***
— Мне нужно быть дома к девяти. — Понял. Леонтьев усмехнулся. На небе уже успел застыть предвестник холодной, что свойственно поздней весне, ночи — мрак, оглушительно тихий и спокойный. Александр, с редкой для русского человека любезностью, услужливо открыл для Князева дверцу машины, услышав в ответ застенчивое «спасибо», безучастно рассматривал его, пока тот садился и колючий ветер неприятно бил обоим в лицо, приметив, что Андрей отчего-то старался двигаться бесшумно, боясь сделать малейший вздох. Князев кутается плотнее в пальто Леонтьева, приобнимает себя руками и скрипит зубами, не пытаясь прервать отравленную тишину. Горло было крепко схвачено душным спазмом весны, лёгкие будто изнутри покрыты чем-то липким, что мешает выпрямить спину и вдохнуть полной грудью. На часах неожиданно перевалило за семь; времени оставалось не так много. Леонтьев сел за руль. Вставляя ключ в замок зажигания, он оборачивается на Князева и склоняет голову. Машина трогается с места почти сразу, и Князев вцепляется в ремень, которым планировал пристегнуться, пока не отбросил эту идею к чёрту. Окна машины со стороны Александра открыты, отчего его волосы вальяжно развиваются на быстром ветру, треплят их похлеще пальцев Князева, и чёрные — подобно тьме — глаза чуть морщатся. Руки у Александра крайне холодные, а телесные перчатки носить нет желания. Он стягивает ненавистные очки, которые носит лишь из эстетических предубеждений, что заставляет Князева надолго заглядеться на него; тот никогда прежде не видел Леонтьева без очков. Худощавое тело Князева бьёт легко заметная дрожь. С его бледных щек будто никогда не сходит румянец, светлые волосы беспорядочно растрёпаны, да и выглядит он болезненно. Лицо было у него скорее девичье, чем по-суровому мужское, подобно Леонтьеву, крайне аккуратное, притягательное, с россыпью мелких-мелких веснушек на носу, здесь чувствовалась невидимая рука французских скульптуров. Леонтьев наконец замечает его дрожь и одной рукой прижимает мальчишку к себе. Андрей тесно и близко вжимается щекой в габаритное плечо мужчины, будто желая однажды слиться с ним в одно целое. Князев блаженно закрывает глаза. В такие моменты, подле Александра Владимировича, он словно всем телом погружается в так необходимое ему забытьë, грудная клетка мерно поднимается и опускается в такт его кротким движениям. Он казался таким приторным, слащавым мальчиком, до глупости невинным, но одновременно с тем — жаждущим разврата, что Александру порой отвратительно было на него даже посмотреть. — Тебе не стоило так легко одеваться, — строгим тоном сказал Леонтьев, таким, каким говорить его, очевидно, приучила работа в университете. — Простудишься, а у тебя сессия на носу. Князев молчал. Александр заметил, что этот парень вообще любитель помолчать. В их отношениях молчание — это то, на чем они в принципе смогли держаться. Андрей, уставившись на мужчину преданными, наивными глазами, неосознанно провëл по тёплым пальцам губами, и на лице Леонтьева заиграла успокаивающая улыбка. Александр погладил его по голове, строго нахмурив брови и внимательно приглядываясь к лицу Князева, чуть сбавив темп. Вокруг них всë лениво и туманно. В груди Андрея что-то жгло от невыносимого желания высказать всю ту любовь, которую он старается в себе удерживать, сам не зная, для чего. Андрей с Леонтьевым не встречаются. В университете они — преподаватель и студент, а вне... Не друзья точно, но и не пара. Скорее, они — некий акт успокоения друг для друга. Борьба с внешним миром даёт о себе знать — обоим так хочется немного спокойствия, отсутствия скандалов и упрёков, ласки и заботы. И всё-таки — ни Леонтьев, ни Князев не могли себе позволить сказать друг другу «я люблю тебя», или что-то в этом духе. Было чувство, что после этих слов в их отношениях что-то сломается, и починить это будет невозможно. Возможно, появятся обязанности, некий страх, недоверие, перерастающее в отвращение и ненависть. Сейчас — короткие слова, намёки, поцелуи, секс и не более, и это не требует продолжения и разъяснений. По глазам Леонтьева всегда видно, что он глубоко размышляет о чëм-то тоскливом и болезненном, только рассказать вслух никак не решается. Александру недавно стукнуло за тридцать, и всë, что он имеет — старая кошка дома, квартира, за которую он всë ещё не выплатил ипотеку, работа в университете на философском факультете и Князев. Князев, с его манерой молчать, плакать в грудь, когда совсем больно от недосказанности, не писать по несколько дней и потом просить прощения за это, с его раскалённым телом, нескрываемым желанием разврата и потерянностью внутри. — Ты сильно устаёшь на работе? — неожиданно спрашивает Князев, прильнув губами к шее, рукой опустившись вниз живота Александра. Руки проходятся по внутренней стороне бедра, оглаживая зону паха. — Конечно... Поэтому иногда забываю пожелать тебе сладких снов. Князеву — двадцать. Он кошкой прогибается над Леонтьевым, когда тот паркует машину, урчит, нежно, любовно, становится донельзя покладистым, ведь говорить ему запрещается, отчего всю любовь приходится выражать телесно. У него нет никого, кроме Леонтьева, и он так боится потерять его, ведь потеряет и себя тоже, но обещал себе никогда впредь не позволять себе делать то, что в их отношениях запрещено, скорее к гильотине прильнëт; хоть они никогда не обсуждали это, они молчаливо дали друг другу согласие на это. Князев всегда молчит так тяжело, что хочется воротник ослабить и окно открыть нараспашку, чтобы воздух поступал лучше, словно это поможет. Они встретились в насмешливом сумраке — и замерли, глядя друг на друга в помешательстве, с неподдельным испугом. Им столько хочется друг другу сказать, но они никогда этого не сделают. Отчего и разбегутся наверняка. Он никогда в том не признается, но где-то в глубине души Леонтьев давно считает это своеобразной частичкой себя, своей жизни, обыденности, без которой он больше не сможет. — Андрей, мать твою... — с губ почти сорвались запретные слова. — Я так хочу тебя, прямо сейчас. Свет уличного фонаря падает через окно машины, сквозь пыльный воздух, мелкие лучи мягко и восхитительно очерчивают линию подбородка, ровный нос, белоснежные ресницы. Об окошко бьётся ветка черёмухи, напоминая о том, что правильные юноши сейчас гуляют по аллеям с хорошенькими девушками, а не трахаются с мужчинами в машине, чувствуя только сырость и холод. Руки юноши беспечно зарываются в спутанные, чуть кудрявые от влаги волосы над виском. Горячие и грубые пальцы с особенным трепетом ласкают; руки у Князева всегда были несколько грубыми. Андрей чувствует трепетание. Трепетание, порождённое присутствием чего-то большего в самом себе, чем есть он сам. Князев поднял на Леонтьева глаза, красные, полные безграничного отчаяния. Это отчаяние засело на Александра давящим на сознание чувством. Он вдруг полностью осознал, что перед ним — глубоко несчастный человек, точно такой же, как и он сам, будто он заглянул в зеркало, чего не делал лет десять. Леонтьев не хочет терять единственного человека, которому он нужен. В сущности — что такое — быть кому-то нужным? Чувствовать защищённость перед этим миром? Князев не знал. Он давно знал, что тщетные чувства к Леонтьеву приведут к беде. Больно долго думать об одной и той же вещи. Иногда хочется оттолкнуть Александра, чтобы дистанция между ними была не меньше пары тысяч километров, но он не может. Сколько грязи, сколько чëртовой низости связывало его с Александром, сколько отвращения он теперь испытывал к себе и к нему. От них двоих такой безнадежностью тянет, что сводит скулы...***