***
Утром Изуку уже был в больнице и твёрдо пытался найти местоположение одной очень важной для него тетрадки, которая всегда скрывалась у него из-под носа. Медицинской карты отца, где должен был таиться ответ на тот вопрос, ради которое он скормил аллергику на кайенский перец — кайенский перец. Благо, долго обыскивать частную поликлинику не пришлось, и одна очень хорошая и глупая медсестра оставила его вместе с отцом и папкой в одном кабинете, прося её подождать. Собственно, её отсутствием Изуку и воспользовался, сразу же подходя к окну и подхватывая с собой тетрадь, делая вид, в случае чего, что он просто смотрит на вид за окном. Быстро листая страницы, он наконец-то нашёл нужные записи, упорно игнорируя что-то незначительное как простуду или ОРВИ. Намного интереснее был раздел с большим количеством штампов, который тут же заставил его потрясённо замереть на месте, перечитывая только что прочитанное. Несколько раз. И до сих пор казалось, что у него просто перестал работать мозг. «Рак…? Рак лёгких? У этого живучего ничтожества?» — прорезавшись сквозь хладнокровную снисходительность, ухмылка тут же меркла, — «Нет, не может быть такого. Да чтобы он умер от чего-то подобного, мне должно было повезти настолько, что я бы разом истратил бы всю свою удачу на несколько жизней вперёд.» Шок растекается по его венам, заставляя его тело чувствовать онемение, словно оторванное от реальности. Он борется с тем, чтобы не выплеснуть гнев прямо здесь в палате, не глядя на то, что сейчас в ней лежит виновник ему внутреннего урагана. Этого попросту не может быть. Его отец должен жить. Обязан. У него нет выбора, как его не было и у самого Изуку. И просто умереть по воле случая он ему не позволит. Никакая удача его не спасёт. Мучаться они будут вдвоём. С самого начала и до самого конца. Но руки затряслись, а тетрадь была ловко отброшена в сторону, когда в палату зашёл третий человек. Помимо него самого и лежащего в бессознательном состоянии отца. И это был Хори-сан, который тихо прошёл вовнутрь, таща в руке вязку прочих фруктов и яблок, которые так любил Хизаши. Это был самый простой фрукт, но отчего-то именно он так запал в душу роскошного человека. — Мистер Мидория, вы уже здесь? Вы пришли раньше, чем говорили. — поздоровался мужчина, кивнув стоящему парню, а после проскользнув взором по медицинской карте, лежащей так неаккуратно на столе. Медсестра точно не могла её так положить, — Вы уже всё знаете, не так ли? — Почему вы ничего мне сразу не сказали, Хори-сан? — медленным и всё ещё недоверчивым тоном спросил Изуку, не спеша разворачиваясь полностью к стоящему мужчине, — Вы же знаете, что о таком умалчивать нельзя. Это не рядовая болезнь. Это… — он запнулся, и гневно посмотрел на карту, прикрывая глаза. — Это рак. — проговорил Хори, словно забив в крышку гроба гвоздь, кладя попутно принесённые гостинцы на стол, — Да, к сожалению, курящая привычка вашего отца всё-таки сыграла с ним плохую службу. Он знал, что когда-то они должны будут рассказать всё Изуку. Вечно скрывать это было бы невозможным. Да и чистой глупостью, учитывая, как быстро омега всё-таки смог найти информацию и способ её подтвердить. Акайо бы не удивился, если бы узнал, что причиной того, что Хизаши находится сейчас здесь, в больнице, послужил его собственный сын. Изуку рос хитрым и приспособленным ребёнком. Нельзя сказать, что это плохо. Даже наоборот. Это во многом спасло ему жизнь и будущее. Однако, это мало чем оправдывает то, что ребёнок был вынужден учиться хитрости с малых лет, чтобы жить в собственном доме. И хоть сам Хизаши частенько гордился такой чертой у сына, Акайо же считал, что Мидории-младшему можно только посочувствовать. «Ему понадобилось столько сил, чтобы просто вырасти, а этого всё ещё недостаточно.» — выдохнул мужчина, стоя у двери и по привычке, заводя руки за спину. — Его можно вылечить, верно ведь? — начал рассуждать парень, ходя из стороны в сторону, — Я не разбираюсь, но знаю, что рак вполне себе можно лечить, пусть и втридорога. Я найду деньги. — он поднял взор с пола к серым глазам и вздрогнул, видя в них сожаление, — Можно же? — …Я сожалею, но… — Хори сглотнул, переводя взор с обречённых юных глаз к своему старому другу, — Уже слишком поздно что-либо предпринимать… Хизаши спал мирным сном, даже не зная, о чём сейчас они говорят. И Акайо даже не мог его в этом винить, ведь этот упрямец сделал всё, что только мог. И когда несколько дней назад он отдал ему своё завещание со словами, чтобы тот сохранил его, а после отдал его сыну — Хори не мог сдержать появившихся в глазах слёз. Он не заплакал. Но глядя на то от руки написанное письмо, выведенное таким аккуратным почерком — он попросту не верил, что у них осталось так мало времени. Некоторые буквы в письме были расплывчаты, так, будто на них сверху пролили воду. И хоть Хори догадывался, что это не вода — он промолчал, забирая конверт. — Что вы сказали…? Как вы смеете ставить крест на моём отце так рано, Хори-сан! — смотря на это скорбящее лицо, Изуку не находил в себе сил, чтобы сдержаться в очередной раз, — Вы меня разочаровываете. Это же и ваш лучший друг тоже. Сколько лет вы работали спина об спину. Вы не можете так говорить. — голос медленно начал угасать, а глаза посерели. — Давайте выйдем. Нам нельзя беспокоить вашего отца. — забитым голосом проговорил мужчина, открывая дверь из палаты в коридор и первым пропуская юношу. Они дошли до пустой столовой в тишине, слушая лишь отдалённые разговоры медсестёр и работников, которые с самого раннего утра, впрочем, как и они сами, уже были на ногах. По керамической плитке раздавались громкие шаги, а Мидория изо всех сил сдерживался, чтобы не начать скандал прямо здесь. У него было много вопросов. Почему ему не сказали раньше? Когда было известно о болезни? Знает ли о ней матушка и если да, то почему он — единственный в семье — и ему не позволено это знать? Почему Хори-сан ведёт себя как спокойно? И самый главный вопрос, который сейчас терзал его душу: «А что будет дальше со всем этим?» Светлые столы, много солнечного света, который утренним бризом освещал помещение из частых окон и почти отсутствующий персонал. Было раннее утро и большинство работников столовой попросту ещё не пришли на работу. Это играло на руку, ведь ни одному из них не хотелось, чтобы их разговор кто-нибудь подслушал. Но вместе с этой безмятежной картиной идеального и умиротворённого утра, будто чего-то не хватало. Тревога поселилась в сердце, накручивая на нём спирали, и Изуку не мог миролюбиво сидеть на месте, попивая, взятый из автомата, капучино. Они сидели за столом, когда он всё-таки громко поставил бумажный стаканчик с кофе на столешницу стола, смотря на мужчину исподлобья: — Я жду объяснений вашему поведению. Только не говорите, что вам так врач сказал. — он усмехнулся, закатывая глаза и переводя их к раннему холодному солнцу, — Прекрасно я знаю, как иногда врачи осматривают своих пациентов. — …Ваш отец сам отказался от лечения. — сдавленно произнёс Акайо, понурив голову, — Да и лечиться надо было начинать ещё лет пять назад. Но тогда вас посадили в тюрьму и… — запустив ладонь в волосы, он сгорбился, чувствуя, как к горлу вновь подступает ком, — И Хизаши отказался от того, чтобы его положили в больницу. — Мой отец же не настолько тупой. — саркастичный тон граничил со злостью, но всё это не вязалось с тем, как начали дрожать пальцы, — Да, я сел. Но это не причина. — Причина… — протянул Хори, так же как и парень, глянув на горизонт, — Для вашего отца это было чем-то даже большим. Он сам в этом никогда не признается, но он вас любит. — он услышал, как омега фыркнул на это, скрестив руки на груди, — Любит, и не смотрите на меня так. Просто любовь у него искажённая. Брюнет бы с удовольствием рассмеялся на такой вздор, если бы они не были в больнице. Любит? Он его? Любым эпитетом можно было бы назвать их отношения, но точно не любовью. Потому что, когда люди любят, они не заставляют тебя плакать. Они не бьют на твоих глазах твою мать и не требуют от тебя невозможного в твои детские годы. Родители должны любить безусловно, иначе это инвестиция в будущее, но никак не искреннее тёплое чувство, которое так часто описывается в классических книгах. Осквернять любовь таким изощрённым способом — слишком низко. Потому что он знает, что такое любовь. Он видел, какая она должна быть, и он уже не тот ребёнок, которого легко можно водить за нос и обманывать на каждом повороте, обещая, что вот-вот он получит своё. Он вырос. «Не нужно пытаться мне внушить, что я ничего не понял за это время. Всё я понял. А ваша правда меня не интересует. Потому что она — только ваша, но никак не моя.» — он поджал губы, вновь отпивая капучино, ставшее каким-то несуразным горьким напитком. — Это не любовь. — проронил он безжизненно, встречая понимающий взгляд. — Вы правы. Это не та любовь, которая должна была присутствовать. — Акайо помотал головой, невольно вспоминая те дни, когда он встречал Хизаши у их дома, чтобы отвезти на работу и как в окне видел, как маленький Изуку смотрит на них и машет ему рукой, — Его просто не научили, как должны любить родители. А сам он научиться не успел. И вот к чему это привело. — неумелая улыбка появилась вспышкой, болезненно и резко, а после сразу пропала. Он помнил всё отчётливо. Помнил и знал, что уже ничего нельзя изменить. Время не стоит на месте, да и люди — меняются и они точно не в силах это остановить. Можно ли сейчас просить за всё прощения? И нужны ли они человеку, который уже давно разочаровался в своей семье? Мидория смотрит, словно сквозь него, куда-то в сторону, витая где угодно, но не находясь с ним сейчас. И спустя несколько мгновений задаёт ему вопрос, обыденным тоном: — Не нужно оправдывать его в моих глазах. Какая стадия у моего отца? Может нанять лучших онкологических врачей? — продолжая размышлять, Изуку вытаскивает из кармана блокнот и ручку, что-то записывая, — Из других стран? Я оплачу перелёт и всё, что угодно. Вы же знаете- — У него четвёртая стадия. И быть честным. Никто не знает, сколько ему осталось. — мужчина накрывает своей рукой правую руку брюнета, который сразу перестаёт писать нули в блокноте, и видит, как у того начинают дрожать губы, — Вы… Вы должны будете встать на пост Главы семьи, мистер Мидория. Брови свелись на переносице, а ломанная улыбка кривится в непринятии, пока он смотрит в серые, потухшие глаза, желая увидеть в них хоть что-то, чтобы подумать, что всё, что сейчас происходит — его страшный сон. Он не может закончить всё это вот так. Не после всего того, через что он прошёл, чтобы наконец вырваться из лап той колючей клетки или проволоки. Он терпел столько времени, чтобы в итоге очутиться там, откуда он начинал? Что за вздор. Что за наглость вот так портить ему начерченные планы? Он решит эту проблему. Он ведь так долго боролся с этим. Он готов был на всё. Смирился с изменами отца, почти вышел замуж за Тодороки и даже хотел закрыть глаза на измены последнего. Он сел в тюрьму. Он, чёрт возьми, сел в тюрьму, чтобы выбраться из этих пут, которые так умело навешали ему на шею при рождении. И как он до сих пор в них не задохнулся, если они, оказывается, всегда так сильно давили ему на горло? — Не говорите так. Мой отец ещё жив. — тихая злость нарастала, и он стукнул по столу, сразу же осекаясь собственных действий и испуганно смотря на свой кулак, — Не смейте… Не смейте его хоронить…! — процедил Мидория сквозь зубы. — Мне очень-очень жаль, что я не смог уговорить его тогда. — Хори зарылся руками в волосы, скрывая лицо за ними и тихо бормоча так, чтобы лишь брюнет смог его услышать, — Изуку, прости меня. Пожалуйста, прости. Изумруды смотрели безразлично, так, будто эти слова ничего для него не значат, но внутри всё покрывалось тонкой коркой льда. Кончики пальцев похолодели, и сложив ладони вместе, Изуку поставил их прямо у своего лица, выдыхая и не зная, что сказать. Слова заплетались ещё в голове, а молчать было нестерпимо больно и ощущалось полным бессилием. Да, он был бессилен. Всё, что он мог сделать — всё это не имело веса в этой ситуации. Он бесполезен. И он всегда в итоге был таким. Сколько бы раз он не пытался быть ответственным, работать не покладая рук, не досыпать ночами, брать на себя работы больше, чем требовалось — всё в конце концов сыпалось прахом . Как в юности, там и сейчас. Он бессилен пред многими вещами. Чёртов неудачник. Как и его отец. Он никогда не становился лучше, чем он. «Как же умело я себя обманывал, что сам поверил в то, что способен на всё? Я обычный. Я…» — мысли в голове зареклись, а плечи впервые содрогнулись. На этом этапе Изуку понял, что ему пора уходить, если он не хочет, чтобы его слёзы кто-то увидел. — Я всё оплачу… Просто позвоните мне, хорошо…? — вставая из-за стола, он смял бумажный стаканчик, выкидывая его в ближайший мусорный бак и слушая сквозь зубы, произнесённую фразу: — Вы же знаете, что ваш отец не позволит мне вам позвонить? — Позвоните без его ведома. — отчеканил омега, стоя спиной к мужчине, который резко поднял голову: — Но если я- — Пожалуйста. — Акайо не смог ничего сказать озёрным глазам, что блестели, смотря на него. Он кивнул. И вновь не услышал, как беззвучно брюнет его покинул. Порой он забывал, что парень до сих пор напоминает того самого маленького призрака, ждущего папу с работы. И так и не дождавшегося.***
Медленно вечерело. Мидория специально рано приехал домой, заранее договорившись с Бакуго о том, что он приедет и заберёт ключи от своей машины, из-за которых сам омега похоже переживал больше, чем их непосредственный владелец. Однако, несмотря на это, он умудрился успеть сделать себе новую стрижку, которая нравилась ему намного больше, чем то, что он на скорую руку сделал со своими волосами, едва ли вышел из тюрьмы. Катцуки же похоже был даже вовсе не прочь оставить свою машину у Мидории, говоря, что он полностью ему доверяет, но брюнет всё же настоятельно убедил того приехать на следующий же день. Мыслями брюнет не был в моменте, когда, ответив на телефонный звонок, он начал спускаться на лифте вниз, дабы встретить мужчину. Открыв сперва дверь в подъезд, Изуку не удивился, видя, что блондин уже стоит чуть поодаль от входа в его подъезд, неотрывно смотря на дверь. Неловко махнув рукой, Мидория подошёл к мужчине, сразу же передавая тому ключи и выдыхая так, будто он с плеч снял целый груз. Не любил он такие мимолётные маленькие ответственности. Они многого не стоят, но ощущаются так, будто несёшь целую гору. Между ними образовалась тишина. Впервые, наверное, за весь период их знакомства, потому что сейчас всё ощущается немного острее, чем месяцами в прошлом. Они просто стояли друг на против друга, стараясь не издавать лишних звуков, но при этом ярко ощущали эмоции друг друга. Катцуки не отводя взора от омеги, что, укутавшись в собственный халат, неловко мялся на месте, не зная, куда себя деть. Всмотревшись в тёмный силуэт, мужчина тоже молчал, однако, несмотря на это, заприметил пару изменившихся деталей в образе человека напротив. Волосы. Они были подстрижены не так как обычно. Скатываясь по плечи, ровным срезом они были высечены, будто одним разрезом, при этом имея элегантную чёлку по подбородок, которая была уложена вбок воздушной спиралью, закрывая левый глаз. Их тёмный цвет пронизан нюансами изумрудного, что придавало им завораживающего магического сияния. А при каждом движении омеги они словно окутывались таинственной аурой, отливающей ярким зеленоватым оттенком. Этот оттенок становится особенно заметным под светом луны, раскрывая свою глубину и роскошь холодному свету. Бакуго сглотнул, подавляя желание коснуться этих волос, ведь сейчас, кажется, это было бы лишним. Мидория явно не в настроении. Они продолжали молчать. Подобная атмосфера неловкими каплями ощущалась на коже, а поднять взор к рубиновым глазам оказалось выше сил Мидории, который продолжал смотреть куда-то вскользь. Набрав в лёгкие воздуха, он весьма спокойно произнёс, не встречаясь с алыми глазами: — Что ж, я, наверное, пойду. Надеюсь, ты без проблем доберёшься домой. — кивнув, Изуку уже хотел уходить как его руку перехватили, интуитивно заставляя поднять всё же взгляд. — Мой принц, что случилось? — этот вопрос застрял в мыслях брюнета, но после него блондин продолжил, — На тебе лица нет. Что произошло? — У меня? У меня всё нор… — парень замолк, впечатываясь взором в пол и сильнее кутаясь в халат, — Я не буду здесь об этом говорить. Если ты хочешь… — он осмотрел Бакуго, который видимо любит усложнять себе жизнь чужими россказнями, — Можем подняться в дом. Или отпусти мою руку. — Не отпущу. Пошли. — мягко продолжая держать запястье, Катцуки повёл Изуку в подъезд, постепенно съезжая рукой к ладони, переплетая пальцы. Ему не понравилось лицо брюнета, когда тот вышел из подъезда и безучастно отдал ему ключи, после всячески избегая его взгляд. Казалось, что он был бледнее, чем обычно, а глаза потемнели на несколько оттенков всего за день, пока они не виделись. И этому была какая-то причина. Серьёзная причина, которую альфа хочет узнать. Как никак они не чужие друг другу люди. Они пара. И как оказалось он не прогадал с мыслью о том, что этот факт существенно вытащит их отношения на новый уровень. Почему-то у него не возникло сомнений в том, если бы они сейчас не встречались, то Мидория бы ни за что не рассказал ему и йоты той информации, которая так его расстроила. Просто бы отмахнулся, улыбнулся и потухшей улыбкой бы сообщил, что идёт домой. Но в этот раз его будто что-то остановило от этого обыденного сценария и он, поджав губы, обречённо выдохнул, приглашая в дом, хоть и под соусом безразличия. — Ты уверен, что тебе оно надо? Я думаю, тебе есть, чем заняться и помимо выслушивания моего нытья. — развёл руками брюнет, выходя с лифта первым и вновь закутываясь в халат. Чёрный шёлковый халат. Он был достаточно длинным, из-за чего приходилось приподнимать его подол, но сейчас у него это был единственный халат не в стирке, оттого выбора ему не предоставили. Он бы не вышел во двор в такое время в одной домашней одежде, а конкретно в пижаме. Он сумасшедший в какой-то мере, но не в этом плане. Мужчину же забавляли такие действия Изуку, который, не задумываясь о том, как он выглядит — ходил с халатом, словно с юбкой, закатывая глаза на все неудобства, но молча. Мидория даже не обращал внимания на то, как оголялась нога при его малейшем движении. И пусть Бакуго был уверен, что на омеге были шорты — это всё равно выглядело до паники соблазнительно. Из-под чёрной ткани так контрастно выделялись молочные, налитые бедра, разукрашенные веснушками, которые тут же скрывались лёгким движением руки в длинном рукаве. — Я уверен. Я не оставлю тебя одного, когда у тебя проблемы. — отвлекаясь, Катцуки подошёл к омеге сзади, приглаживая его волосы с чувством необъяснимой правильности и тепла, — И ещё повезло, что я приехал сегодня, не правда ли? По телефону бы ты мне ничего не сказал. — он нахмурил брови, на что Изуку лишь уклончиво улыбнулся. Да, он бы ничего не сказал. Да и если бы не внимательность Катцуки во многих моментах, то, возможно, что они бы до сих пор были на ступени друзей или вовсе бизнес-партнёров. И такими бы они остались навсегда, ведь Изуку никогда бы первым не пошёл на сближение. Он себя знает. — Ты бы по голосу догадался. Догадливый ты наш. — прошептал Изуку, улетая из-под протянутой мужской руки, которая интуитивно захотела его приобнять, но была одёрнута. Они всё ещё на лестничной площадке. «Не стоит позволять себе лишнего. Никто ещё не знает о наших отношениях. И не факт, что узнают.» — это слегка разочаровало, но Катцуки с уважением относился к этому негласному решению. Со стороны Изуку это было весьма логично. — М? Ох, привет, ночник. — опустив взгляд, Бакуго увидел пса, что, виляя хвостом, встречал уставшего хозяина, который, как всегда, пришёл поздно, — Не сильно балуешься? Вон уже как подрос. — Да. Я слежу за тем, чтобы он правильно питался. — Изуку наблюдал за тем, как мужчина присел рядом с щенком на корточки, сняв пиджак и гладя угольную спинку, — Ещё немного и он будет практически взрослым доберманом. — Да, время быстро летит. — согласился Бакуго, вставая и, так же снимая обувь, прошёл вслед за омегой, — Простите за вторжение. М? Мы будем на кухне? На улице ещё было слишком тепло для пальто, оттого его никто не думал пока носить, даже при учёте осени, которая законно вступала на вечно шумные земли мегаполиса, постепенно окрашивая всё в золотисто-оранжевый, такой солнечный и бездушный цвет. Сейчас, во тьме, он кажется именно таким. И к сожалению, тьма сопутствует их обоих постоянно, отчего увидеть истинную красоту осеннего убранства они могут разве что через окна в свободное от документов время. — Я думаю да. А ты где хотел? — наклонив голову набок, Мидория развернулся к гостю, видя его неоднозначный взгляд на балкон, — А, балкон. Можно и там, но в такое время прохладно, нужно взять пледы. Просто я не часто там нахожусь. — Я думал тебе нравятся балконы. — вскинув бровь, Катцуки сперва молча наблюдал как на столешнице появляются бокалы и вино, а после и сам подошёл, помогая открыть новую бутылку полусладкого и не спеша наливая оба бокала до половины. — Нравятся, но ночью на них сидеть долго не выходит. — пожав плечами, Изуку прошёл мимо мужчины, проследив перед этим как он налил вино, — А пью я долго, сам же знаешь. — Да, ты смакуешь, а не пьёшь. Я заметил. — сопровождая взором прекрасную фигуру, Катцуки с лёгкостью взял в обе руки по бокалу, решая захватить бутылку потом, — Я отнесу бокалы, ты можешь пока пойти за пледами. — Хорошо. — быстро согласился омега, слегка разминая шею и скрываясь в темноте квартиры. Он довольно быстро вернулся обратно, когда Катцуки уже ставил на поверхность небольшого, скорее дачного, чем балконного, столика бутылку вновь закупоренного вина, к поставленным бокалам. Пледы приятно кутали омегу в свою мягкость, которой тот удачливо пользовался, зарываясь в верхний — изумрудный носом, вдыхая такой приятный аромат чистоты, точнее порошка. Изуку поднял глаза к ночному небу, расплываясь в звёздах настолько быстро, что плечи невольно опустились в расслаблении. А на негромкий лай внутри квартиры, который был слышен через незакрытую дверь на балкон, брюнет лишь мимолётно улыбнулся, оборачиваясь на Йору и грозя ему бровями, чтобы тот даже не думал зайти на балкон. — Давай помогу. Изумрудный, я так понимаю, твой, мой принц? — простодушно спросил Катцуки, кротко улыбаясь положительному кивку и забирая из рук Мидории принесённые вещи, с удовольствием забирая себе рубиновый мягкий плед, простелил его на добротное плетёное кресло. — Это вино я покупал не так давно и раньше не пробовал, поэтому если вкус тебе покажется не по нраву, то говори. — присаживаясь в удобное кресло, Изуку кивнул на бутыль, грациозно стоящий на столе в ночи, — Мы всегда можем его поменять на что-то проверенное. — Я тебя понял. — вальяжно расслабившись, Бакуго невольно прикрыл глаза, — Помнишь, как мы примерно так же сидели в Исландии? Замечательно было, не думаешь? — Да, мне понравилось в этой стране. Она мне… — Изуку замялся, смотря на поверхность вина, — Как родная. В ней есть то, чего нет для меня в других и, я думаю, это на всю жизнь. — Думаешь? — Я весьма последовательный. — пожал плечами брюнет, стараясь отсрочить время, когда они начнут говорить про то, про что ему неприятно. Бакуго улавливал его настроение всегда чутко и быстро, и сейчас это не стало исключением, ведь яркий взор в ночи ещё ярче смотрелся сквозь пелену мрака, который не разрушался здесь огнями города. Кажется, те лишь дополняли его. Мужчина величественно восседал в простоватом, по мнению Изуку, кресле, даже в нём выглядя так, будто он какой-нибудь средневековый король, только без всех этих увесистых украшений и короны на голове, которая, к слову, отлично бы подошла блондину. Особенно с рубинами. Но Мидория слишком замечтался, не успев заметить, как его глаза стали стеклянными от мыслей. Он снова выпал из реальности. — Для тебя сложно рассказывать это? — понимающе спросив, мужчина придвинулся к нему, кладя руку на его, поглаживая, — Я в любом случае на твоей стороне, ты же знаешь это? «Учитывая, что о том, что я подсыпал отцу аллерген до сих пор никто не знает, то да. Тебе можно доверять. Но доверять эту информацию… Ты только-только стал моим…» — Изуку не смог пересилить себя и назвать этого человека в своей голове ещё раз таким смущающим образом, просто предпочитая оставить эту ячейку открытой. — Просто эта новость стала и для меня неожиданностью… И весьма… — лицо дёрнула нервная улыбка, а ладонь, которую покрывала золотистая рука, сжалась в кулак, — Весьма печальной. О ней знает очень узкий круг лиц. Даже друзья ещё не в курсе, и я не думаю, что будут, на самом деле. Неуместный смех был прерван резким глотком алкоголя, после чего бокал был отставлен в сторону, а рука выпутана из чужих. Мрачный взор уставился в открытое небо, а глаза словно заблестели, но уже не от звёзд, а от чего-то, чего Бакуго пока не может понять. Но одно понял он очень быстро. Эта новость, которую в себе сейчас таит Изуку — пошатнула самого брюнета. А значит это что-то очень весомое для самого Мидории. «Что-то в семье?» — догадался Катцуки и не отодвигаясь, сказал: — Если ты ещё не готов мне это рассказать, то не нужно. — проникновенно вглядываясь в эти сумрачные глаза, Катцуки с ужасом замечал, насколько резко они похолодели, смотря куда угодно, но не ему в глаза, — Я не хочу, чтобы тебе становилось хуже из-за того, что тебя медленно пожирает совесть. Опустившиеся на ночное небо облака окутывают его вуалью таинственности и мистики и застилают его глаза. Их контуры пропитаны жемчужной бледностью, словно они сотканы из тончайшего тумана. На чёрном фоне ночного неба они выглядят притягательно загадочными. Так же, как и сам брюнет, так небрежно сидящий на кресле и вдумчиво смотрящий на притихший шумный город. Кажется, Токио и не собирался спать, ровно так же, как и они сами, но сегодня это раздражало. Даже едва доносившиеся звуки привычного мегаполиса казались удушающе противными, словно они специально играют на нервах брюнета, поникшего и за раз выпившего всё оставшееся в своём бокале вино. — Она меня не пожирает. — запротестовал он, и Катцуки учтиво проговорил: — Я вижу. Я вижу, что это не так. И вино… Я думаю, бокала нам хватит. — мужчина отставил вино и оба бокала, заранее выпив свой, намереваясь унести всё это обратно на кухню, ведь диалог сулит явно очень тяжёлый, — Алкоголь не выход. Заливать проблемы вином — не самая лучшая идея. Он взглянул на Мидорию, который сперва ничего не ответил, сидя на месте и безучастно смотря на стекло, отставленное в сторону. Его покрывала густая пелена темноты, отражающая его тоску и грусть, что словно тяжёлый мешок так резко опустилась ему на плечи, саркастично добавляя ему лишних лет, что отражались в складке между бровями. Он сам пытался её разгладить, но, под упование судьбы, у него не получалось. — Вино часто мне помогало. Один бокал для меня как вода. — небрежно произнёс тихий тон, а его владелец даже не намеревался сильно спорить на эту тему. Потому что мужчина перед ним был прав. А против правды омега идёт довольно редко, тем более такой. — Тем не менее. Я отнесу всё. — вставая с места, он, забрав бутылку и бокалы, пошёл на кухню, ощущая, что Изуку за ним отчасти наблюдает. Пусть и мимолётно, но взгляд ощущался затылком, из-за чего он автоматически старался сделать всё идеально-правильно, делая всё лишь карикатурнее, чем мог бы. Трепет крепится в его руке, отражая его эмоциональное состояние. Бакуго видит это даже через расстояние между ними, как и то, как отчаянно брюнет кутается в изумрудный плед, мечтая с помощью него согреться, но отчего-то у него это выходит крайне скудно и нелепо. Будто ткань и не греет вовсе. Лицо на секунду приобретает до горечи тоскливое и скорбящее выражение, после, словно по щелчку пальцев, вновь становясь аристократично-безмятежным, как отражение души, будто сотрясённой бурей внутри. Огромной бурей, которая убийственно сокрушала непоколебимый стан Мидории, который уже с ровной спиной сидел в кресле, мня в руке кусок пледа, вместо привычного бокала. — Я думаю, я готов тебе это рассказать, разумеется, с условием, что ты- — выдохнув, Изуку красноречиво поднял взор вверх к мужчине, который тут же оборвал его на полуфразе: — Я никому не расскажу. Клянусь. — Изуку прикусил губу, и, отвернувшись, набрал в лёгкие воздух, говоря: — Сегодня я был в больнице. Сейчас там лежит мой отец, как ты знаешь. Впрочем, не думаю, что сейчас есть человек в наших кругах, который бы об этом не знал. — скользкий смех быстро погас и иронии будто бы и не было в этих словах, — Слухи разнеслись быстро, но дело не в них. На них мне буквально плевать. Блондин продолжал молчать, чутко слушая каждое слово и следя за каждым изменением лица. Точнее глаз и губ, потому что всё остальное оставалось статичным почти в любой ситуации. Будто мышцы на этих участках кожи вообще не участвовали в демонстрации эмоций. Но вместе с тем такое разглаженное лицо прибавляло ещё большей печали светлому лику перед ним. Словно бы оно отчаянно сохранялось целым, пока в душе всё разбивалось на настолько мелкие кусочки, что даже просто собрать их — было бы едва ли выполнимым заданием. Глаза Мидории наполнены глубокой печалью, которая расплылась перед ним в смутные очертания, но он сдерживает слёзы, не желая острыми ощущениями оскорбить свою силу воли. Он говорил твёрдо, ясно и его голос даже не дрожал, что для него самого было огромным достижением. Он учился этому долгое время, чтобы вот так уметь проглатывать собственные эмоции, словно те ничего не стоят. Словно они и никогда ничего не стоили на его памяти. Сейчас, как и сотни раз до этого, они были как частичка разбитой и уже треснувшей надежды, которую он не в силах скомпоновать. Есть ли в ней смысл, если он умом понимает, что это — конец? — Дело вот в чём. Я узнал кое о чём с медицинской карты моего отца, что, можно сказать… — он замолк, рукой массируя межбровье, что никак не помогло ослабить напор тех чувств, которые почему-то так свободно хотели выбраться из-под его контроля, — Потрясло меня? Да, потрясло. Что ж. Извини, я немного… — неловко подняв взгляд, Изуку не хотел долго смотреть в чужие радужки, дабы те случайно не заметили озёра в его собственных, — Не могу это произнести как всегда, потому что мне до сих пор в это не верится. Он, поникший и окружённый угрюмой атмосферой ночи, лишь наблюдает за мимолётно мерцающими огнями города. Его душа заперта в собственной печали, но он упорно борется, чтобы не позволить слезам вырваться на свободу. Он не может расплакаться. И пусть руки хоть сотню раз покрывает дрожь, пусть брови хмурятся, а нервная улыбка сама собой танцует на его губах — он не позволит себе даже того, чтобы единственная слеза скатилась по его лицу. Даже в такой момент. Нет. Он не позволит себе открыть свою истинную слабость миру, который лишь посмеётся над ней и завтра запишет её в горячие заголовки. Не позволит, чтобы не потерять свою последнюю каплю гордости. Но его обнимают. Трепетно, почти невесомо, но в то же время до безумия крепко, закутывая в настоящее тепло, а не в то, что дарил ему мягкий плед. Руки, слегка скользящие по спине, а после по волосам, дарили странное умиротворение, словно именно этого брюнет и ждал. Обжигающее лицо было спрятано где-то в изгибе его шеи, неловкой и внезапной интимностью душа его, но всё ещё обессиленно опуская руки пред его нервозным нутром. Ведь, несмотря на всё, мысли сейчас его были в абсолютно другом. Но он ценил это мелкое, но такое точное проявление заботы. — Я не буду смотреть. Расслабься. Никто ничего не увидит. — заверил альфа, чувствуя нарастающую дрожь в хрупких плечах, — Просто не держи это в себе. Как эти плечи могли столько выдерживать? Бакуго не раз задавал себе этот вопрос, смотря на омегу, который стойко отбивался ото всех лживых улыбок и вопросов с двойным дном, будто для него это уже давно стало гнусной обыденностью. Внешнее хрупкое обличье этого человека скрывает внутри горящий огонь и неукротимую силу. Брюнет может быть сломленным, но всё же несёт своё бремя и идёт вперёд, доказывая, что внутренняя сила может преодолеть любую физическую или эмоциональную слабость. Его слабость или его вечный крест, который он сам воздвиг себе на плечи, словно Атлант. И в глазах закатной пустыни этот человек — живой пример того, насколько различными могут быть оболочка и то, что лежит внутри, у истоков потрясающей силы, вызывающей зависть. Катцуки неоднократно слышал шёпот других о самом Изуку, на которые сам парень, кажется, уже давно не обращает внимания. Бакуго слышал, как того обсуждают, говорят о том, что это всё — лишь потому, что он родился «золотым ребёнком», имеющим от рождения всё из-за родителей, завистью травят все его достижения, но замолкают едва ли ядовитый взор скользнёт по их паршивым головам. Катцуки часто затыкал их, но эти разговоры отовсюду начинались снова и снова. Ведь пока зависть живёт в людских сердцах — человек, которому завидуют, никогда не обретёт покой. Он будет, словно душа — ютиться и искать себе пристанище, зная, что везде найдутся те, кто скажет, что он сам не стоит и золотой монеты в его же кошельке. — У моего отца рак лёгких. Последняя стадия и оперировать уже поздно. — голос был будто металлическим, неживым, отчётливым и будто выученным наизусть, — Он вот-вот… — фраза надломилась, но вскоре продолжилась уже более мягким тембром, — А я должен буду занять его место… И если честно… Теперь я понимаю, что значит потерять себя в процессе угождения другим. — он хмыкнул, смотря за спину Катцуки, что всё так же обнимал его и Изуку обнял его в ответ, продолжая и затихая под конец, — В итоге меня всё равно заставили делать то, от чего я так долго убегал, но так и не смог убежать. «Бесполезный» — Изуку вздрогнул от собственных мыслей, и застыл, слушая тихие слова: — Ты не виноват ни в чём. — Бакуго отодвинулся от него и, беря удивлённое лицо в руки, невольно сжал зубы, аккуратно гладя пальцами чужие щёки, — Ты был ребёнком, на которого повесили слишком много блядского дерьма и заставили нести его, хотя это была ответственность взрослых. — первый неровный вдох и выдох, заставили сердце болезненно сжаться, а в алых глазах пронеслось искреннее сожаление, — Ты сделал всё, что мог и на что был способен в то время. Не вини себя за то, в чём никогда не было твоей вины. Он продолжал смотреть как медленно самообладание теряется между неподдельных эмоций, которые так долго искали выход. Внутри кроткой и сдержанной души развернулась буря эмоций, словно мгновенным штормом обернулся океан с пенящимися волнами. Слёзы покатились градом, разливаясь по белёсым испуганным щекам, а ранее тёмные джунгли в глазах будто завлекло тропическим туманом. Содрогание плеч охватило утончённое тело, словно струны, натянутые до предела. Руки лихорадочно стали вытирать собственные слёзы, но им не дали это сделать ладони, всё так же остававшиеся на солёных щеках. Столь мягких, но столь скорбяще обшитых горечью. Он плачет навзрыд, но вместе с тем до удивления беззвучно, будто ничего и не происходит. Будто сейчас слёзы на чужом лице воображение мужчины, что не имеет ничего общего с реальностью. Тихие дорожки слёз без остановки катились вниз, а лицо казалось изумлённым, и в какой-то мере не верящим в сказанное блондином ранее. Будто перед ним сидит ребёнок, который только что понял всю трагедию, но не может ничего исправить. — Но если не я виноват, то в таком случае, кто? — улыбка так машинально разрезала лицо, а Мидория отвернулся, вырываясь из тёплых рук, — Прости, что предстал перед тобой в таком свете. — Тебе не за что извиняться. — Бакуго был лишь рад, что израненное сердце начало открываться ему и с этой стороны, но для Мидории это было слишком. — Нет. Я виноват, что не смог обуздать эмоции. — почесав переносицу, Изуку хотел было махнуть рукой, но его остановили и рука застыла в полудвижении: — И снова ты винишь себя во всём. Замечаешь? — Изуку нервно дёрнулся.