Пламя

…Парой дней ранее. Иди, поищи людей, потрясенных, как я, судьбой, — Сгорающих так же, как я, поведи за собой! Иди, — и войди в сердца братьев моих и сестер, — Струны сердец натяни, Разум воспламени! Аплодисменты окутали с ног до головы, рассыпались фейерверками под потолком старого зала. Он вышел из-за трибуны, отвесив низкий поклон. — На бис! На бис! Просим! — скандировали в зале. Плотно сбитые друг с другом кресла убрали к стенам, чтобы освободить больше места, люди теснились вплотную, но недовольства не было. Люди хотели слушать, что еще важнее — слышали. Тускло горели лампы, пахло машинным маслом и чернилами, время неуклонно подбиралось к комендантскому часу, но он решительно кивнул. Народная вера, общее воодушевление возносило к небесам. Сейчас опасно собирать залы. Милитаристы набрали силу, полиция арестовывает каждого второго, прикрываясь безопасностью нации, но отказаться, отступить, скрыться было решительно невозможно. Он бы не смог. И снова ступил на трибуну под грохот аплодисментов. Огни в зале погасли через несколько часов. Он не сомневался — среди тех, кто слушает, есть и соглядатаи. Глупо было бы рассчитывать, что обойдется без тех, кто жаждет погасить огонь революции. «Они» дождались, пока он покинет старый театр через центральный вход, проигнорировав черный. Пока сядет в повозку к вовремя оказавшемуся поблизости рикше и проедет несколько кварталов. Потом повозка свернула к японскому посольству. Коридоры заполняла темнота, но в кабинете на втором этаже его ждали. Наместник Шанхая, подкрутив тонкие усы, улыбнулся ему как старому знакомому. К великому сожалению, он и был старым знакомым, из тех, с кем надеешься больше никогда не встречаться. Он предложил чувствовать себя как дома, выразил надежду, что «дорогого гостя» доставили с комфортом. Подвинул по столу стеклянную бутыль со сладкой иностранной «шипучкой», что было не достать обычным людям, густой, темный чай в пиале, и вдохновенно заговорил. Наместник говорил об осажденном Китае, об опасных идеях, что бродят в незрелых, неокрепших умах. О тяжкой участи рабочих и возможности помочь не только себе. Всего и нужно — пресекать крамолу Правильными словами и «возвращать на путь истинный, товарищ Ваньнин». Его передернуло от фамильярности, сошлись ломкой линией брови, пальцы сжались в кулак — он сломал бы хрупкий фарфор, где плескался чай, если бы к нему притронулся. — Нет. — Уверены? Пожалуй, в память о старом знакомстве и как наместник славного города, я дам вам время на размышления. Но учтите — вы не можете думать долго. К сожалению, сломанный нос не придал бы лоснящемуся лицу «правильных взглядов», хотя был бы прекрасным ответом. Сжав губы в тонкую нить и сохранив лицо, он поднялся и вышел. Чтобы обнаружить — его ждут и намерены «с почестями сопроводить домой». Двое охранников, устроившись на сиденье по обе стороны, всю дорогу перебрасывались скабрезностями, каких не услышишь и от рабочих. Чу Ваньнин сделал вид, что оглох, с непроницаемым лицом уставившись перед собой. «Неделю на раздумья» он переживет. Хуже подвести тех, кто в него… верит. Повозка остановилась у дома. Он ледяным тоном поблагодарил за то, что его проводили, но… Но на этом испытания не закончились, а начинались. «Охранники» под предлогом обыска перевернули вверх дном гостиную и кухню. Распахнули настежь буфет, выгребли содержимое, даже чай и бутылку соджу, оставленную прежним жильцом. Чу Ваньнин не возражал, решив, что спорить бесполезно, а еду он купит завтра. Однако выяснилось мгновенно — «неделя на раздумья» подразумевала домашний арест. И ограничение в еде. Разумеется, не для тюремщиков. Они, устроившись на кровати в гостиной и смачно поедая обжаренные на до угольков куриные ножки, то и дело бросали взгляды в сторону поэта, предлагая то присоединиться к трапезе, то этой самой трапезой стать. Чу Ваньнин все еще «страдал глухотой». Но для надежности заперся в кабинете, где обычно писал — на столе можно вздремнуть, а дверь была самой крепкой в доме. Расчет оправдал себя — до утра его не беспокоили. Днем беспокоить было некому, но один из сторожей крайне неудачно подпирал собой входную ширму, пока второй храпел в гостиной. Вечером Чу Ваньнин успел глотнуть воды, пока умывался во дворе — ночью шёл дождь и наполнил старый, жестяной рукомойник. Но не успел вернуться в кабинет. На столике в гостиной громоздилось несколько потемневших от времени бутылок. Краснолицые охранники успели порядком к ним приложиться и осмелеть. Если до того в ход шли сальные взгляды и шуточки, теперь стражи разошлись, не давая пройти обратно, пытаясь ухватить то за руки, то за волосы. По мнению Чу Ваньнина, открытое противостояние было последним аргументом, но… Уворачиваться, не выдавая себя, было все сложнее. Помощи он не ждал. Снаружи послышались шаги, за ширмой мелькнула тень. Подкрепление? Точный удар вырубил первого охранника, пока Чу Ваньнин закончил со вторым. Ночной гость не стал продолжать, он замер, позволив застать себя врасплох. Не сопротивлялся, когда Чу Ваньнин его обыскал. В темных глазах мелькнул проблеск интеллекта, стало ясно — с визитером можно говорить. Где решение — там имя и кусочек доверия. — Тасянь-Цзюнь, — ухмыльнулся ночной гость, обхватывая пальцами с жесткими подушечками его руку и Чу Ваньнин обомлел. Он не верил ни в совпадения, ни в знаки. Но человека звали так же, как императора из его поэмы. Может быть, поэтому Чу Ваньнин не прогнал его сразу. И потом не прогнал. Стоял и смотрел, на мгновение позже приличного отняв ладонь. *** — Чай за спасение! А он красавчик. Не такой, как Ши Мэй, но… Мо Жань не выдержал, улыбнулся. Обычно на этой улыбке люди сдавались. Но не Чу Ваньнин. — Разве я просил меня спасать? — холодно осведомился он, но все же добавил, аккуратно обойдя «отдыхающих» на полу охранников. — Если найдете. Мо Жань с удовольствием отправился на кухню. Он любил готовить, школьный повар частенько приговаривал, что вздумай Мо Жань открыть ресторан — от посетителей проходу не будет. И впрямь, когда булочками и соусами в столовой, оставаясь подработать после уроков, занимался Мо Жань, столовая была переполнена. Но мечты остались в другой жизни, мечты требовали денег. Сейчас все изменилось. Лампа в темном кухонном абажуре не горела, в разбитое окно задувал холодный осенний ветер, но Мо Жань не растерялся. Они с матушкой часто сидели без света, спасала плита и газ. Но раньше, чем на низком столике отыскались спички, Чу Ваньнин оказался позади него и зажег свечу. Обнял огонек ладонью и смотрел непроницаемо, как пришелец обшаривает все шкафы, стуча кухонными ящиками. Пусто, пусто, пусто… Мо Жань обернулся растерянно и развел руками. Чу Ваньнин пожал плечами, словно его не волновало отсутствие еды. Воздухом он питается, что ли? Мо Жань с таким рационом был категорически не согласен. Желудок призывно заурчал, из коридора в унисон глухо застонали. Звуки слились и тут его осенило. — Насколько вам дороги эти «достойные» господа? — мотнул он головой в сторону коридора. Новый знакомец вопросительно изогнул бровь, не понимая, что на уме у Мо Жаня.  — Предлагаю обмен. Заберу их с собой, взамен принесу ужин. Чу Ваньнин молчал. Огонек свечи высвечивал резковатые, но красивые черты. На лбу залегла морщинка. Не понимает, зачем Мо Жаню рисковать? В коридоре снова застонало, зашуршало, но Чу Ваньнин дернулся в сторону мгновением раньше. Мо Жань поспешил следом. — Вы один из моих поклонников? — Чу Ваньнин, удерживая свечу и словно случайно наклонив ее немного вбок, восседал на одном из очнувшихся охранников, заломив его руку за спину. — Это вас не спасет, если разболтаете обстоятельства нашего знакомства. «Поклонников»? Потом. Мо Жань кивнул и поспешил оседлать второго стража. — Мое предложение все еще в силе. Кстати, во дворе я видел прекрасный колодец! Охранник под ним замычал и Мо Жань ловко заткнул ему рот куском ткани, перевязав для верности ремнем. Подняв взгляд, он обнаружил, что Чу Ваньнин, удерживая свечу, с не меньшей ловкостью спеленал «своего» охранника. Надо же, эти изящные пальцы могут быть такими сильными! Должно быть, он пялился слишком откровенно. Чу Ваньнин, поймав недоуменный взгляд, отозвался. — Проходил подготовку. Мо Жань нахмурился. Части — «поклонников», «Чу Ваньнин», «Ваньнин» — головоломки крутились в его голове, не желая складываться в единую, целую картину, маня ускользающей загадкой. Он открыл было рот, но из гостиной донеслись резкие телефонные трели. Чу Ваньнин вздрогнул и вопросительно взглянул на пленника, которого все еще удерживал одной рукой. «Идите», — одними губами сказал Мо Жань. — Чу Ваньнин на проводе, — послышалось негромко, но отчетливо. — Все по плану. В морском клубе тоже. Отправлю вам газеты. Мо Вэйюй ахнул и сжал кулак. Вот это да, и как он сразу не догадался?! — В порядке. Пустые слухи, — доносились из гостиной размеренно, веско и так спокойно, словно не этот человек с полчаса назад уложил двоих. — И вы. Мои поздравления Цзымину. Когда Чу Ваньнин вернулся в коридор, Мо Вэйюй придерживал обоих охранников за шкирки и обезоруживающе улыбался. — Я тут подумал… Подвал тоже подойдет. *** Он был странным, человек с именем из его поэмы. Напоминал о чем-то давно забытом, как напоминает запах горьких трав, мокрые ягоды в ладони, свежая хвоя или шумящий в листве дождь. Под ребрами защемило, но терять бдительность было нельзя. Тасянь-Цзюнь смотрел на него и ждал ответа. И не заметил, как один из пленников выплюнул кляп. — Тебя поймают! — он хотел заорать, но из горла, изрядно смоченного соджу, вырвалось лишь хриплое сипение. — Поймают, ведь ты… Тасянь-Цзюнь ловко впихнул кляп обратно, поддел носком сапога люк, ведущий в подвал, и столкнул туда обоих — словно проделывал подобное кучу раз. А потом вновь взглянул на Чу Ваньнина. — «Чу» как «розги», «Вань» как «сумерки», «Нин» как «усмирять»? Головоломка сошлась. Стекляшки в калейдоскопе один за другим вставали на места, создавая картинку и Мо Жань вспоминал, вспоминал, вспоминал. Нежное вдохновенное лицо в подвале редакции, стихи и разговоры. «У него таинственное прошлое. Говорят, он учился в Японии, но где служил, никто не знает». «Его называют Пламенем Революции!» «На площади был целый митинг и он читал стихи, там я и увидел его впервые…» «Его стихи вдохновляют людей на подвиг во имя всего хорошего!» «Говорят, он сжег мешок адресованных ему любовных записок и прогнал девушку, что следила за ним с крыши его же дома, пригрозив ей пистолетом…» Чу Ваньнин. Так звали поэта, которым восторгался Ши Мэй.  — Вы — «тот самый» поэт? Чу Ваньнин сухо кивнул. Мо Жань улыбнулся еще радостнее и протянул. — Господин Чу, рад знакомству с вами! — Так вы все-таки мой… — Чу Ваньнин выглядел так, словно недоговоренная фраза царапала горло. — Нет, — перебил Мо Жань и тут же об этом пожалел. — Но мой друг, господин Чу… — Товарищ, — строго поправили его. — И чая все еще нет. — Будет, — Мо Жань захлопнул крышку люка, вытер ладони о штаны. Не помогло, он выглядел, как повалявшийся в грязи, но жизнерадостный пес. — Мы договорились? В душе боролись радость и смятение, теперь забрать охранников было делом чести — если этого не сделать, Чу Ваньнина посчитают его сообщником и точно убьют! Мо Жань не сомневался, его узнали, значит, должны замолчать. По правде, его никогда не интересовало, сколько простого народа пострадает при его «операциях», слишком важной была цель. Но сегодня все ощущалось по-другому, хотя причин для сентиментальности было чуть.  — Как думаешь, у пристани найдется свободная лодка, которая послужит великому делу? Чу Ваньнин скрестил руки на груди, бросив взгляд на люк. — Собираешься их утопить? Ого, какой прямолинейный! Но и Мо Жань не собирался сдаваться. Он удивленно взглянул, подошел ближе, взирая с высоты немаленького роста. — Какая разница? Избавлю тебя от их общества! Не все ли равно, что с ними будет? Чу Ваньнин вдруг покачал головой, огонек свечи в руке вздрогнул, будто соглашаясь. Сказал тихо и удручающе серьезно. — Не все равно. Они же… люди. Это был перебор. Последняя капля. Последнее перышко, из тех, что вечно давят и давят на спину верблюда, и в конце концов ломают. Мо Жань вскинулся, и, оттесняя Чу Ваньнина к стене, принялся пламенно высказывать все, что он думает о Юань Шикае, революции, тех, кто на этом наживается (да, и он сам тоже, ну и что?!). На революции и тех, кто, как Чу Ваньнин, вечно ищут и защищают добро и справедливость. Так где оно, это добро? В непомерных налогах? В бесконечной борьбе? Чем добру отбиваться от зла и чем наигранная гуманность лучше жестокой справедливости? Чу Ваньнин вспыхнул в ответ, не заметив, что свеча почти растаяла, что воск стекает вниз, застывая мутными каплями на пальцах. Признанный поэт сверкал глазищами из полумрака, возражая, что истинное добро беспристрастно, истинная справедливость несовместима с ненавистью, ценна каждая жизнь, и… И спустя час, второй раз за вечер, Мо Вэйюй очутился на улице. *** Той самой истинной справедливости ради стоило сказать — Мо Вэйюй ушел сам, гордо оставив за собой последнее слово. Прижал этого… этого к стене в пылу спора и отскочил, как ошпаренный, словно штаны вдруг напичкали бомбами. Он гордо шествовал по холодному, темному переулку, придумывая все новые аргументы. Аргументы и только они занимали мысли. Аргументы, а не то, как захрустели бы тонкие пальцы, если перехватить сильнее чужую руку, не мысли, громко бы ли он шипел, если бы его целовали, до крови кусая губы? Ши Мэй никогда не вызывал таких желаний и Мо Жань разозлился. Не испугался, вот еще! Это адреналин, помноженный на отсутствие личной жизни, вот и мерещится всякое. А этот, с позволения сказать, «товарищ Чу», пусть остается со своими охранниками, подвалом, справедливостью, голодовкой. Не станет Мо Жань больше ему помогать, других дел полно, а «товарищ Чу» бледный не от голода, а даже если да, какая разница, и… На этом «и» Мо Жань обнаружил себя подле уличного магазинчика, с двумя чашками томатного супа и упаковкой «Те Гуанъинь». Оглядел дело рук своих, вздохнул и зашагал обратно. Ему же нужно где-то переждать ночь? Когда Мо Вэйюй добрался до знакомого дома и прошел за ширму, уже светало. Гнев утих, свернувшись в груди задремавшим псом. И Чу Ваньнин… тоже спал. Мо Жань отыскал его в кабинете. Чу Ваньнин, устроившись за столом, опустил голову на трактат Чжугэ Ляна, будто на мягкую подушку, вытянув руку к стене. Под рукой белел испещренный строками лист. Мо Жань аккуратно вытянул его, пробежал глазами волны-строки и украдкой спрятал в карман. Из узкого высокого окна лилась тонкая полоска света. Мо Жань начеркал на пустом листе несколько иероглифов, поставил подальше обе порции супа, и… Волосы Чу Ваньнина были мягкими. Мо Вэйюй отдернул руку и аккуратно прикрыл за собой дверь. Ни к чему ему слышать посторонний шум, пусть спит. Какими бы разными ни были взгляды, Чу Ваньнин не заслуживает умереть от голода. Посягающих на его свободу нелюдей не заслуживает тоже. К счастью, Мо Вэйюй в состоянии позаботиться и о том, и о другом. *** — Студент Чу! Думаешь, приехал из своего Китая — и все можно? Один из одногруппников, усмехнувшись, скрестил руки на груди и смотрел насмешливо — словно не он только что поставил подножку, от которой книга выпала из рук. Удержавшийся на ногах Чу Ваньнин с достоинством поднял книгу и строго посмотрел — акцент звучал слишком знакомо. — Думаю, ты тоже приехал из Китая. Другая провинция — не повод для возвышения по праву рождения. Конфуций говорил… — Конфуций?! Ха, да я его читал, когда ты лежал в пеленках! Чу Ваньнин сжал пальцы в кулаки. Вздохнул и выдохнул.  — Человек по природе зол! Что скажешь? — одноклассник и не думал держать лицо, остальные сгрудились вокруг, наблюдая за спором.  — Скажу, что развитие человеческих чувств ведет к обретению добродетели, — выдохнул Чу Ваньнин.  — Добро изобрели! Люди порочны и открыты для любой скверны.  — Это не так. Гуманность, долг и справедливость — врожденны, их нужно только развивать и тогда… Тогда каждый может стать Яо или Шунем! — запальчиво проговорил Чу Ваньнин, прижимая книгу к груди. Правители древности, о которых он читал по вечерам, глубоко запали в душу. Учитель не счел нужным вмешаться. В тот день с ним спорил весь класс, после занятий продолжив убеждение физическими методами. Но Чу Ваньнин все равно считал, что выиграл. Потом его перевели в другую школу — директор не хотел ссориться с благодетелями, снабжавшими школу формой и средствами. Новую школу Чу Ваньнин закончил блестяще, но больше не спорил — не было тех, с кем было бы интересно искать истину, еще позже стало не до дискуссий. По возвращении, спорить о правом деле Чу Ваньнин предпочитал стихами. Но этот Тасянь-Цзюнь, не иначе как в насмешку назвавшийся героем его поэмы, был совсем… Другим. Достойным оппонентом. Даже после того, как непочтительно прижал Чу Ваньнина к стене, так, что тот решился дара речи. А потом… сбежал. А Чу Ваньнин впервые за долгое время не мог остановиться, все спорил и спорил, возражая про себя и придумывая новые аргументы. Чтобы отвлечься, отправился в кабинет — выплеснуть в стихах странное ощущение, что вызывал этот… человек. На бумаге осталось несколько строк, он прикрыл глаза совсем ненадолго и не заметил, как заснул. Проснувшись, обнаружил — свеча давно догорела. Не обнаружил написанных стихов, но под двумя порциями супа красовалась записка. «Не беспокойтесь, я не стану их убивать. Уезжайте из города, наложница Чу». Чу Ваньнин моргнул — что?! Ах, лишняя, ошибочная черта. «Товарищ». Он осторожно подхватил записку, игнорируя недостойный поэта звук, что издал нетерпеливый желудок. Под запиской лежал билет «Шанхай- Париж». На завтра. Чу Ваньнин быстро поднялся, прошел в коридор и, опустившись на колени, откинул люк. В подвале было тихо. В подвале никого не было. Пиалы с супом давно опустели, Чу Ваньнин пару часов просидел неподвижно, глядя то на билет, то на часы. Телефон в гостиной зазвонил снова. Чу Ваньнин поднял трубку. Выслушал молча. Накинул пальто и шагнул за дверь.