вот ведь глупая. Влюбленная, окрыленная облегчением глупышка… На фотографии возле храма Воскресения Христова Анна Князева улыбалась шире всех.