В холодной воде

Олег виснет на нем словно мешок картошки, который не имеет ни силы, ни воли, ни сознания. Именно так это ощущается, когда Сережа волочит его в общагу после очередной дебильной вписки. Сережа, кстати, с самого начала говорил, что это все ничем хорошим не закончится, но Олег положил ему руку на плечо, посмотрел своим щенячьим взглядом и пообещал, что это ненадолго и Серому понравится. Не понравилось. — Да кто ж столько пьет, Олег! — Я нечаянно, Серый, — как-то гулко и виновато откликается Олег, когда они опускаются на очередную лавочку. Потому что денег на такси у них, разумеется, нет, а оставаться в квартире и так трещащей по швам от количества людей было бы глупо. Впрочем, сейчас Сережа думает, что идея тащить полуадекватного Олега до общаги тоже особой блистательностью не отличается. Но злиться на него Сережа конечно же не может. Чуть-чуть разве что. Во время передышек, когда собственные ноги совсем не выдерживают. Сам он, кстати, почти не пил. Сделал глоток того отвратительного пойла, которое звалось у них коньяком (Сережа подозревал, что от коньяка там была лишь этикетка), а потом отдал свой стакан Олегу — на, держи, сам нас привел, сам это и пей. Олег выпил. И теперь они сидят на лавочке в ночном парке, потому что кто-то не умеет вовремя остановиться. А еще… Гневные мысли в Сережиной голове вдруг резко обрываются, когда Олег кладет тяжелую голову на плечо и берет друга за руку. И становится почти не важно, что они в парке, что им топать еще километра три, что Олег набухался, что дурацкий ветер забирается под расстегнутую куртку. Все это не имеет значения. Олег стискивает ладонь так крепко, большим поглаживая по холодной коже, и все Сережино существо сосредотачивается на этом. — Серый, — чуть сдвигается и выдыхает в шею, обжигая своим хмельным дыханием, заставляя чуть вздрогнуть от пробегающих мурашек. — Скажу тебе кое-что. Признаюсь то есть. Олег обладает почти суперспособностью — язык у него не заплетается даже в таком состоянии. Он лишь переходит на короткие, отрывистые предложения, чеканит слова, и от его совершенно отчетливого «признаюсь» у Сережи губа начинает дрожать, а мысли в голове носиться со скоростью света. — Помнишь, в 8 классе. И замолкает. О, Сережа помнит. Помнит прекрасно. Как Олег подкрался к нему со спины, а Сережа не успел даже захлопнуть свой дурацкий альбом с дурацкими портретами лучшего друга на каждой дурацкой странице. Покраснел только жутко, попросил, больше так не делать и сбежал в библиотеку с этим компроматом в руках. Олег сделал вид, что не заметил, Сережа сделал вид, что не спалился. Дружба продолжалась как ни в чем не бывало, и Сережа надеялся, что Олег никогда не узнает о его чувствах совсем не дружеского толка. — Олег, может не сейчас? Ты пьяный, скажешь какую-нибудь глупость, а потом жалеть будешь. А? Сережа надеется, что не звучит слишком уж жалко. Впрочем, Олег в своем состоянии вряд ли способен считать хоть какую-то чужую эмоцию. — Нет, Серый. Я решил. Я потом не скажу. Хочу сейчас. Только не злись, ага? И пообещай еще. — Что? — Что будешь дружить со мной. Как и раньше. Сережа удерживает рвущийся смешок: им что, по пять? Кажется, что-то подобное Олег говорил ему в детстве, когда после новогоднего утренника не удержался и съел подаренную конфету сам, а Серому донес только вторую. Сережа тогда конечно не обиделся. Обещает не обижаться и сейчас. Но как же это все нелепо. — Помнишь? Нас отсадили на матеше. И у меня была пятерка. По итоговой. Ну, помнишь? Сережа кивает. Помнит и правда, было такое. Но какое это имеет значение сейчас? — И ты так хвалил меня. Сказал, что я самый умный Волк. — Ты и есть самый умный Волк. Олег вздыхает как-то совсем горько, еще тяжелее оседает на плече, приваливается ближе, а ладошка, которой он все сжимает Сережу, потеет. Сережа, впрочем, списывает все на алкоголь. Вряд ли же Олег волнуется и сейчас будет какое-то важное признание, да? Да? — Нет, Серый. Я самый тупой Волк. — Олег… — Я списал тогда у Санька. Понимаешь? Олег вдруг вцепляется второй рукой в предплечье и кажется, хочет приподняться, но у него ничего не выходит. Он только снова кряхтит, стонет даже. А потом оседает неподвижно. — Серый, прости. Получается, я обманул тебя. Ну, не сказал. Бормочет куда-то себе под нос, совсем тихо. Будто и правда чувствует свою вину. Сереже хочется хохотать так громко, что от рвущегося смеха болят ребра. Он закрывает глаза и успокаивает себя. Вдох-выдох. — Ты обещал не злиться, — напоминает Олег несмело. Рука с предплечья бухается камнем на Сережино бедро, и от глупости ситуации можно завыть. — Я не злюсь, — уверяет Серый. Злится он скорее на себя, что вообще смел надеяться на что-то другое. Ну не в любви же ему Олег собирался признаваться, так? Глупости какие! — Правда? — тянет Олег, и зевает так громко и широко, что Сереже хочется повторить за ним. И желательно оказаться в теплой постели, в общаге, не на этой дурацкой скамейке. А утром рассказывать Олегу эту историю, смеяться над ней в голос, и старательно (как и всегда) умалчивать о том, как позорно трепыхалось сердце в ожидании иных слов. — Правда, Волч. Нам надо идти дальше. К утру бы добраться… — Да, — бормочет Олег, но с места не двигается. Все так же опирается на онемевшее почти плечо, подносит вдруг Сережину ладонь к губам и прикасается ими к горящей теперь коже. — Спасибо, Серый. Ты самый лучший. Очень люблю тебя. Сережа так и не находит, что ответить.