Контргамбит

Ох, Эрвин Смит. Как долго я не слышала твоего имени. Ни слуху ни духу. Перед глазами все еще твой любопытный взор и огонек где-то на лазоревом дне зрачка. Густые светлые волосы и широкие плечи. Осанка, как у бывалого военного человека. Ты тогда еще не отдал жизнь чертовой армии, ты тогда еще только задумывался о жертвах. Забавно, как судьба подсказки подкидывала. Забавно, как я витала в облаках и строила в фантазиях наш общий с тобой дом. Не вини меня, я тогда была слишком маленькой и неразумной. Слишком влюбленной, чтобы оборвать буйное воображение. Я вывалю на тебя сейчас значительный кусок своей жизни, Эрвин Смит. Чего уж тут словами жонглировать. Чего уж тут притворяться и размазывать мысль по бумаге. Не знаю, как ты отреагируешь, уважаемый командор. Будет ли у тебя достаточно времени, чтобы прочитать мое письмецо, будет ли достаточно времени, чтобы посочувствовать и пожалеть? Хотя я совсем не хочу, чтобы такой как ты меня жалел. Всего лишь хочу исповедаться наконец. Знаешь, Эрвин Смит, я иногда горько смеюсь. Отчего? Да потому что ты меня и не помнишь. Твое письмо сумасбродное — случайность, которая в голове не укладывается. Я тебя помню, командор. Помню уже много-много лет. Почему? А черт его знает. Ты, Эрвин Смит, знаешь о своей исключительности? Не отнекивайся, ты в глаза бросался с самого детства наверняка. Такими рождаются, такими не становятся. Я слишком хорошо запомнила то жаркое лето, твои горящие глаза и сухие губы. Наши походы в церковную библиотеку, где ты учил меня читать и писать. Именно меня, соседскую девчонку с кривым носом и слишком большими амбициями для такой глуши. Ты будто глянул на меня один раз и сразу выбрал в своей странной голове. А я и рада, Эрвин Смит. Я и рада. У меня, Эрвин Смит, извилин в голове не хватит, чтобы понять твои порывы. А может, мне и не стоит понимать? Может, мне принять наконец и не ломать голову? Хе-хе. Знаешь, Эрвин Смит, я так хочу вывалить на тебя горы пафосных слов, которые в этой деревушке отродясь не слышали. Я нет-нет да почитываю книжечки, что Агата оплачивает из собственного кармана. Хорошая она девчонка. Щедрая. Только глаза печальные. Понятия не имею, что у вас с ней за дела. И, если честно, боязливо догадки строить. Надеюсь, ты голову ей не дуришь? Ты это хорошо умеешь делать. Вдруг она чего-то себе надумала. Знаешь, Эрвин Смит, я помню то утро отчетливо. Помню твою мать в белом платочке и тебя лупоглазого. Вы приехали очень рано утром. Помню, что я еще сладко сопела в подушку. Петухи вот-вот должны были проснуться и заорать противно и громко. Знаешь, Эрвин Смит, я до сих пор к ним не привыкла. К сраным петухам. Но отчего-то кажется, что, если чертова птица не заорет в очередное утро, я не проснусь вовсе. Бабка мне тогда крикнула почти визгливо: — Иди, Розмари, с младшим Смитенком поиграйся. Младший Смитенок. Забавно, как же забавно. До ужаса смешно, если честно, что такой младший Смитенок командором Разведки заделался. Младший Смитенок. Ну куда годится, скажи? Впрочем, это прозвище тебе и тогда не очень подходило. Ты рано вытянулся и повзрослел. Сколько нам было тогда? Едва ноги намочили в подростковом бунтарстве и юношеском максимализме. Насколько вообще эти термины могут существовать в глухой деревушке, как думаешь? Тут все проще намного, не как в этих ваших столицах и богемных домах с колоннами. Здесь как будто только о погоде говорят, да о том, когда помидоры подвязывать. Знаешь, Эрвин Смит, я пишу про жизнь столичную и руки сжимаю от дрожи. Мне отчего-то боязно о таком размышлять. Будто я прав не имею и дура набитая, болтаю о том, чего в глаза не видела. Надеюсь, ты простишь мне такие вольности. Ты был красивым лебедем, Эрвин Смит, а я гадким утенком. У тебя голос в тот год сломался, а у меня талия квадратная и сисек нет. С самого начала как-то союз не задался, как думаешь? Впрочем, тебе будто по боку было, что у меня там под рубахой. Потерянный, в собственных мыслях Смитенок. И какое дело загадочному и одухотворенному до соседской избы с чумазой Розмари? В тот вечер я на подмостке в речушку камни кидала и любовалась красным закатом. Ты бухнулся рядом так спокойно, будто мы с тобой старые знакомые. Я смутилась, а ты совсем нет. Уверенный Эрвин Смит сказал мне о красивых глазах и губах. Сказал так уверенно, будто этот факт давно ученые доказали. Я покраснела до кончиков ушей, а у тебя только алые полосы заката по лицу гуляли. Так красиво гуляли, что я залюбовалась и поплыла, как кисель. Знаешь, Эрвин Смит, я тогда подумала, что ты странный до ужаса. Кто же вот так с ходу про глаза и губы. У меня, если знакомство хотели завести, про дела спрашивали, про жит-быт, про местные игрища. Ну никак не комплименты отвешивали, Эрвин Смит. Впрочем, это тебя и отличало от худосочных раздолбаев ровесников. Городской мальчишка по-другому думает и по-другому смотрит. Знаешь, Эрвин Смит, я тогда ничего не сказала, потому что боялась себя глупой выставить. Надо было сказать. Надо было! О твоих руках и очаровательной улыбке. О каждом кусочке тела, что пришелся мне по вкусу. Я даже сейчас чувствую, будто что-то упустила. Надо было по-столичному. Что в голове, то и на языке. Знаешь, Эрвин Смит, а я отпустила. Я смирилась. Давно смирилась, что жизнь быстротечна и жестока. Ты ворвался в мою так быстро, что я нисколько не смутилась. Ты будто все время под боком был со своими скучными желаниями. Скучными для шкодливых безбашенных подростков. Знаешь, Эрвин Смит, я помню, что тебя не любили местные мальчишки. Хулиганье пару раз тебя поймать хотело, а ты убегал. Скрывался в топком подлеске, куда даже взрослые заходить не хотели. Хлесткие ветви тебя по лицу, а ты вопреки перся вперед, секретные местечки отыскивал. Тебя уже тогда тянуло в неизведанное. Будто медом намазано. Ты всегда выбирался. Помню-помню. В мокрых по колено штанах и грубой мятой рубахе. Знаешь, Эрвин Смит, а я вторила. Вторила всем привычкам и фразам. Вторила поведению и мыслям. Я слиться с тобой хотела до ужаса. Думала, что тогда пойму окончательно. Мы как-то шалаш отстроили и прятались там от скучных взрослых поручений. Там-то я тебя и поцеловала вскользь. Ты сначала удивился, а потом тоже поцеловал. Скорее от любопытства, чем от взаимности. Не ври только. По глазам видела. К счастью, простушку вроде меня это не смущало. Стерпится-слюбится. Знаешь, Эрвин Смит, а у меня семья. Дети под боком спят, мальчик и девочка. Мия и Димитрий. А еще муж. Только он на работе и ни черта не знает. У нас с ним не любовь, а так. Соседство. Никакого волшебного волнения, как в твоих глупых книжках. Никакого волшебного понимания и бабочек в животе. Никакого «ах», как у нас с тобой. Маменька сосватала с сим изумрудом, когда мне едва семнадцать стукнуло. Изумруд грубый, неотесанный и на лесопилке работает. Бабой меня зовет и сморкается через ноздрю. Разве такие изумруды бывают, Эрвин Смит? Знаешь, Эрвин Смит. Я не хотела детей. Много лет предохранялась, к лекарю бегала тихонечко. Так бы и бегала, если маменька не прознала и не рассказала изумруду. А изумруд прост и невдумчив, у изумруда голова не работает, зато кулаки вполне себе. Знаешь, Эрвин Смит, если бы не твои книжки, я бы, может, и посчастливее была. Может, и не думала бы, что упустила что-то чертовски важное. Может, и не знала бы, что любовь жестокая, а от детей грудь обвисает и мозг атрофируется. Знаешь, Эрвин Смит, когда-то ты сказал мне, что у такой, как я, есть шанс выбраться. Рассказывал мне о том, какие высокие дома в столице и какие большие бывают библиотеки. Знаешь, Эрвин Смит, ты не дал инструкций. Я до сих пор здесь, Эрвин Смит. Посреди нищеты и вшей в трусах. Только у меня дети, которых я люблю больше жизни, и муженек-изумруд, которого я когда-нибудь прирежу во сне. Знаешь, Эрвин Смит, не жалей меня. Не смей жалеть меня. Я сильная и хитрая. Я достаточно сильна, чтобы стукнуть в ответ, и достаточно хитра, чтобы расставить приоритеты. Я и расставила, Эрвин Смит. Я смирилась. Перед отъездом ты мне сказал, что в армию пойдешь. В Разведкорпус. А еще про отца рассказал. Так искренне, тихо. Раскрыл свою широченную грудную клетку и вывалил все без остатка. Да перед кем? Перед неуклюжей и глупой Розмари? Я не поняла, Смит. Совсем не поняла. Я потерять тебя боялась, слышишь? Больше всего на свете боялась, что маленький Смитенок завершит свой путь в вонючей пасти. У меня перед глазами эта кровавая картина стояла, как живая. А дом наш общий тут же разрушился и разлетелся щепками по сторонам. А я стою посреди руин маленькая, крошечная и лупаю на твои разорванные по сторонам конечности. А в ушах кровь стучит громко, больно, четко. И все повторяется. Повторяется. Повторяется. Знаешь, Эрвин Смит, а у меня отец разведчиком был. Юным, полным мечт и желаний. Такой же высокий и красивый, как ты. Знаешь, Эрвин Смит, а он погиб в первой же экспедиции за стены. Его сожрали вместе с красивой формой и красивой лошадью. Матери только ступню в свертке принесли. Она закопана у нас в леске, где ландыши весной выглядывают из-под снега. Я только потом поняла, понимаешь? Понимаешь, Эрвин Смит? Кто-то создан для свершений побольше, а кто-то — для свершений поменьше. И никто этого вечного потока не остановит. Никакая маленькая Розмари. И как тебе суждено было править, так мне суждено было рожать и грядки полоть. Мне бы извиниться перед тобой. За свои жалкие безответные чувства, за свою истерику и за нашу ссору. За кучу обидных слов, что ты молча выслушал. За то, что я отпустила тебя так просто и даже не попрощалась. Знаешь, Эрвин Смит, а я сидела на крыше тогда и смотрела вслед повозке. И плакала. И рыдала. И белугой выла. Ты не переживай за меня, Эрвин Смит. Я уже давно не плачу. Влага в глазах закончилась, ни одной слезинки не выдавить. Ни одной чертовой слезинки. Знаешь, Эрвин Смит, а я бы хотела поплакать. Выплеснуть гнев, что скомканным вихрем снует внутри черепной коробки. Выплеснуть все, что копилось годами. Знаешь, Эрвин Смит, спасибо тебе за луч света. Луч света в виде твоих уроков чтения и письма, луч света в виде наших походов и робкой первой любви. Спасибо за библиотеку и надежду. Которая надломилась, стерлась в пыль, уничтожилась. Но она была, Эрвин Смит. Еще как была. Знаешь, Эрвин Смит, ты даже тогда был лидером. Сын школьного учителя, маленький Смитенок с большими мечтами. Знаешь, Эрвин Смит… Знаешь… ……………………………………………… — Роз, черт возьми! — Розмари вздрогнула, пряча листок под белье. — Я здесь, — ответила громко. В соседнем помещении она отчетливо услышала недовольное ворчание. — Тут Мия проснулась. Орет как умалишенная. Не слышишь, что ли? Мне на лесопилку завтра, а ты жопу свою поднять не можешь. — Так сам? — она встала со стула, потирая уставшие от слабого света веки. — Мне еще белье стирать. — У меня титьки нет, чтобы успокоить, — раздраженно прорычал голос. — Вот сонным пойду, опять начальник заругает. А может, и оштрафует. И бывай твои зимние валенки. В худых будешь ходить. Розмари устало вздохнула, потянулась, растягивая затекшие мышцы. Предпочла не отвечать, а строптиво рот захлопнуть. Встряхнула вялыми кистями, хрустнула сутулой спиной. Она заебалась до неприличия. У нее грудь ноет и голова раскалывается. Она сегодня столько дел переделала, что они бы и на лист не поместились. И это с мелкими непоседами, вцепившимися в подол. Мие уже три, а она все за грудь. Мия тягает соски с упорством и кусается. У Розмари грудь болит и протоки забиваются периодически. Изумруд настаивает, чтобы кормила до упора. Растолковывает ей, что они экономят прилично. Глупый, преглупый изумруд. Розмари старается не смотреть в зеркало. Ее это расстраивает пуще неудавшейся жизни. Двое детей и постоянный невроз оставили глубокий отпечаток на выразительном лице. Она помнила себя молоденькой юркой девчонкой. Ей едва за тридцать. У нее под глазами серые кратеры и частые складки морщинок. В зеркале пытливо наблюдает зрелая женщина за сорок пять. Ей трудно учиться чему-то новому, а на чтение времени нет. Когда выкрадывает парочку часиков, то тотчас засыпает под гнетом сливающихся строчек. Позвоночник ноет от бесконечных укачиваний, а колени выворачивает перед грозой. Розмари чувствует себя дряхлой старухой. Ей кажется, что еще парочка жарких сезонов, и она сляжет с какой-нибудь простудой и испустит дух. У нее нет сил жить. Розмари ненавидит материнство, но любит детей без памяти. Подобное существует вообще? Роз не знает и боится задумываться. Занимается детьми, как будто это дело жизни. Они заставляют вставать по утрам и засыпать по вечерам. Она знает, что родит еще не раз. Муж с упорством заходит каждую ночь. Двух детей ему мало. Он хочет размножаться неистово. Будто эту сакральную мысль ему гвоздями в подкорку забили. Розмари хочет покоя. Хочет, чтобы ее изношенного тела больше никто не касался. Хочет, чтобы изумруд в своей крови захлебнулся и умер. Помедленнее. Она снова бегает к лекарю и платит лишнюю монетку за молчание. Бегает ночью через пролески, чтобы никто не заметил. Умоляет дать рецепт снадобья, что оттянет беременность на подольше. Умоляет каждый раз, а лекарь лишь плечами пожимает, да сально улыбается. Ночью Розмари тихо рыдает в подушку и жмется к маленькой похрапывающей дочке. Мия теплотой укутывает, и Роз вроде бы легче. Дети ее отдушина. Розмари заканчивает с кормлением через минут пятнадцать. Дожидается, пока подрагивающие веки Мии опускаются до упора, и на цыпочках выскальзывает из детской. Возвращается в крохотную кухоньку, где предпочитает коротать ночи, когда бессонница мучает. На кухоньке столик в углу с потертыми табуретами, закоптившийся чайник на печке и куча сложенных друг в друга потрепанных казанков. Застиранные занавески тихонько качаются от гуляющего сквозняка, на гардине висят пучки засушенных трав. Их дом уютный, но старый. Беднотой подчеркнутый. И Розмари уже руки опускает от того, что с этим сделать ничего не получается. Она угрюмо делает пару шагов и тяжело опускается на диванчик. Откидывается на спинку, трет лицо и шею, запускает руку под плед, доставая исписанный ранее листок. На улице чернильная ночь. Из дальней спальни раздается храп мужа. Дети сопят за стенкой. Розмари сидит и слушает ночные звуки. Перечитывает и перечитывает. Хмурится, двигает бровями, дергает уголками губ смущенно. Поднимает глаза после, кажется, пятого перечитывания и смотрит в одну точку. У нее в груди сводит так, что схватиться хочется. Прижать кулак и взвыть подобно отчаянной волчаре в полнолуние. Она сминает записи остервенело. Рвет их на тысячу кусочков и скалится. Она от своих чувств камня на камне не хочет оставлять. Вдруг кто увидит. Вдруг кто прознает. Что ей не все равно. Аккуратно собирает ошметки в ладони, а затем открывает дверцу топки и кидает туда все обрывки до одного. Улыбается как-то безумно, царапает запястья от нервозности, а затем лезет в комод и достает еще пару листов. ……………………………………………… Приветствую, старый друг. Розмари на связи. Пишу тебе с приветом и отчитываюсь по последним новостям. Хотя новостей-то и нет почти. Агата на месте. Исправно на работу ходит, с детишками возится и в библиотеке заведует. Ничего необычного, все по-старому. Разве что повадилась она ходить в столичных брючках, крашенная и завитая. Девчонки на нее недобро смотрят, думают, нацелилась на кого-то серьезно. А Агатке, похоже, по боку, кто там на нее косо смотрит. К ней местный повадился. Дружок моего мужа. Фран. Это мы познакомили, чтобы не сильно скучала. А то с голого коротышки-разведчика, шныряющего в огороде, никого замечено не было. Мужик вроде как исправно у нее ночует, но Сейдж ледяная ходит, сдержанная. На людях его целовать отказывается, да и всячески скрывает связь. Думаю, ничего серьезного у них. Так, развлекаются. Хотя чего это я. Тебе, наверное, не интересно такие вещи слушать. Ну, а вдруг. Все же важно, правильно? Знаешь, Эрвин, кажется мне, что Сейдж несчастна. Вроде и улыбается мне, только вот я не верю. Мы часто в гостях друг у друга бываем. Она мне треплется про деревенское бытье, только главного не раскрывает. Иной раз зайду, а у нее руки дрожат и глаза бегают. Она нервная и дергается периодически. А иной раз зайду, сидит себе спокойно. Может, терзает что-то? Ох, переживаю я за Агату, Эрвин. Ты бы предпринял что-то. А то я не догляжу и найду, не дай Стены, повешенную в сарае. Уже пару лет прошло, а она не обживется никак. Может, и не место ей здесь? ……………………………………………… Агата с трудом открыла глаза и поднялась на локтях. Сквозь окна льется белый свет, она морщится и прикрывает веки. Вымученно стонет и отбрасывает одеяло. Пружины под ней скрипят, она садится и опускает ноги на холодный пол. Недовольно ворочает ступнями в поисках тапок и наконец находит. На другой половине кровати дергается тело. Темная макушка вьющихся волос чуть высовывается из-под подушки. Агата замирает, а затем тихонько встает, убедившись в том, что не разбудила. Фран похрапывает, копошится, но глаз не открывает. Сейдж вздыхает и тащится на кухню к умывальнику. Ставит казанок с водой на чуть остывшую печку, а затем вытаскивает полено посуше из поленницы и кидает в топку. Вода вскипает через минут двадцать. Сейдж успевает одеться потеплее, позавтракать и проверить домашние задания ребят из школы, в которой работает. Агата с удовольствием умывается теплой водой, приводит себя в порядок, а затем окидывает комнату взглядом, пытаясь убедиться в том, что ничего не забыла. Хватает рабочую сумку, натягивает пальтишко и выскакивает за дверь, захлопнув ту погромче. Сейдж останавливается на веранде, оглядывается по сторонам. На улице снег валит, крупные снежинки щекочут щеки. Агата улыбается, ей на работу расхотелось. Сейчас бы в валенки, да снеговиков лепить. Снег подходящий. Глаза натыкаются на размокший конверт, вбитый в балку гвоздем. Она замирает, руки тут же сжимаются в кулаки. Агата медленно подходит к балке, вытаскивает бумагу из оков ржавого обломка и несдержанно вскрывает. Сонное утро понедельника. Агата стоит на веранде, хлопает ресницами и пытается пробежаться по тексту. Язык не слушается, прилипает к нёбу. Дыхание учащается, руки начинают трепыхаться неистово. Она хмурится, сильно жмет челюсть и яростным движением запихивает конверт в сумку. Сейдж ждет работа.