Пламя

Шум поезда стучал в ушах. Отрезая прошлое, отражая настоящее. Сегодня не умер никто кроме тех, кому суждено было умереть. Очки пришлись как нельзя кстати — у ворот Мо Жань ловко выдавил лезвие, окликнув единственного (как удачно вышло!) охранника и резко выбросил руку вперед. Стекло вошло в шею, рука зажала чужой рот, и охранник сполз к его ногам. Время милосердия прошло. Мо Жань, умудрившись не запачкаться, ловко отцепил ключ с пояса стража и проскользнул в ворота. Ночной сад шелестел тенями, Мо Жань был одной из них. Тенью с лезвием в руке. Нельзя не признать, они тише взрывных камней, хотя парочка бы не помешала. Держась подле деревьев, ему удалось подобраться к следующему охраннику. Тот не дремал на посту, но Мо Жань оказался быстрее, прижал лезвие к чужому горлу, прошипев на ухо. — Где Чу… Фэй? — Не знаю, у старшего, он… — с трудом разобрал Мо Вэйюй сквозь акцент и ткнул вовремя запищавшей рацией в чужое ухо. — Выясняй! Чутье вопило, счет на секунды, а Мо Жань доверял чутью. Пришлось усилить аргументацию и теснее прижать лезвие. — Касимодо-сан! — глаза охранника нехорошо бегали, а руки тряслись. — Докладываю. Поступил приказ усилить охрану объекта. Прошу подтвердить местоположение. В рации замолчали на несколько долгих секунд. Но отчеканили сквозь помехи. — Два — пять. Второй этаж — пятая комната? Мо Жань резко опустил руку, рация распалась пополам как отрез ткани, укрывший на слишком острый меч. Охранник пробормотал в ужасе, не отводя глаз от лица Мо Вэйюя. — Она… ее призывает наместник. Это его кабинет. Сволочь. Решил не ждать ни свадьбы, ни утра? — Окна? Уйти можно? Сколько их на втором этаже? — лезвие вернулось к чужому горлу. — Десять. Там повсюду… забор, — хрипло выдавил побелевший охранник, завел руку за спину, что-то нашаривая. Один жест — и японец больше не заговорит. Никогда. «Ненужные жертвы», — прозвучало в мыслях слишком знакомым голосом. Выругавшись про себя, Мо Жань вырубил охранника ударом по затылку, прихватил с его пояса наручники и побежал к посольству. Особняк глядел в ночь темными провалами окон, но у подножия, в лунном свете что-то поблескивало, Мо Жань подошел ближе и охнул. Под окнами торчали стальные штыри — должно быть, кто-то однажды сбежал, вот и приняли меры, чтобы подвиг не повторили. Вот о каком заборе говорил охранник! Но где же искать Чу Фэй? Он вскинул взгляд на небо. Повезло, что сегодня морозно! Звезды сияли ярко и близко. Думай, думай! Ручка Небесного ковша указывает на север, значит, комната два-пять… Мо Жань, прикидывая, взглянул на здание, снова на небо и рванул вдоль стены. Яркая звезда метнулась к окну, отразилась в стекле небесным огнем и окно отворилось. Наверху показалась знакомая стройная фигура, овеваемая шелком. От облегчения он забыл как дышать и протянул руки, чтобы, отпустив шарф, она ступила на его ладони. Мо Жань жадно подхватил добычу на руки, и раньше, чем Чу Ваньнин успел сказать все, что о нем думает, накрыл ладонью рот. — Тише. Это всего лишь я. Глаза напротив сверкали двумя угольками, или то был свет падающих звезд? — Я отпущу, — пообещал Мо Жань. — Только… Вдруг вспыхнули все огни, все фонари вдоль дорожек, стало светло как днем. Он с Чу Ваньнином на руках бросился в сторону, к спасительной тени. — Тревога всем постам! Тревога всем постам! — понеслось из хрипящего, прикрученного к одному из столбов рупора. — Пусти! — Позже! В узком платье бежать неудобно, заверил себя Мо Жань. Чу Ваньнин вцепился в его плечи и сердито дышал. — Где они? Найти и доложить немедленно! Их укрыл ствол широкого платана и Мо Жань соизволил опустить Чу Ваньнина на землю. Тот соскользнул спиной по стволу, удержавшись на цыпочках. И замер. Не дышали оба. Чу Ваньнин босиком оказался ниже и кажется, был не слишком этим доволен. А как почернели глаза, куда там бархату ночного неба! Мо Жань засмотрелся на плеснувшую к краям радужку, сердце пустилось вскачь. Чу Ваньнин опустил отвел взгляд и Мо Жань с трудом, сквозь шум в ушах, разобрал:  — Тихо. Идем. Им повезло, охрана рассредоточилась по периметру, небольшой отряд отправился в особняк, не иначе, проверять безопасность наместника. Мо Жань, не слушая возражений (некогда!) подхватил Чу Ваньнина на руки, пробираясь к воротам, где одиноко лежал охранник, а трава была алая, как ветвь в волосах. Где она? Осталась в посольстве? Чу Ваньнин окинул мертвеца у ворот нечитаемым взглядом и спрыгнул на мерзлую траву. Мо Жань поспешно стянул ботинки. — Обувайся. Сам он позаимствовал сапоги охранника. Те пришлись почти по ноге. *** — Куда мы идем? — Мо Жань вздрогнул, когда Чу Ваньнин вдруг заговорил — мурашки от хрипловатого голоса защекотали загривок. Выбравшись из посольства, они в молчании шли переулками, чтобы не привлекать лишнего внимания и Мо Жань, не спрашивая, накинул пальто на чужие плечи. И приобнял спутника, готовый отговориться, что со стороны их примут за гуляющую парочку, но Чу Ваньнин, как ни странно, не возражал. Жаль, идиллия продлится до тех пор, пока он не скажет то, что должен. — Тебе нужно уехать. Чу Ваньнин взметнулся, остановился резко, подле столба, где на фоне светлеющего неба красовалось страшное украшение — голова в стальных прутьях. Голова и ничего больше.  — Нет. — Послушай, — Мо Жань обернулся к нему и, хотя внутри все клокотало, он старался смягчить тон. Пламенный спор сейчас не поможет, а Чу Ваньнина нужно убедить.  — Если ты не уедешь, мы потеряем то, за что боремся. Неужели ты хочешь, чтобы все было напрасно? Неужели хочешь никогда не написать новых строк? Неужели хочешь, чтобы все перестали верить в добро? Не то. Чу Ваньнин застыл изваянием, только плечи часто вздымались. Как назло, нужные слова не приходили. Зато Чу Ваньнина хотелось забрать, запереть и никуда не отпускать, но это неправильно. Мо Жань смотрел, а в мыслях стучало. «Как мне верить в добро, если не будет тебя?» — Я не хочу смотреть на тебя… там, — пальцы легли на подбородок и чуть приподняли. Чу Ваньнин побледнел и коротко сглотнул. Помолчал несколько мгновений и, наконец, выдохнул. — И я… не хочу. Мо Жань посчитал это за согласие. Голова смотрела невидящими глазами куда-то вдаль. *** На вокзале Мо Жань разжился припрятанной сумкой, вспомнив добрым словом Ши Мэя. Тот не забыл даже про взрывные камни, хотя и рисковал, устроив их под пиджаком. Дальше путь лежал к буддистскому храму, что приютился в одной из вокзальных пристроек. Храм благословенно пустовал, догорали в песке три благовонные палочки и благоухали несколько цветочных венков — из тех, что вешают на удачу. Мо Жань, отвернувшись к бронзовому Будде, протянул Чу Ваньнину сумку. — Переодевайтесь, я не буду подсматривать. Чу Ваньнин благодарно кивнул и шагнул к алтарю. Мо Жань отошел к выходу, скрестив руки на груди, всем своим видом являя намерение никого не впускать. Прошла поодаль семья с тремя детьми, зевая на ходу, свернул к вокзалу служащий с чемоданом, от ближайшего лотка поплыл запах яблок в карамели. За спиной зашуршал шелк и Мо Жань не вовремя представил обнаженные плечи, красивый изгиб позвоночника (у него есть ямочка на пояснице?) и то, как темные волосы стекают по белоснежной коже, когда… Он собрал все силы, чтобы не обернуться. Чу Ваньнин окликнул его, когда облачился в темный костюм и строгое серое пальто. Затейливая прическа сменилась гладким, перетянутым тонким шнурком, хвостом. Мо Жань с сожалением вздохнул, принимая обратно полегчавшую сумку и взглянув на шумный вокзал. Он не заметил, что перед алтарем горит на две палочки больше. Он думал о том, что от Чу Ваньнина все еще пахнет яблоней. *** В сказках всегда так — встреча с чудом оборачивается расплатой и разочарованием, в жизни еще хуже. Горше. Что же, жизнь продолжится. Для Чу Ваньнина точно. — В Париже, — заговорил Мо Жань, будто продолжая недавно прерванный разговор. — Поселитесь у моего друга. Он живет один, составите ему компанию. Будете писать стихи, вдохновлять людей, а потом… — Потом, — Чу Ваньнин прищурился, глядя нечитаемо. — Сейчас я сбегаю. — Не сбегаете. Несете огонь революции, — склонившись, прошептал в изящное ухо Мо Жань. Вокруг сновали люди, разносился гомон голосов, но зря рисковать не хотелось. Его спутник вдруг замер, прикусил нижнюю губу. Та блеснула влажно, Мо Жаня окатило жаром и он поспешно продолжил, ускорив шаг. — Знаете, в детстве я читал легенду о том, как один человек, желая провести людей через темный, опасный лес, вырвал из груди собственное сердце и осветил им путь. Чу Ваньнин посерьезнел и не перебивал, ступая шаг в шаг, тонкие пальцы теребили рукав. — Они прошли через лес, выбрались на свободу, увидели горы и реки. — А потом? Они признали его вождем? Мо Жань улыбнулся и покачал головой. — Он упал, утратив силы, а сердце растоптали. Но, — тут же добавил он, накрыв ладонью отворот чужого пальто. — Вам не нужно жертвовать сердцем. Только нести и сберечь огонь. Щеки запылали, он поспешно вытянул из кармана билет и вложил в ладонь, пробормотав.  — Первый вагон. Нам нужен первый вагон. Мо Жань, крепко сжав изящный локоть, потянул Чу Ваньнина за собой. Поезд прогудел призывно, выбросив клубы дыма в серое небо, у вагона переступал с ноги на ногу контролер — зимняя накидка на плечах была ему явно мала. Мо Жань протянул билет, контролер отошел в тусклый свет фонаря, вертя билет то так, то этак. Секунды сливались в минуты, минуты тянулись, тянулись, тянулись. Чу Ваньнин скинул пальто, перекинув через локоть, настойчиво глядя на контролера — ни дать, ни взять, вежливый, но спешащий пассажир. Тот же окинул взглядом обоих. — Разрешение на выезд? «Попались», — мрачно подумал Мо Жань. Все-таки придется потратить камни, лучше все разом, и выбираться обходными путями. Ши Мэй не виноват — авантюра зависела от удачи, а удача Мо Жаня давно закончилась. Мо Вэйюй собрал камни в горсть и шагнул вперед, к вагону но… Чу Ваньнин шагнул раньше. Возвышаясь над контролером на голову, но доверительно наклонившись, он изрек без улыбки. — К сожалению, господин наместник ограничился устным пожеланием хорошей дороги. Желаете спросить его лично? Чу Ваньнин ровно улыбался, словно никуда не спешил и готов был ждать несколько часов кряду, но от улыбки Мо Жаню стало не по себе. Кажется, не только ему — смотритель, бросив: «Проходите, четвертое купе», потерял к ним интерес. Чу Ваньнин расслабил плечи и ступил в вагон. Мо Жань разжал онемевшие пальцы и шагнул следом. Внутри пахло углем и холодом, на откидном столике примостилась чернильница и запотевший чайничек. Чу Ваньнин, аккуратно повесив пальто, сел на скамью, Мо Жань застыл в проходе, сообразив, что едва не забыл самое важное. Что с ним сегодня?! — Дайте билет, я напишу вам адрес. И вообще напишу, если вы не… Паровоз протяжно загудел, дернулся, их толкнуло друг к другу, лоб прижался ко лбу. Чу Ваньнин взглянул исподлобья, задержал дыхание, будто хотел что-то сказать. Но молча положил билет на столик. А если б протянуть, они столкнулись бы, сплелись пальцами, и… Мо Жань вздохнул. Выдохнул. Взял себя в руки и принялся писать.  — Готово. Скажете, что вы… Он не закончил. Чу Ваньнин дернул Мо Жаня на скамью, выскользнул за дверь, щелкнул замком снаружи. Мо Жань мгновенно вскочил, забарабанил в дверь. — Открой! Что ты делаешь? — Ехать должен ты, — донеслось снаружи. — Ты достоин. Опять гуманистическая ересь! В глазах потемнело, Мо Жань с силой рванул дверь, сталь загремела, но устояла.  — Тебя видели со мной! Тебя убьют, если ты останешься.  — Я… буду осторожен. И ты будь. Собрался геройски погибнуть как герой из легенды или император из собственной поэмы? Не выйдет! Удержать, немедленно удержать, а черный камень, как назло, выскальзывает из пальцев. — Разве так благодарят за спасение?! — Я не просил меня спасать. Голос отдалился. Мо Жань толкнул черный камень в замок и дернул дверь. Пол под ногами вздрогнул, завибрировал глухо. Есть, дверь поддалась! Мо Жань бросился в тамбур, расталкивая людей и чемоданы, ухватил Чу Ваньнина за запястье и втащил в вагон. Закрепил успех, втолкнув в купе. Чу Ваньнин разгневанно сверкнул глазами.  — Тасянь-Цзюнь! Прекрати немедленно! Пусти меня! Мо Жань мотнул головой, толкнув его на сиденье. — Вот же упрямый! Ехать должен ты! Приковать тебя, что ли… о! Раньше, чем Чу Ваньнин успел вскочить, возразить и что-либо предпринять, Мо Жань рывком уселся на узкие бедра, удерживая на месте, перехватил тонкие запястья, не давая себя оттолкнуть. — Посиди спокойно, пожалуйста, — почти ласково попросил он. Чу Ваньнин потрясенно замер. Поезд качнулся, трогаясь, их снова снова вжало друг в друга, бедра проехались по бедрам и покраснел уже Мо Жань. Это не помешало ему втиснуть в браслет тонкое запястье, защелкнуть второй на держателе и буркнуть. — Я напишу, Чу Фэй. Губы напротив влажно раздвинулись, встрепенулись ресницы. Мо Жань ожидал изысканного ругательства, но не дал бы ему вырваться наружу. Решившись, он качнулся к чужим губам и… полетел спиной вперед. Поезд набирал ход, поезд тряхнуло, Мо Жань поднялся, потирая поясницу. Чу Ваньнин прожигал его взглядом, но молчал. Мо Жань наклонился, задел ладонью чужое бедро, подтолкнув кончиками пальцев заветный ключ. Чу Ваньнин вспыхнул, что стыдливая дева, взмахнул свободной рукой (оттолкнуть, уж точно не притянуть, а Мо Вэйюй бы не отказался!) но Мо Жань выскочил за дверь без прощального взгляда. Тамбур ходил ходуном, поезд предупреждающе гудел, набирая скорость, стуча колесами. Мо Вэйюй рванул дверь — в лицо ударил ветер, бросилась пыль, зацарапав горло. Поезд покидал Шанхай, но Мо Вэйюй должен был остаться. Ветер вовсю хлопал полами пальто. Мо Вэйюй шагнул на ступеньку вниз. И прыгнул. «Он того стоит», — подумал, покатившись по царапающей щебенке. Перед глазами стояло удивленное, красивое лицо, темные глаза разреза феникса. Улыбка. «Того, чтобы жить». *** Весеннее утро наливалось жарой — солнце высушило росу и капли на листьях. По нагретому лучами подоконнику скакали воробьи, стучал на соседней улице, трамвай. В дверь позвонили — молочник протянул жестяной бидон, до краев наполненный молоком, пожелал господину хорошего дня. «Господин» вежливо поблагодарил, не позволив себе нахмуриться. Китай охвачен смутой и день не мог быть хорошим. Но Европа далека от потрясений, которыми живет Поднебесная, и не Чу Ваньнину ее судить. Приехав почти полгода назад, он не сразу привык к тому, что не нужно прислушиваться к каждому шороху. Что посреди ночи не уводят на допрос. Что, несмотря на войну, никто не спит с пистолетом под подушкой. Никто не знал, что меньше чем через год Европа наполнится сбежавшими из России старинными семьями; что и там разгорится революция. Пока Европа об этом не знала. Европа жила своими бедами, но беды были на окраинах. Столица полнилась ароматами круассанов, цветущей вишни, свежей зелени и горчащего от крепости кофе. Чу Ваньнин предпочитал чай с видом на Сакре-Кер. Перебирая утренние газеты, высматривал среди листов обещанный конверт. Но известий не было. А ведь ему было, что сказать Тасянь-цзюню! Начиная от поезда и увлекательного путешествия (он избавился от наручников на третий час пути) продолжая тем, что он не ожидал таких замечательных друзей. Нужный дом нашелся быстро — каждый мог указать на часовенку со статуей Святой девы у входа, неподалеку, среди увитых поздними розами дворах, прятался и подъезд. Его встретила приветливая девушка с теплой улыбкой и трогательным акцентом. «Я рада видеть того, кто сражается за революцию», — сказала она тогда, решительно вскинув голову. И добавила, что мечтает вернуться в обновленный Китай. Вечером же позвала Чу Ваньнина пить чай. Небольшую, но уютную кухню освещала лампа под изумрудным абажуром, наполняя воздух загадочным свечением. Заваренный по всем правилам улун пришелся Чу Ваньнину по душе. Так и повелось. Раз в неделю по воскресеньям, до того, как густое пение органа наполняло воздух, он заходил в небольшую часовню. Опускал пару монет в ящик для пожертвований, обходил зал и долго стоял у «Торжества Святого Сердца», куда часто приносили цветы. Если количество было четным — Чу Ваньнин отправлялся на прогулку в любую погоду, непременно включая в маршрут спрятанную во дворах кондитерскую. Он никогда не уходил оттуда без пирожных для Сяньсянь. Старый дядюшка Лю отчего-то всегда подмигивал, упаковывая сладости в уютно шуршащий пакет. Сегодня в храме от самого порога благоухали яблони. Недавно сорванные семь ветвей дрожали каплями на лепестках, на распускающихся нежных бутонах, наполняя воздух тонким, сладким ароматом. Чу Ваньнин еще раз пересчитал ветви и направился домой. Обычно он проводил день за стихотворными строками, но сегодня не работалось. Строфы не желали связываться между собой, слова — ложиться красиво. Внутри ныло и стучало тревожно, хотя для тревоги не было повода. Как сердце трепещет, как бьется тревожно! Гонюсь я за тем, что догнать невозможно. Как древний поэт, я за солнцем летел, Луну из реки раздобыть я хотел! Горит мое сердце, горит мое слово… Испортив пятый черновик, Чу Ваньнин стиснул перо и уставился в окно, где по черепичной крыше скользил солнечный луч. Под окном распускалась сирень, вдалеке весело гомонили дети… Совсем не глухой, мрачный ноябрь, когда в дом ворвался незваный гость. Ворвался и так же быстро исчез. Это яблонный аромат разбудил ненужные воспоминания. След от наручников остался тонкой темной полосой, через неделю сошел «на нет», но воспоминания так просто не стирались. Ло Сяньсянь заметила однажды, что господин Чу порой возвращается с прогулок опечаленным — не потому ли, что не получает желанных вестей? Чу Ваньнин, вскинувшись, был готов вытрясти из нее все, что она знает. Спустя мгновения понял — не знает ничего. Она сочувствовала изгнаннику с Родины, ведь сама была такой же. — Однажды они придут, — успокаивающе сказала она и заварила весенний горьковатый урожай «Гуанъинь». Тогда и разговорились. Чу Ваньнин неожиданно для себя рассказал о том, как отец бежал от преследований в Японию, стал монахом в буддийском монастыре, но однажды встретил мать. Ло Сяньсянь — о своей семье. Как погибли при взрыве родные, как она на перекладных добиралась в Париж, к дальним родственникам. Как в поезде, в дороге ее спас… сущий разбойник. Сущий разбойник с очень добрым сердцем, который ей помог и Сяньсянь обещала не остаться в долгу. Не осталась. Чу Ваньнин покачал головой. Ненужные воспоминания. Он не мог написать — понадеялся на чужое слово и жаркий шепот. Глупец. Давно пора забыть теплые руки на ступнях. Насмешливое обещание про колодцы и танго под прицелами чужих взглядов. Предательский шепот, от которого подогнулись колени. «Вам не нужно жертвовать сердцем. Вам нужно нести и сберечь огонь».Забыть это и небо перед рассветом, когда лиловая кромка сменилась голубой, а поезд все стучал. Все обман, обман, обман. Впрочем, пусть. Тот, кто несет огонь, рано или поздно станет пламенем. Для этого не обязательно быть кому-то нужным. Я — дерево, жертва пожара лесного. Огонь сокрушительный ветром раздут, И капли дождя на него не падут; И ствол мой трещит, как сухие поленья! Насколько мне хватит такого горенья? Перед глазами прояснилось и Чу Ваньнин понял, что уже несколько минут беззастенчиво пялится на парочку, выбравшую для объятий его двор! Девушку с короткими темными волосами самозабвенно обнимал за талию высокий юноша. Девушка рассмеялась, принимая цветущую яблонную ветвь. Внутри что-то вздрогнуло — ветвей у «Святого Сердца» было семь. Или восемь? Чу Ваньнин поднялся рывком, коря себя за мнительность и, забыв о пальто, слетел по ступеням. Кондитерская была заперта, уныло темнела окнами, не помогли и условные «пять коротких». Чу Ваньнин обошел вокруг дома и уставился на запертую дверь. Тревога и не думала униматься, но как узнать, как теперь узнать? И где дядюшка Лю? — Не будет его сегодня, — произнесли за спиной. — И завтра не будет, не ждите, господин… Чу? Это же вы? Чу Ваньнин вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял китаец, на лице отпечаталась мудрость лет, тонкие усы обрамляли подбородок, придавая сходство со старым, древним драконом. — Просил вам передать, если объявитесь. Раньше вас ждал. В руках Чу Ваньнина оказался знакомый пакет. Налетевший с реки ветер так и норовил то вырвать его, то обдать холодом. Чу Ваньнин поклонился и быстро зашагал к дому, с трудом удержавшись от того, чтобы не вскрыть все на ходу. В пакете, вопреки обыкновению, оказались пончики с клубничным джемом, присыпанные сахарной пудрой, и пухлый конверт. Чу Ваньнин надрезал конверт перочинным ножиком, на стол выпал ворох пустых листов и короткая записка. «Я вынужден уехать, не дождавшись вас, господин Чу. Жаль, не удалось попрощаться, хотя в сегодняшнем меню одни стариковские глупости, которые не стоят вашего внимания. Но старость часто занудна, а я делюсь с вами, как с любимым покупателем. Уважьте старика. Остаюсь с неизменным уважением к вам, дядюшка Лю». Газетную заметку приклеили на отдельном листе. Чу Ваньнин всмотрелся, нахмурился. «В редакции «Минбао» вышел новый поэтический сборник. В нем опубликованы стихи «Пламени революции» — так называют поэта китайско-японского происхождения, который…» Чу Ваньнин нахмурился сильнее. Решив проверить догадку, наклонил листы. Заметка служила ширмой! На стол выпала еще одна вырезка. Побелевшие пальцы сжали край стола. С черно-белой фотографии, из-за железных прутьев на него и весь мир вызывающе глядел Тасянь-цзюнь. «Нанкинская правда, 24 марта 1917» «Сегодня, силами доблестных полицейских и защитников города задержан враг Отечества. От взрывов, устроенных Мо Вэйюем, полегло множество людей, но цикада всегда перехитрит богомола. Казнь преступника состоится…» Чу Ваньнина замутило, ноги подогнулись и он не заметил, как оказался в комнате не один. — Все в по… — начала было Сяньсянь, замерла, глядя в посеревшее как осеннее небо лицо. — Какой сегодня день? — помертвевшим голосом уронил Чу Ваньнин, мир вертелся безостановочно, а он был в эпицентре смерча. Сяньсянь ответила так тихо, что Чу Ваньнин расслышал с трудом. «Казнь преступника состоится 26 марта». Завтра.