Пламя

Ожидаешь в ночь перед казнью ямы на с видом на звезды — непременно подсунут более «приличное». Пустую и сырую камеру, вернее, подвал при посольстве. И никакой романтики, не считать же таковой пищащих в углу крыс. Впрочем, ближе те не подбирались. Пока. Руки крепко стянули за спиной, но если придется, он отобьется и ногами. В тот день, проводив Чу Ваньнина и вернувшись к платформе, Мо Жань встретил Ши Мэя. Он надолго запомнил ужас, плеснувший в глазах друга. Несмотря на все недопонимания, Ши Мэй пришел за ним проследить и проводить.  — Спасал «Пламя революции», — усмехнулся Мо Жань, улыбаться разбитыми губами было больно, но не хотелось волновать еще сильнее. — Чу Ваньнина? — немедленно подхватил Ши Мэй. — Это ты ему помог? Ох, А-Жань! Друг порывисто шагнул к нему, обнял так крепко, что заныли ребра. Раньше за такое объятие он отдал бы полжизни. На них покосился хмурый полицейский, Ши Мэй поспешно подхватил Мо Жаня под руку и потянул к выходу, проговорив беззаботным тоном.  — Какой он? Расскажи! Мо Жань так же поспешно кивнул, засунув руки в карманы. Он не собирался рассказывать подробностей. Прикованный в вагоне Чу Ваньнин принадлежал только ему. — Он… «Восхитительный». — Очень радеет за правое дело. Облака разошлись, впервые за несколько дней выпустив солнце, остался позади вокзал. Деревья трогали ветвями розовый рассвет, а Ши Мэй выдохнул с надеждой, крепче взяв Мо Жаня за руку.  — А-Жань, ты, случайно, не взял у него… «Я многое хотел бы взять у него».  — Нет. Не до того было, а потом…  — Ясно, — Ши Мэй грустно вздохнул, но, кажется, не обиделся. Мо Жань соврал другу во второй раз — отдавать все, что… Отдать лист, с которым не расставался с ночи знакомства, он был не в силах. — Что ж, если еще раз встретишься, не забудь, ладно? Кажется, обещание он выполнит не в этой жизни. Писк раздался ближе, возвращая в настоящее. Надо же было так глупо попасться, а все из-за Павлина! Впрочем, Сюэ Мэна он винил по старой привычке. По правде говоря, перерыв стоило взять давно — с тех пор, как он начал спать так мало, что перестал отличать сны от яви, а однажды и вовсе чуть не поцеловал Ши Мэя, приняв его за Чу Ваньнина. По Шанхаю летали слухи, что к лету диктатора сместят, он слетит с трона, а следом полетит наместник, но какое дело Мо Жаню было до слухов и новостей? Изначально он «загорелся» идеей революции из-за Ши Мэя и немалой прибыли, теперь же жадно ловил новости из Европы. Мо Жань видел ее только на черно-белых газетных снимках, но… Но представлял, как Чу Ваньнин идет среди распустившейся сирени, как покупает жареные каштаны, как щурится на ярко-синее небо. Как ему улыбаются девушки. Нет, это лишнее. Мо Жань на эти улыбки крепче сжал бы надежную ладонь, если бы они гуляли вдвоем. Если бы… О чем только не думается в ночь перед смертью! Никто не виноват, что в «Минбао», в конце концов, случился обыск, о котором их не успели предупредить. Мо Вэйюй успел бросить Сюэ Мэну: «Уводи его», и остался встречать гостей. Использовать здесь камни значило подвергнуть опасности Ши Мэя, и слишком крепко въелось то, давнее: «Они же… люди». Не прошло и получаса, как на запястьях Мо Жаня защелкнулись наручники. В каком-то смысле, они с Чу Ваньнином теперь были квитами. Он думал, что не уснет этой ночью, но усталость сделала свое дело, Мо Жань задремал, опершись спиной о влажную стену. Сквозь сон он слышал шум и крики, проснулся от грубого толчка в плечо.  — Пей! В горле пересохло, он выпил чай залпом, большими глотками. Зеленый, горьковатый чай, а потом снова уснул и утро наступило до неприятного быстро. Серые тучи висели низко над землей, с минуты на минуту начнет накрапывать дождь. Серое, хмурое утро. Кто из великих сказал: «В такой день трудно жить, но легко умирать»? Великий был не прав. Умирать не хотелось до дрожи, но выбора не было. Оставалось последнее дело, за которое ему не заплатят. Чу Ваньнин бы оценил, но он не узнает. Его грубо вытолкали из подвала, усадили на повозку, та медленно тронулась к центральной площади. Повозка покачивалась из стороны в сторону, ползя по вымощенной крупным булыжником дороге, отнюдь не весенний холодный ветер пробирал до костей, но Мо Жань, будто не замечая, щурился на свет и что-то просчитывал про себя. Главный детонатор под эшафотом, ему нужен один камень, что он домастерит по дороге, в рукавах нижних одежд, что ему оставили, удалось припрятать пороха. Славная выйдет цепочка взрывов, дойдет до самого наместника! А потом… «Потом» не для Мо Жаня — он вспыхнет пламенем. Интересно, Чу Ваньнин бы им… гордился? Мо Жаню нравится думать, что да. Площадь не заполнилась и вполовину — впору было бы обидеться, что не такой уж он знаменитый преступник, каким его преподносят. Впрочем, это к лучшему. Наместник вместе со своей избранницей восседал на возвышении под роскошным балдахином. Лица девушки отсюда было не рассмотреть. В центре площади сколотили эшафот, от недавно срубленных ступенек пахло свежим деревом. — Перенесли? — крикнул сопровождающий Мо Жаня стражнику на площади. — Наместнику неудобно, — отозвался тот. Неудобно? И к лучшему. Наместник спешит навстречу собственной смерти, не будем ему мешать. Из повозки Мо Жань вышел сам, с трудом, но устояв на затекших ногах, сжимая в ладони запал. Он чувствовал на себе взгляды — любопытные, отвращенные, испуганные, но не смотрел в ответ. Пальцы расправляли проводок, ведущий к взрывному камню, его останется случайно уронить. Ладони зажгло, огонь отозвался в сердце. Забили барабаны. Вот оно. Мо Жань не видит, но знает — Наньгун Лю привстал на кресле и нетерпеливо подался вперед. Шеренга военных — расстрельная команда, по взмаху распорядителя казни вскидывает ружья в едином, синхронном движении. — Тасянь! Тасянь-цзюнь! «Жаль, так и не узнает настоящее…», — вздыхает Мо Жань, почти оборвав проводок и разжав пальцы. «Настоящее имя… стоп, что?!» В первую секунду он вздрагивает. Во вторую — думает, что огляделся, ослышался. В третью — отпускает взрывной камень, так и не оборвав проводок, камень катится, катится с тихим стуком по деревянным доскам. Во главе расстрельной команды стоит Чу Ваньнин. Внимательно смотрит на Мо Жаня. И взмахивает рукой. *** Кому-то с утра было не по себе, кому-то снились странные сны, но старику Таньланю было не до тревожных сновидений. Он и без того выслушивал слишком много! К кому, как не к аптекам, спешат со всеми хворями, прихватив с собой заодно и горести? Одному дай средство от ноющих коленей, второму посоветуй настойку от подагры, третий, зайдя «на минутку», рассказывает о своей полной невзгод жизни, надеясь сторговать пару монет… Так и опоздать можно! Он не горел желанием смотреть на казнь, визит на площадь — необходимость. Может, удастся упасть в ноги господину наместнику, чтобы выпустил дочь и жену? Никакой на них вины, на минуту нарушили комендантский час, помогая ему в аптеке. Может, боги сжалятся и наместник будет милостив, ведь целебные травы всем нужны, а простой народ хочет жить. А как? Налоги поднимаются каждую неделю, в прошлый раз выгреб всю выручку за день, чтобы с поклоном опустить звякнувшие монеты в грубую руку. А куда деваться? Все так живут. Даже поставляя лекарства для властвующей семьи, нельзя быть уверенным в завтрашнем дне. Особенно тем, кто сражается с захватчиками, объедающими собственный народ. Тяньлань видел в газете портрет юноши, которого сегодня казнят, для Таньланя в его возрасте — все юноши. Приятное, волевое лицо, прямой взгляд. Преступник, говорите? Взрывы без жертв невозможны, куда без них на пути к цели? Тяньлань уверен, каждый китаец рад отдать жизнь за свободу страны. Он бы тоже отдал, да целебные порошки дороже и полезнее. Кстати, надо бы прикупить древесных грибов да позднюю ромашку. Поднявшись и держась за спину, он взглянул на часы. До казни целый час, но явиться раньше — не позже, глядишь, и застанет наместника, а там как небо поможет. Что ж, наместника он и вправду застал. Что до остального… Площадь оцепили, повсюду извивались красные змеями взрывные ленты, точно не убранные после новогоднего празднества. Полицейских не счесть, неподалеку беспомощно распахнул шелковую завесь паланкин, это в нем выезжал в люди наместник! Что здесь… — Пристрелили, как есть, пристрелили, — зашептала сложив руки в молитвенном жесте и задрав голову к небу, пожилая дама. — А не врешь? — подвинулся к ней пузатый делец, из тех, что любят делать на казни ставки — сколько проживет казненный и не распорядится ли наместник о внезапном помиловании.  — Чистая правда! — старуха, явно оскорбленная, поджала губы. — Целый взвод обернулся и кааак пальнет! Эта старушка врать не будет. Тяньлань осторожно придвинулся ближе. Ему и дела быть не должно! Ан нет, жаль парнишку. Может, деньги по нему ритуальные сжечь? Как его звали? Оказывается, он спросил вслух. Шепчущаяся парочка вздрогнула и обернулась с непроницаемыми лицами. — Поди, из Фуцзяни явился? Вечно они последними узнают! — Наньгун Лю его звали. Наньгун Лю, — недовольно вздрогнул делец и вздрогнул уже Тяньлань. — Господин наместник?  — Все знает и голову морочит! Вот же он, — дама едва заметно мотнула подбородком в сторону и Таньлань едва не ахнул. Подслеповатость не дала разглядеть — то, что он принял за груду тканей посреди площади, оказалось накрытым покрывалом телом. Из-под покрывала торчал носок черного ботинка. Тяньлань зябко повел плечами, надо было насдевать больше одежд, пробирает как зимой. — А парнишка? — опасно спрашивать о преступнике, да вырвалось раньше чем успел подумать. — Подрывник-то? Сбег, в чем был сбег! Видно, судьба распорядилась, ох, судьба.  — О чем сговариваетесь? Расходитесь! — полицай возник как японская игрушка из шкатулки. — Нечего тут стоять! — Уходим, уходим, — забормотала дама. — Ох, горе-то какое! Но ее уже не слушали ни полицейские, ни Тяньлань. *** Из чердачного окошка ошеломительно пахло сиренью. Мо Жань не удивлялся, старался не удивляться тому, что Чу Ваньнин знает и Павлина, и Ши Мэя. Мо Жаня мутило от того, что он не ел несколько дней, перед глазами плыло, но он никак не мог насмотреться. Кажется, чужие черты стали острее и воздушнее. Кажется, глаза — темнее, кажется… Кажется, темные волосы впитали яблонный, а вовсе не сиреневый аромат. На чердаке слишком тесно, вот Чу Ваньнин и соизволил опустить голову на его плечо. Так хорошо. Правильно. Ши Мэй просил переждать, не попадаться. На улицах стреляют, но они выполнили миссию куда лучше, чем ожидалось. Почти без лишних жертв. — Ты мной гордишься, Учитель Чу? — одними губами спрашивает Мо Жань, на то, чтобы громче, не хватает сил, но Чу Ваньнин слышит. — Горжусь, — на макушку ложится теплая ладонь. Как в детстве, так тепло, что щемит в груди. — Не ожидал, что ты… появишься, — отчего было так легко болтать мысленно, а сейчас слова теснятся в груди, не находя выхода? И все как один кажутся не стоящими внимания. — Я ведь так и… — Не написал? — хмыкает Чу Ваньнин и вновь наступает тишина. Они уйдут перед рассветом, когда темнее всего, сейчас светит луна и белеет в полумраке сирень. Мо Жань дышит часто, Чу Ваньнин — ровнее, за разговором они быстрее дождутся утра. А что делать, придумают после.  — Что ты будешь делать… завтра? — спрашивает Мо Жань, отчаянно не желая услышать «Уеду как можно дальше». Ему нужен этот надменный и красивый человек, нужен так близко, как это возможно. Темное прошлое? Будто у Мо Жаня светлее! Нужен, чтобы видеть мир в другом свете. В другом взгляде. Нужен, чтобы помнить о добре, и… не только поэтому. Он скажет позже, а пока любуется лунными бликами на скуле, ощущая плечом приятную тяжесть. Утром они будут свободны, но если поутру Чу Ваньнин исчезнет, пусть ночь не кончается. *** На плече у Тасянь… у Мо Жаня уютно. Чу Ваньнина беспокоит слишком частое, затрудненное дыхание, он пытается передвинуться, но на спину тут же давит ладонь, придвигает обратно — «лежи». Нужно дождаться утра. Хорошо, что Ши Минцзин не задавал лишних вопросов. Они оба понравились Чу Ваньнину, глава редакции и его заместитель. Хорошо, что у него оказались целы ниточки с одной из шанхайских группировок и Костяной бабочкой — это она уговорила наместника выехать пораньше. Надо будет принести ей цветы. После. Он знает, что Ши Минцзин обезвредил заряды вручную — это и помогло увести Мо Жаня до того, как площадь заполнили полицейские. Чу Ваньнин давно разучился бояться, страх пришел позже. Он качнул головой на выставленную на редакционном лакированном столе и явно контрабандную соджу и следом за Мо Вэйюем поспешил на чердак. «Что ты будешь делать завтра?» — шепот похож на шелест рассветных листьев. Что он будет делать? Что «они» будут делать? В Шанхае оставаться нельзя, в Нанкине опасно. Уедут, туда, где имя Мо Вэйюя — не притча во языцех, туда, где они смогут продолжить революцию. Что делать? То же, что и всегда. — Жить. Бороться. Писать стихи. — Прочти мне? Когда они успели перейти на «ты»? Или смертельная опасность сближает? Чу Ваньнин кивает, говоря негромко, нараспев — теперь слова приходят сами, не нужно собирать их по всему листу. В светлую даль погляди — Море спокойно уснуло, Гладкая белая ширь Дремлет в мерцающей мгле. Моря могучий простор Тих, величав и свободен, Смотрят на спящие воды Очи внимательных звезд. Здесь же, в безмолвном бору, Высятся древние сосны, Руки ветвей простирая, В сон погрузились они. Мо Жань выдохнул спокойнее, размереннее, и тут же спросил. — Ты там был? Видел море? — Мм, — неопределенно отозвался Чу Ваньнин, не хотелось говорить об Японии, но он ответит, если спросит Мо Жань. Мо Жань не спросил. Вздохнул с легким присвистом и задумчиво улыбнулся чему-то, недоступному чужому взгляду. — Я мечтал открыть ресторан. Думал, заработаю гору денег во время… в общем, что у меня будет лучший ресторан в Европе! Открыл бы его, когда все закончилось.  — «Открою», — нахмурившись, поправил Чу Ваньнин. Лицо у Мо Жаня не бледное, а серое. Ему кажется? Это неверные лунные тени? — Открою, — исправился Мо Жань, глубоко вздохнул и выдохнул. — Но теперь мечтаю не только об этом. И жалею… Тоже не только об этом. Знаешь, я подумал, однажды наступит время, когда ничего не исправить, а когда — никто не зна… Чу Ваньнин с ужасом воззрился на собственные пальцы, что легли на губы Мо Жаня, прерывая слова. Тот опешил, но не спешил отталкивать. Вместо этого поймал руку в свою, словно говоря — «не бойся». И Чу Ваньнин ему поверил. — А ты? О чем ты мечтаешь, Ваньнин? О чем ты… жалеешь? Ох, почти стихи. Глядишь, поживу пару лет с тобой — и передумаю делать взрыв… Он закашлялся — долго, хрипло, надрывно. Чу Ваньнин вздрогнул, снова вглядевшись в чужое лицо. Мо Вэйюй знает? Откуда? Невозможно, хотя было бы справедливо. О чем он сожалеет? «Ты не поблагодарил меня за спасение». Чу Ваньнин мог бы возразить, что не просил его спасать, но спорить — оттягивать неизбежное, а страх следует встречать лицом к лицу. Мо Жаню лучше знать — не все так просто. Даже если он передумает. В воздухе еле дрожат Эти простертые руки, И у меня почему-то Нервы, как нити, дрожат. Проговорил на одном дыхании Чу Ваньнин и, прежде чем Мо Жань успел спросить, возразить, сделать хоть что-нибудь, решительно приподнялся на ладони. И поцеловал его. Ткнулся губами в щеку и тут же лёг обратно. Сердце колотилось как бешеное, он с трудом расслышал хрипловатое. — Можно… еще раз? Левее? Хотелось выдохнуть «нет», лишь бы не встречаться глазами, но Чу Ваньнин вновь приподнялся, и тут уж Мо Жань не упустил своего. Левее были губы, ниже — руки, сжавшие талию, перетянувшие на себя, заставляя лечь поверх. Исчез шнурок с волос, те рассыпались по чужим плечам. Мо Жань обнимал крепко, Мо Жань был везде. Ртом вжимался в рот, бедрами — бессовестно в бедра. Губы пылали, он весь пылал как пламя. Не Революции, для Мо Жаня. Горячая ладонь провела по спине, надавила на поясницу, заставляя прижаться теснее, ощутить, что в пламя обратился не только он. Лунные блики плясали то на лицах, то на плечах. Мо Жань стянул с Чу Ваньнина куртку, с плеч — рубашку, приник поцелуем к шее, довольно выдохнув, когда Чу Ваньнин вздохнул громче. — Вот так, правильно… Ваньнин. Надо бы осадить наглеца, но голос норовил сорваться в стон. Чу Ваньнин решительно опустил руку на чужое бедро, чтобы снова услышать: «Левее». «Левее» было твердо, а потом Мо Жань отзеркалил жест, прижав между бедер ладонь, и перед глазами вспыхнуло. Кажется, он все-таки стонал. Бесстыдно, в чужой рот, вздрагивая от протяжного «Ваньниин», от «С ума сводишь» и «Иди сюда, вот так, мой хороший». Он задрожал всем телом, надавил ладонью, Мо Жань выгнулся навстречу, целуя больно, до крови, и тоже кончил. Луна сместилась на цунь, в штанах было жарко и липко, Мо Жань обнимал его так крепко, словно не собирался отпускать. Чу Ваньнин слышал, как бешено колотится его сердце. Прямо под ухом. — Я мечтаю, — сказал Чу Ваньнин, в голос все же прокралась хрипотца. И замолк. Все, что привычно приходило в голову, не подходило. «О том, чтобы Китай победил чтобы вечно поддерживать огонь Революции чтобы общество стало сильнее и свергло тиранию чтобы оставаться верным своему делу и вести за собой людей» Это годилось для трибун и поэта, не для чердака с луной и сиренью, а сейчас, с Мо Жанем он мог быть… …Человеком. — Я мечтаю, чтобы закончилась война. И поесть в твоем ресторане. «Если ты не…» — гордость не позволяла спросить вслух, но Мо Жань понял. Крепче прижал к себе и добавил: — Когда ты… Когда мы приедем в Париж, покажу тебе тайную комнату. — Где прячется чудовище? — неловко пошутил Чу Ваньнин и Мо Жань фыркнул с ним в унисон. — В моем детстве там была кладовая. Потом я приспособил ее для игр и секретов. Потом хранил чертежи разработок и коллекцию статей — знаешь, прошлой весной газеты соревновались, кто… — он глубоко вздохнул, быстро и хрипло продолжив. — Кто точнее напишет мою биографию, но без первоисточника их попытки были обречены на провал. Я покажу тебе… — Непременно, — Чу Ваньнин поднял взгляд, Мо Жаня побледнел еще сильнее, нужен хотя бы чай. — Помнится, неподалеку от дома было кафе… Мо Жань мечтательно вздохнул. — Будем пить там кофе каждое утро. И, раз уж мы о еде… принеси что-нибудь? Вставать не хотелось, разморили объятия и тепло. Но Чу Ваньнин, мгновенно устыдившись, вскочил, чудом не задев головой потолочную балку. Мо Жань мелко задрожал и Чу Ваньнин набросил на него куртку. — Я хотел бы, — произнёс он, внимательно глядя. «Провести с тобой все время, что нам отпущено». — Лучше узнать тебя. — Так возвращайся скорее! Но я умираю от голода, — предупреждающе рассмеялся Мо Жань и снова закашлялся. Говорят, люди чувствуют опасность. Говорят, чувствуют плохое. Но у Чу Ваньнина ничего, ни-че-го не дрогнуло внутри, когда он по скрипучей лестнице спускался вниз. *** Кухоньку к редакции пристроили в прошлом году. Весьма кстати — люди засиживались допоздна, а есть хотелось не меньше, чем воевать. Впрочем, Чу Ваньнин не вспомнил бы о еде, если бы не Мо Жань. Только бы обошлось! Что же приготовить? Нужно быстрое, сытное и питательное. Он видел однажды рецепт. Может, получится повторить. Холодильник не пестрел разнообразием, как и полки в шкафу — не удивительно, но того, что есть, должно хватить. Мерзлое тесто оттаивало с трудом и Чу Ваньнин расточительно включил все газовые конфорки разом. Перед мысленным взором встал мягкий, округлый почерк, выступающий за пределы строк, словно писал старательный ребенок. Рецепт «Как у мамы». «Раскатать тесто». За окном трещали цикады, Чу Ваньнин прижимал ладони к тесту. Гедза, в их доме жарили гедза. Он поднимется обратно и сразу расскажет. «Помыть и тонко порезать капусту». Лист послушно промывался за листом. Маленький Мо Жань любил кимчи (больше- только пончики с клубничным джемом). Любил до того, что тайком съел порцию перед прогулкой с матерью в фотоателье. Незамеченный никем кусочек капусты остался на щеке и фотографии. «Смешать капусту с мясом, посолить, поперчить, добавить соевый соус по вкусу». Чу Ваньнин мало что понимал в чертежах, но точно выполненные рисунки напоминали стихотворный ритм. Или биение сердца. «Завернуть мясо в тесто, свернуть, как сворачивается кот — калачиком, и аккуратно прищипнуть». Собаки всегда любили Мо Жаня и он отвечал им взаимностью. Они никогда не выдавали его и не трогали. Даже злющая соседская собака не возражала, когда он перебирался через забор в чужой сад, сорвать пару яблок или почти поспевшие груши — порадовать маму и добыть завтрак. Или ужин. «Опустить в кипящую воду». Девушки нравились Мо Жаню, а он — им. Но однажды появился особенный юноша. С глазами цвета ореховых деревьев, и… Чу Ваньнин не смотрел дальше. «Варить, пока горит благовонная палочка». Он не станет зажигать благовония — без открытого окна душно. Благовонная палочка — это 18000 секунд. Недолго. Не долго, а кажется — целая жизнь. Жизнь из потайной кладовой в Париже, в старых фотографиях, смятых записках, чертежах и старых газетах. Жизнь, о которой он знает больше, чем должен был, к которой успел прикоснуться, и жаждет узнать еще. Так, что не сдержался. Засохшее белье прилипло к бедрам, неприятно стягивало кожу, но такое легко перетерпеть или не заметить вовсе. Это мелочи, важно то, что… «Помешивать каждые две-три минуты…» — на каждый трехтысячный счет. Важно то, что скоро приготовится еда. Что обнаружилась даже зелень, ей можно украсить прозрачный бульон. Что Чу Ваньнин вернется и, пока Мо Жань будет дуть на пельмени, расскажет про себя. Про Японию. Про специальный отряд Жуфэн. Про то, как ему прочили блестящую шпионскую карьеру. Как он отказался сражаться против Китая и вернулся на родину матери. Как начал писать стихи. Он расскажет, если Мо Жань захочет слушать. Чу Ваньнин уже знает его куда лучше, чем Мо Жань — его. Это несправедливо. Но он это исправит. Через 6000 секунд.