ангел приходит в райский сад. прогулочным шагом, скрытной беспечностью, под шелест покачивающихся за спиной крыльев. ангела встречают собратья — раздражающим блеском начищенных нимбов и презрительными взглядами. — что ты здесь забыл, падший? ангел моргает невинно и отстранённо. незваный и избегаемый, искажённый и чужой. крыло белое и крыло чёрное — непозволительный для рая контраст, осквернённая святыня, проказа, небесная чума. ангел скучающе осматривается. в райском саду птичье затишье, ветер мимолётным тоскливым воем и увядшие цветы. вечная зелень в осенней ржавчине. и сухая трава. — не пускаете сюда никого, чтобы никто не узнал, что райский сад пришёл в упадок? — не пускаем только тебя, потому что тебе здесь не место. ангел хмурится — наигранная обида и выпяченная губа. ныряет рукой в карман и достаёт спичечный коробок. — ты не должен здесь находиться, — звучит вновь с упрёком — наставления и запреты, соперничество и нескрываемое презрение — рай в действительности та ещё змеиная яма. — такое недоразумение, как ты, не должно порочить рай своим присутствием, тебя всё равно скоро выгонят. — м-м-м, — отзывается ангел с задумчивым видом и чиркает спичкой о бок коробка. — тогда надо успеть уйти красиво, как считаете? молчание в ответ, недоумение и неизменное отвращение — и скользнувшая тень страха. господи, твой хвалённый рай смешон до нелепых слёз. ангел улыбается. и бросает зажжённую спичку на сухую траву.
У стен нет линий — они сползли по-змеиному на пол и оплели отзывающиеся слабым пульсом запястья. Суга осторожно двигает коленом — воздух стянут струнами, музыка ударным эхом гудит подкожно, кухня складывается в пол волнами и в четыре стены наискосок, прячущие узкое окно жалюзи дребезжат планками на выдуманном сквозняке. Убойные колдовские смеси Кенмы — подсядешь быстро, но не привыкнешь никогда. Суга склоняет голову к плечу и прикрывает глаза — подрагивающая картинка размывается в запотевшее стекло, отдаляется и тускло подсвечивается последней оставшейся в люстре лампочкой. Стук в дверь воспринимается не сразу — приглушённое на фоне и пытающееся бесцеремонно пробраться — а когда доходит, стук уже сменяется грохотом, коридорной вознёй, ругательствами на уровне шипящего шёпота и стремительно приближающимся топотом. В кухню врывается взъерошенный парень — искрит буквально, врывается резкой дёрганной помехой на статичный кадр реальности — упирается кулаком в дверной косяк и орёт: — Эй, какого хрена у тебя здесь творится?! Суга неловко приподнимается, опираясь на дрожащие руки, растерянно озирается и пытается сам отыскать ответ на заданный вопрос. Затёртый орнамент линолеума, поцарапанная ножка стола, свисающий край морковного полотенца. Холод кафельной стены в спину, марево незримого дыма не смаргивается. Шум воды где-то отдалённо помехами. Мэнсоновская Sweet Dreams играет по пятому кругу и вдалбливается гитарными риффами в виски. Парень не дожидается реакции и уносится в ванную, загадочно там копошится и, судя по стихшему потоку, закручивает кран, после чего возвращается на кухню под встречный взгляд так до конца и не очухавшегося Суги. — Ты меня заливаешь! — выпаливает он, вздыхает как-то обречённо и трёт переносицу. — По потолку тень поползла, а потом ещё и капать начало, я помчался звонить тебе, но ты всё не открывал, — парень облокачивается на столешницу и нервно мажет рукой по воздуху. — И-и я вроде как выбил тебе дверь. Но я был вынужден! Суга устало щурится, медленно поворачивает голову и выглядывает в проём — наружный свет проползает в коридор под покосившимся углом. — Но ты же выключил воду? — Суга расслабляется и оседает обратно на пол. — Значит, худшее позади. — Ага, конечно, так я просто взял и ушёл! А ну-ка поднимайся! — парень подхватывает Сугу под плечо и резко поднимает с пола — горлянка у него бешеная, от командного голоса стены звенят. — Очухивайся, что бы там с тобой ни было! И пойди выруби эту музыку уже, гремит на весь дом! — Вы только поглядите, какой властный молодой человек! — Суга таращит глаза от резкого подскока гравитации и, пошатываясь, торопится в комнату. Выключает колонки, дезориентированный топает мимо входной двери, грустно смотрит на раздолбанный замок и треснувшую раму — интересный предстоит разговор с хозяйкой квартиры — заглядывает в ванную — воды налило по щиколотку, поплыли какие-то щётки, огрызок мыла и резиновый тапок. Подошедший к Суге сосед улавливает его расфокусированный мечущийся взгляд, хмурится и спрашивает уже обеспокоенно: — Ты как, вообще, в порядке? Залитый водой кафельный пол пускает пиксельную мозаику по глазам. Суга отворачивается, бросает спасительный взгляд в сторону кухни — ножка стола выгибается дугой, полосы линолеумного узора прорывают и травой тянутся к потолку, наползший пеленой белый шум красит стены дрожащей ретушью. — Нет, — отвечает Суга весело, и рот разъезжается в шальную честную улыбку. — Будешь чай? Суга выбирает чашку с синими ромбиками — ромбики перекрещиваются, прокручиваются и пританцовывают с издевательским задором и озорством. Суга жмурится и встряхивает головой, сгоняя дурацкий калейдоскоп со зрачков. Высыпает в заварной чайник листовой чай, заливает горячей водой, ждёт с полминуты и сливает первую заварку, сцеживая чайную пыль, снова доливает воды. Сутулится и в ожидании потирает ладонью столешницу, вслушиваясь в шум с коридора, где возятся с выбитой дверью — не чинят, правда, а больше вздыхают виновато. Савамура — так зовут соседа — приходит на кухню как раз к заварившемуся чаю. — Я оплачу мастера, — заявляет он грустно, но решительно. — Я бы мог попробовать починить сам, кое-какие инструменты есть в моей квартире, но что-то мне подсказывает, что я сделаю только хуже. — Можешь взять огромное бревно и попробовать проломить мне в стене проход с кухни в комнату, раз ты разошёлся, — предлагает Суга с улыбкой и без какой-либо злости. — Слушай, это ты первый начал с разрушений этого дома, — устало возмущается Савамура, садясь за стол. Так буднично и даже привычно, будто часто забегает проведать, подчистить холодильник или полить цветы. Суга, всем видом отрицая свою причастность к безобразиям, ставит перед Савамурой чашку и садится напротив. Пододвигает блюдце с печеньями — полосатые кругляшки со вкусом лимона, стащенные из дома Яку в приступе спонтанного хулиганства. Дует на свой чай и слушает, как разбиваются о дно ванны капли, срывающиеся с сушащихся на бельевой верёвке тряпок и полотенец, которыми Суга протирал затопленный пол. — Ты пока меня не залил и музыку не врубил, я даже толком не знал, живёт ли кто-нибудь надо мной, — Савамура отпивает из чашки и откусывает печенье, жуёт как будто настороженно, но вкусом, судя по лицу, остаётся доволен. — Тебя не видно и не слышно, ни стуков, ни шороха, ни шагов. Ты по дому паришь что ли? Суга в ответ только улыбается, подпирает рукой голову и качает под столом закинутой на колено ногой. Ах, если бы. Говоря о незаметности — а вот Суга ранее на соседа внимание обращал. Нос к носу не сталкивался, но видел либо из окна, либо со своего этажа через лестничный пролёт. Острого интереса не возникло — парень как парень, въехал где-то месяц назад, живёт себе свою жизнь, всегда один, не шумит, и вот пострадал от бесчинств соседа сверху. По иронии работает Савамура как раз-таки стражем порядка — интересный момент, всплывший в голове Суги только сейчас, когда он вспомнил, что видел пару раз соседа в полицейской форме. Впрочем, Савамура верно подметил, что до этого момента Суга вёл себя прилично, это просто сегодня так вышло — сорвало. Савамура между тем что-то увлекательно рассказывает про дверного мастера, снова грозится починить всё сам и сам же себя отговаривает. Поглядывает всё это время на Сугу как-то странно, всматривается задумчиво и неуверенно спрашивает: — А это у тебя линза или… — Настоящий, — опережает Суга и подмигивает левым глазом — аномально голубым в сравнении с правым карим. — Никогда такого не видел. — Отпугивает? — Да нет… Необычно. Но здорово. Сам Савамура весь из себя чёрненький — черноволосый, черноглазый, чёрная домашняя футболка с кармашком на груди. С виду хороший мальчик, прям загляденье. Таких приводят в плохие компании и гогочут толпой над тем, как позорно они закашливаются после своей первой в жизни затяжки. — Сильно там у тебя катастрофа на потолке теперь? — Суга старается изобразить муки совести. — Да высохнет, не переживай, — отмахивается Дайчи и тянется за печеньем. — Я больше боялся вломиться в чужую квартиру и обнаружить в ней утопленника. — Хорошо, что я не суицидник, а просто приколист? — О да, давно я так ни с кем не веселился. — Ты зови так-то, если нужна будет помощь, ну там обклеить или побелить. — Да ладно тебе, там же не плесенью всё это покроется, правильно? — Будем надеяться. — Ты лучше скажи, у тебя завтра арендодатель с визитом не собирается сюда? — Хозяйка-то? Да вроде не должна. Конечно, если ей соседи не донесут, что тут грохот стоял, ну и чтобы не рассказали про дверь. — За дверь извини, мне пришлось. — Понимаю, только вот остался я теперь на ночь незапертый, — Суга вздыхает с наигранной грустью. — Я посижу с тобой до утра и посторожу тебя. — Ещё чего. — Я виноват, я доставил тебе неудобства. — Ой отстань, тебе же на работу тем более завтра. — Откуда ты знаешь? — Ты выглядишь, как человек, которому надо завтра на работу. — Ну да, утренняя смена, — Савамура расстроенно чешет затылок. — Но что поделать? Я снёс тебе дверь, теперь я обязан патрулировать тебя и твою квартиру. — Ужасы какие, спасибо, что хоть не пытаешься меня арестовать за потоп, — Суга с хохотком прокручивает по столу чашку, грея руки о нагретую керамику. — Значит так, тебе вовсе не нужно сидеть тут со мной до прихода мастера. — Которого я оплачу, — напоминает Савамура, сурово сдвинув брови. Суга в задумчивости высовывает проколотый язык. Савамура молчаливо смотрит на показавшийся металлический шарик. — Пополам оплатим, — решает Суга, в честь чего задорно хрустит печеньем. — Дверь из-за меня пришлось выбивать. Я изначальная причина бардака. — Но из-за меня ты теперь не в квартире сидишь, а в пещере, я не могу тебя так оставить. — Не нужно меня сторожить, правда, я всё равно не собираюсь спать. — Как так, что за дела? — Ну… — Суга стушёвывается под негодующим тоном и прыскает. — Не знаю, у меня отбитый режим. Только, опять же, не надо ареста. — Будешь ты спать или нет, я не могу просто взять и уйти, я хочу как-то загладить вину, поэтому я… — Угостишь меня завтра кофе, — договаривает за соседа Суга, отвечая на недоумевающее моргание улыбкой. — В кафе на углу, вечером, идёт? Савамура застывает, смешно округлив рот. Пялится за спину Суги — на молочай в бежевом горшке, красующийся в углу подоконника. — Договорились, — кивает он всё же, нервно звякнув чашкой о блюдце. Суга не скрывает своего умиления чужим смущением — сбивать с толку хороших мальчиков ему особенно по душе. Под конец чаепития под незатейливую соседскую беседу Савамура протяжно и громко зевает — Суга оскорбляется такой дерзости, мол, на скучность его рассказов можно указать и помягче. Савамура потешно оправдывается — Суга с хихиканьем хлопает его по плечу и отправляет его домой высыпаться. В коридоре пострадавшая дверь вновь заставляет обоих помрачнеть. Савамура сбивчиво извиняется за то, что набуянил, пока Суга раз за разом просит его прекратить переживать и разворачивает его, упрямящегося, к выходу. — Слушай, — начинает Савамура слегка растерянно, замешкавшись на пороге. — Я же даже не поинтересовался… Что-то случилось у тебя? Или просто плохой день? Суга впадает в ступор — как будто уже и забыл о причине развернувшегося в его квартире кавардака. Отвечает беззаботно, отводя подозрения и фокус: — Просто прорвало. Во всех смыслах. — Мы можем поговорить, если тебе хочется. И я это не из вежливости соседской предлагаю, если что, я правда готов тебя выслушать. Суга хмыкает — не насмешливо, чтобы не спугнуть чужой искренний порыв помочь, расправляет плечи и сдерживает вдох, пережидая секундный прострел между лопаток. Рябь наконец спадает и рассыпается по радужке, блёклые тени вырисовывают очертания и возвращают реальности осязаемость. — Мне уже стало получше от наших чайных посиделок, — успокаивает он — улыбка привычная вкривь, чёрная прядь спадает на лицо с левой стороны. — Не хочешь почаще заглядывать ко мне в гости? Из наглости предлагаю, если что. — Только больше не надо меня затапливать, — отсмеивается Савамура, хватая болтающуюся дверную ручку. — Я сам приду, правда. На этом и прощаются, пострадав напоследок над разбитым в труху замком. Суга, проводив Савамуру, прикрывает перекошенную дверь, пальцами обрисовывает глубокую трещину, фыркает, вспомнив опять соседское геройство. Оглядывается на вытянутое настенное зеркало, в резко зазвучавшей и гнетущей тишине переглядывается с самим собой — крайне неприветливо. Дайчи — именно так, опустив формальности, решил называть соседа Суга — нарисовался на пороге чужой квартиры вечером следующего дня. Порадовался отремонтированной двери, посопел, пощупал восторженно замененный замок. — Браво мастеру, — восхищается Дайчи, с довольным видом поворачивая туда-сюда ручку. — Это да, — кивает Суга. — Рукастые люди — большая редкость в этой квартире. Поправка — люди в принципе бывают здесь редко. Да и Суге они особо и не нужны. За исключением, может, одного единственного, но его попробуй затащи сюда из отшельнической избы на отшибе. Вчерашняя договорённость остаётся в силе — Дайчи отдаёт Суге половину стоимости за починку двери и ведёт его в кофейню в соседнем доме. Кофейню Суга облюбовал давно, правда, бывает он здесь почти всегда в одиночестве, не считая пары раз с Яку, которого он заманил сюда вкусным чизкейком, и Куроо, который заманился сюда сам на огоньки гирлянды. Гирлянда горит и сейчас — Суга с Дайчи садятся как раз под ней, устроившись на высоких стульях у окна, возле картины-поделки с котом, сложенным из кофейных зёрен. За стеклом маячит неспешной суетой дорожный переход, за поворот скользят размеренным потоком машины, пешеходы редкими россыпями послушно дожидаются зелёного сигнала светофора и время от времени поглядывают на мерцающие маяки кофейни, слишком занятые и спешащие, чтобы заскочить внутрь. — Итак, — Суга ставит стакан с карамельным латте на столик и деловито складывает перед собой руки. — И почему же ты решил стать полицейским? Дайчи сосредоточенно шуршит обёрткой, раскрывая крекер. — Смеяться будешь? — Обязательно, — обещает Суга с серьёзным видом. Дайчи усмехается, кладёт высвобожденный крекер на блюдце и отпивает свой заказанный раф. — Хочу сделать мир лучше. По мере своих сил и насколько позволит профессия. В общем-то, вот и вся причина. Суга многозначительно молчит. Вслушивается в незатейливый мотив играющей на фоне песни, смотрит, как ниспадающие нитями диоды плавно отбрасывают на лицо собеседника белёсые отсветы. — Что-то в кофе подмешали тебе? — Суга обеспокоенно заглядывает в стакан Дайчи. — Так и знал, — Дайчи с фырканьем отворачивается, обидевшись на целых три секунды. — Но нет, я вполне в здравом уме. Суге нравятся такие люди. Таких хочется короновать венком из луговых цветов, укрыть от коварных сквозняков пуховым одеялом и убаюкивать их на ночь сказками о добре, побеждающем зло, о зиме, которая однажды закончится, о рассвете, который непременно прорежет лучами тысячелетнюю полярную ночь. — Ну а ты кем работаешь? — На данный момент никем, — уклончиво отвечает Суга. — Но попробовал я себя во всяком. — Заинтриговал. — Не все секретики раскрываются в первый вечер, знаешь ли. — Но мы видимся не первый вечер. — Успеешь ты ещё меня узнать, угомонись, — Суга как обычно пытается спихнуть всё в шутку — свои ответы, свои манеры, своё существование в целом. В самом деле, не будет же он рассказывать, что некоторые его заработки не совсем законные, а один знакомый демон иногда зовёт его в казино по выходным и помогает ему с выигрышами? — Будешь теперь считать меня подозрительным, да? — Ночью не усну из-за твоих загадок. — Разве ты не можешь пробить меня по базе данных какой-нибудь? Или установить за мной слежку? — Да зачем мне это, боже мой? Ты что, в розыске? — Ты меня нашёл — так что теперь нет. Суге весело выстраивать вокруг себя завесу тайны — всё равно никому нет до него дела. Да и Суга знает наперёд — он вне зоны поисков и неуловим радарами, невидим для ищеек и мёртв по всем архивам, помеха на линии, принявшая человеческий облик, чтобы можно было гримасничать и размахивать потешно руками, вышагивая по ржавой балке на заброшенной стройке. А ещё Суга с удивлением осознаёт — он увлечён. Впервые за долгое время он изучает кого-то нового, высматривает и цепляет мельчайшие штрихи, запоминает причуды незнакомой мимики, пытается предугадать появление улыбки, беглую морщинку над переносицей, угол падения тени и мерцающего блика, заслушивается интонациями и позволяет им плести вязь неторопливых волн, на которые реагирует подкожное тепло. Когда-то люди были Суге интересны, манили и очаровывали, и Суга наблюдал с блеском в глазах, восхищался и завидовал, силился разгадать и познать чуть ближе и смелее. Потом желание тянуться к кому-то потухло вместе с желанием просыпаться в новое завтра, от людей захотелось спрятаться, броситься в бега и исходить затерянные тропы под покровом ледяных туманов. А потом случился Яку, едва не наехавший на Сугу, разлёгшегося посреди пустой дороги. Вышел из машины, смачно выматерился на безмозглого незнакомца — и лёг с ним рядом на асфальт, потому что звёзды в ту ночь были на редкость прекрасны. — Я бы лучше пробил, кто у нас в доме играет на пианино, — возвращает к теме разговора Дайчи. — Это не я. — Я знаю, я был у тебя в квартире и проверил наличие музыкальных инструментов. — Я мог спрятать. — Ты не помогаешь следствию. — А ты что-то расследуешь? — Говорю же, ищу пианино. — Украли пианино у тебя? — Да нет же, кто-то играет на пианино, я не могу понять, с какой именно стороны идёт звук. — По ночам играют? — Нет, днём иногда, но днём я отсыпаюсь после ночных смен. — Приходи отсыпаться ко мне. — А у тебя не слышно? — Вообще тишина, никаких пианино. Может, тебе мерещится? — Думаешь, я сошёл с ума? — Придёшь спать ко мне? К незнакомому загадочному соседу с туманным досье? — Приду. — Точно сумасшедший. Они сидят в кофейне почти час, давно допившие кофе и за разговорами забывшие о ходе времени. Каким-то образом им удаётся поговорить сразу обо всём и ни о чём — без распространений о личном и без деталей прошлого, чему Суга только рад. Сыпать загадками и отмалчиваться он научился мастерски, но вот только вспоминать о себе совсем нет желания, как и притворствовать и осторожничать, выдумывая о самом себе спасительные небылицы. Вечер выдаётся по-тёплому дурацким и беззаботным — редкостное ощущение — и портить пойманный миг покоя не хочется совершенно. На крыльцо они выходят под смех в унисон с какой-то проронённой глупости. С Дайчи как будто по-другому складываются секунды, окутанный ночью переулок откуда-то берёт новые цвета и оттенки, мир рядом с ним показывается сокрытыми ранее гранями, смягчёнными и закруглёнными, больное и незалеченное стихает и забывается, опечатанные мраком углы мигают встречными задорными огоньками — эффект всего-то за одну встречу в кофейне, и тут уже Суге стоит забеспокоиться, не было ли чего подсыпано и в его стакан. Что-то незнакомое, иначе сложенная и пошитая из других нитей атмосфера, совсем не та, которую Суга привык делить с Яку — с тем, с кем в одной комнате стынет дым и теням у виска рисуется пистолетное дуло, с тем, кому мир давно видится оцепленным пепелищем в ловушке терновых зарослей, с тем, кого Суга надеется знать лучше, чем кто-либо ещё. Кстати о нём. — Ох, когда там весна уже? — жалуется Дайчи, зябко запахивая ворот куртки. — Ты домой? Суга не сразу успевает сообразить, что домой они так-то пойдут в одном направлении. — А, нет, у меня ещё дела, — отмахивается он загадочно. — Тёмные-тёмные делишки под покровом ночи. — Ну ясно, будешь дразнить меня теперь? — Ни в коем случае, — Суга примирительно поднимает ладони, отступает чуть поодаль и, слегка потерявшись, прячет руки в карманы толстовки. — Что ж… Хорошо посидели? Спасибо за вечер, правда. — Взаимно, — улыбается Дайчи — вроде даже непритворно. Суга думает о прощальном рукопожатии, но не уверен, будет ли этот жест уместен, а потому просто ему машет, скатившись окончательно в дурашливую очаровательность, и удаляется прочь во избежание дальнейшей социальной неловкости, спеша на внутренний зов. Ночные улицы Суга рассекает на воодушевлённом шаге — как будто на парусах поймал непокорные шальные ветра, вдыхает пьяно холодный воздух и отчего-то хочет улыбаться каждой неоновой вывеске, каждому встречному светофору и белёсым разметкам освещённых дорог. Яку он находит в квартале от места, где тот имел — несомненно — удовольствие посетить какой-то там светский раут для литературной и прочей культурной элиты, а после, видимо, исчерпав запас социальности, ушёл подальше от любопытствующих глаз. Стоит теперь и курит у рекламного столба, провожает отрешённым взглядом проезжающие машины — в расстёгнутом плаще, окутанный особой шальной аурой, но при этом всё равно не выглядит неряшливо и не выбивается из своего элегантного образа, расчехлённого специально для торжественного выхода в свет. Суга подходит к нему неспешно, вразвалочку почти, высвеченный вспышками проскальзывающих по косой фар. — Ну? И сколько шампанского ты выхлестал? Яку медленно поворачивает голову, мычит многозначительно. Шмыгает громко носом, высовывает язык — удивляет своей многогранностью. — Я чувствовал себя абсолютно трезвым, пока не вышел наружу, — он докуривает и зачем-то чиркает сигаретой по столбу, сам себя одёргивает, пресекая хулиганство, и выбрасывает окурок в урну. — Может, заведёшь уже себе телефон? Я хотел тебе позвонить. — Но я же и без него нашёл тебя, — Суга разводит руками и выжидающе склоняет голову вбок. — Как прошёл вечер? Яку снова высовывает язык, на этот раз изображая тошноту. Суга понимающе кивает, брови домиком складывает в сочувствии. — Ко мне подкатывал дед, — сообщает Яку, печально скривив губы. — О боги света и тьмы, — Суга встревоженно прикладывает руки к груди. — Просто какой-то рандомный дед? — Писатель с тусы. — Нашёл в тебе свою музу? — Хочу картошку фри. — Ты не наелся разве? Лопал небось какие-нибудь тарталетки с красной рыбой и авокадо. — Лопал, а теперь хочу картошку! Взять навынос и есть на качелях! — Будешь залечивать травму, нанесённую подкатывающим дедом-писателем? — И это, и то, что я весь вечер смотрел на бесящих меня людей, а ещё на счастливых! Отвратно! Он валится на Сугу с негодующим фырканьем — вмиг обозлённый на паршивый мир, сжавшийся весь и какой-то умилительно крошечный, будто в карман сейчас залезет и там и останется. Суга с хохотком приобнимает его за плечо. — Ох, мой дорогой, ты так любишь высоких мальчиков? — Не так уж сильно я тебя и ниже, — бурчит Яку, елозя по шее Суги носом. — Действительно, всего-то на восемь сантиметров. — Ты чё, замеряешь каждый день? — А как же? Измеряю тебя тайно линейкой и отслеживаю, насколько ты вырос, мой маленький принц. — Зараза, — Яку поднимает голову, чтобы осуждающе скривиться. — Пользуешься тем, что меня разморило. — О да, — Суга звонко целует Яку в щёку, порывисто прижав к себе. — Пользуюсь бессовестно. Яку не вырывается — плавящийся и льнущий, только лицо отворачивает, смешно кривясь от настигнувших его беспощадных нежностей, попутно успевает вбросить что-то про мерзкий соус и про то, что хочет набить татуировку. Суга по-хозяйски его разворачивает, прирастая к нему слегка неуклюже, и плетётся неторопливо с ним в обнимку, отправляясь на поиски ближайшей работающей закусочной. Выслушивает уютное ворчание и жалобы на представителей культурной элиты, смеётся и откидывает голову, даря улыбки сцеженным сквозь чернильные облака созвездиям. До чего же волшебная ночь. Полдень облачает город в беззвучный монохром — как омертвелая белизна в часы штиля, ластиком затёртый горизонт едва ли отличим от обесцвеченных обездвиженных океанских вод, и кораблям в безветрии легче затеряться, чем среди опрокидывающих беснующихся волн. Суга занят важным делом — протирает губкой листья своего комнатного молочая. Цветовод-любитель проснулся в нём однажды совершенно неожиданно и с тех пор не дремлет — с переменным успехом, не всегда успешно и не без потерь, но Суга не сдаётся. Вот и сейчас, почти медитативно смачивая заострённые листки в белых жилках, он не может не восхититься концепцией заботы о домашних растениях — иллюзия собственной полезности, добродетели и обретённого смысла в бесконечном круговороте дней. От занятия Суга отвлекается, глянув в окно. Умилительное действо — на удивление без свидетелей и растроганных визгов случайных прохожих — разворачивается во дворе с участием уже знакомого ему молодого человека. Сомнений нет, и острый взор даже с высоты этажа помогает безошибочно определить, кто именно одет в эту полицейскую форму. Прибравшись на подоконнике и ополоснув руки, Суга покидает квартиру и сбегает по лестнице вниз, игнорируя существование лифта и наличие гравитации. Выскакивает прямиком в стынущий излом дня без солнца и дождей, в выкраденные часы затишья, подвешенные на провода над пустующим двором. Подходит ближе, прошагав по возвышению бордюра, оттягивает завязки толстовки, впуская под ворот едва уловимое дуновение ветра. — Производите задержание особо опасного преступника, офицер? — Привет. Да, прямо здесь место преступления, — Дайчи со счастливым видом протягивает Суге улыбчивую корги в сиреневом ошейнике. — Взгляни, какая красавица. Потеряшка, ходила тут кругами, волоча поводок, совсем одна. Дайчи смеётся, позволив собаке лизнуть его в щёку. Суга кривит лицо — смотрит на корги настороженно, предугадывает момент, когда она обманет всех своей стратегической миловидностью и набросится грызть на Суге капюшон. — Не люблю собак, — признаётся он, неуютно потирая затылок. — Да ты что? — Дайчи шарахается от Суги в ужасе, крепче приобняв корги. — Тебя кусали в детстве? — Ага, — Суга фыркает и опускается рядом на корточки. — Меня укусила скотина, и скотиной стал я сам. Дайчи цокает и снова тычет в Сугу собакой, настаивая, чтобы знакомство прошло как положено. Собака по виду не возражает — склоняет в любопытстве голову и всё так же добродушно улыбается. Суга решается рискнуть — тянет осторожно руку, удивляется уцелевшим пальцам и дотрагивается до собачьего лба, не встречает возмущений, позволяет себе немного пригладить бежевую макушку и спешно отстраняется. — Рядом с полицейскими сразу накатывает странная паранойя и чувство, что я что-то натворил. — М-м, значит, совесть не чиста, — Дайчи подозрительно щурится, будто пытается просканировать Сугу насквозь. — Скрываешь что-то? Суга шмыгает носом. Преданно смотрит соседу в глаза и кладёт руку на сердце. — Я курю траву у себя дома. Собака в ответ на признание осуждающе гавкает. Дайчи озадаченно моргает, хмурится в заострённой строгости и всматривается в честные разноцветные глаза, выискивая подвох. — Я не могу понять, шутишь ты или говоришь серьёзно. — Ну приехали, а как же полицейское чутьё? — Суга с разочарованным вздохом протягивает собаке руку — та её со всей серьёзностью обнюхивает, учуяв лишь запах яблочного мыла. Дайчи отчего-то стушёвывается, опускает голову и почёсывает успокаивающе собачий белоснежный бок. Переменившийся резко, будто солнечный день отсекло распластанной тенью. — Я пойму, если тебе по каким-то личным причинам не хочется торчать рядом со мной сейчас. — Да ладно, эта собака вполне себе сносная. — Да я про себя. — А что не так? Друзья увидят меня рядом с копом и засмеют? — Может быть, откуда ж мне знать. — Или, по-твоему, у меня предрассудки какие-то? Бред, я же сам к тебе подошёл. — Просто… Даже я, будучи полицейским, понимаю, почему гражданские могут нам не доверять и испытывать неприязнь. — Ого, это как так? Что за антиреклама органов правопорядка? Вы же все должны быть хорошие, раз служите во имя добра. — Мою сестру насмерть сбил пьяный инспектор полиции, — Дайчи резко поднимает взгляд — прицельно и холодно. — Расследование и суд тормозились благодаря его должности и связям. Так что полицейским по умолчанию я нимбы не вешаю. Суга с трудом сглатывает, будто проталкивает проскочивший со вдохом осколок. Теряется в словах, рассматривает чужие окна в доме. Подбирается чуть ближе и оглаживает тёплую собачью спину, чтобы их руки встретились и соприкоснулись — дотронуться напрямую Суга не решается. — Соболезную. Его в итоге наказали? — Посадили, да, — Дайчи подставляет ладонь, чтобы собака уткнулась в неё носом. — Иначе трудно было бы продолжать верить хоть в какую-то справедливость. Суга подпирает ладонью щёку. Справедливости как таковой не существует вовсе — так, случаются невиданные чудеса правильности и закономерности в хорошие дни. Мир в принципе разлаженный и неуправляемый — ему ли не знать, но и не ему раскрывать на эту тему рот. — Дай угадаю — тебе кажется как минимум странным, что я пошёл в профессию, от которой меня по идее должно воротить? Суга молчит и пожимает плечом. Копание в людских головах для него ничем хорошим никогда не заканчивалось — а потому лишь сильнее затягивало. — Думаю, у тебя своя особая миссия — быть не таким, как он. Не переходить на сторону зла и всё такое. — Именно так, хорошо, что не мне пришлось это озвучивать, а то я опять бы выглядел наивным дурачком, верящим в чудеса, — Дайчи сам с себя усмехается, тяжело и с осадком горечи. Кольнувшая обоих печаль кажется Суге знакомой до межрёберного скрежета. Он вдруг вспоминает с тоской по безвозвратно утраченному — что и он сам когда-то хотел быть таким. Давным-давно, когда ужасы земного мира открывались с высоты, когда он ждал от собратьев благородного шага вместо холодного равнодушия наблюдателей — и так и не дожидался. Там наверху однажды единогласно решили — земле самой себя убивать и самой себя хоронить. — Ну и как в одиночку бороться за справедливость? Вся эта муть с винтиками системы, как это обойти? — А тут ответ один — я просто буду хорошим винтиком, — и вновь Дайчи улыбается, будто самому вдруг поверилось в лучший мир, частью которого он так отчаянно хочет стать. Вот только в реальности подмененных понятий совершенная картинка выстраивается совсем наоборот — хорошим винтиком будет как раз тот, кто подчиняется и не вредит слаженной работе механизма. Суге так не хочется говорить Дайчи, что у совершенной картинки бытия никогда не будет угадываемых очертаний и ярких цветов. Суге так хочется видеть Дайчи решительным и улыбчивым, не сомневающимся ни на секунду в своём всесилии. — Что будешь делать с собакой? — спрашивает он, возвращаясь к насущной проблеме. — Поручу тебе присматривать за ней. — А я-то тут причём? — Да шучу я, в участок её отведу, будем искать хозяев. Пойдёшь со мной? — Куда, в участок? Не-а, спасибо за приглашение, но я откажусь, — нервно отсмеивается Суга. — Ну как хочешь, — Дайчи встаёт с корточек, прижимая к себе практически приросшую корги-потеряшку. — Мы доложим тебе, чем дело кончилось. — С нетерпением буду ждать новостей, — Суга поднимается следом, размахивая по сторонам руками для равновесия. Дайчи вновь протягивает Суге собаку, на этот раз для прощания. Суга со вздохом наклоняется пожелать корги удачи и поскорее вернуться домой, теряет бдительность и тоже удостаивается чести быть облизанным в щёку. Суга с аханьем отшатывается — Дайчи счастливо смеётся, в порыве чувств чмокает любвеобильную собаку в нос и прижимает к груди, направляясь с ней, очевидно, в полицейский участок. Суга смотрит им вслед отчего-то взволнованно — открывает рот на непроизнесённом полуслове и прикусывает костяшки, пружинит буквально, оставшись позади и не находя себе места. — Дайчи! — А? — Савамура спешно оборачивается. Застывает в радостном изумлении, как и собака, выглядывающая из-за его плеча. Искренне и очаровательно. И у Суги внутри вдруг что-то скулит. Нестерпимо так хнычет и рвётся наружу, толкает со спины и торопит догнать, выламывает руки в желании коснуться и обнять, оберегать от плохого и поцелуем в лоб отгонять ночные кошмары, обещать бессчётное соцветие счастливых дней и безоблачную лазурь на мирном небе. Суга улыбается — и с заверением кивает, говоря вдогонку: — Ты очень хороший полицейский. Дайчи ошеломлённо молчит и круглит глаза в трогательном ступоре. Оживляется и улыбается в ответ, лучась благодарностью, машет на прощание собачьей лапой и воодушевлённо удаляется прочь. Суга, опомнившись, растирает облизанную щёку — усмехается беззлобно, засмотревшись на взлёт птичьей стаи с обрыва крыш. — Расскажи мне про рай. — Ты всё равно туда не попадёшь. Суга не видит лица Яку, но знает безошибочно — на нём выражение “о боже мне так насра-жаль”. Они сидят на полу спина к спине — в доме места что ли мало, какого ты прилип ко мне — пока Яку с обрывами на раздражённые затяжки печатает статью. Суге же так нравится больше всего, когда не нужно взглядов, ведь читается всё и так, спокойствие от иллюзии срастания и не свой голос эхом между лопаток. — Яку-у-у, — Суга откидывает голову и трётся затылком о чужое плечо. — Яку-у-у, мне нравится мальчик, подскажи, что мне делать. — Ты ебанулся? — Яку отзывается ворчливо-искажённо, зажав в зубах сигарету. — Именно, помоги мне. — Ну, начал ты с потопа, теперь устрой пожар. — Интересно, но я не хочу покорять его стихийными бедствиями. — Ты сам по себе ебаная катастрофа, так что пусть привыкает. Яку злобно щёлкает мышкой — Суга надеется, что он не удалил с психу документ. У него там в процессе рецензия на книгу какого-то Номуры — выскочки, которого Яку на дух не переваривает всем своим литературно-критическим нутром, но устраивать прожарку всё же стоит профессионально и со вкусом, а это Яку, к счастью, как раз и умеет. А вообще Суга не катастрофа. Он даже не бомба замедленного действия — рвануло уже давно, он теперь как застывшая и рассыпанная на пиксели взрывная волна, которая никак не отгремит свои последние раскатные секунды и не улетучится по небу. Суга порой сомневается в подлинности собственного прошлого — прошлое-ошибка, прошлое-обманка, прошлое-подкидыш, как и он сам. Иногда ему снится огонь — обрывочно всполохами, то ли отголосок случившегося, то ли подделанное ненадёжным расшатанным рассудком. — Слушай, может, я на самом деле никакой не ангел? — Суга опасливо хмурится, переосмысляя всё своё абсурдное бытие. — Вдруг однажды я всего лишь покатился крышей и всё выдумал? Я шизофреник, окруживший себя такими же психами, или все просто подыгрывают моему бреду сумасшедшего? Вдруг я вообще в психушке валяюсь, напичканный колёсами? — Ангел с экзистенциальным кризисом — чего только не бывает на свете. — Я серьёзно, вообще-то. — Хренью не страдай, я видел твои крылья. — Так себе аргумент, ты тогда был накуренный. Яку глухо покашливает, тушит сигарету в пепельнице и зарывает в горку окурков. Вздыхает протяжно и тяжело — наверняка перечитывает абзац и не может понять, то ли написанное действительно хреново написано, то ли раздражает просто от усталости. — А ты знаешь, что ангел способен отдать жизнь за своего человека? — Напрасная жертвенность, — мрачно обрубает Яку, ненастроенный заслушиваться душевными притчами и трагичными историями об обречённой межвидовой любви. Суга обиженно цокает. Всё елозит затылком, наэлектризовывая волосы и кривясь от тоскливого бессилия, поворачивает голову и упирается в спину лбом, трётся и бодается. — Ну ты давай там сопли ещё об меня начни вытирать, заебал. — Завидую я тебе, — Суга слушает, как собственный голос гулом расходится по чужим позвонкам. — Ты весь такой непреступный, самодостаточный. Не потеряешь из-за кого-то башку и не начнёшь творить хуйню. — Я знаю, что я крут, но ты продолжай. — У тебя же что-то вроде суперсилы, понимаешь? Ты никогда ни в ком не будешь нуждаться. — Звучит вдохновляюще, но так ли оно на самом деле? Суга задумчиво перекатывает во рту вколотую в язык штангу, прищуривается в потолок и играется с завязками толстовки. — Хм-м-м… А я нужен тебе? Яку не отвечает. Только молча тянет назад руку, находит на ощупь чужую макушку и грубовато растрёпывает. Суга умилённо хнычет. Тянется навстречу касанию, мурлычет и откидывается дурашливо назад, смеётся с кряхтений Яку, согнувшегося под его спиной пополам. Поддаться сентиментальным порывам в такие моменты легче всего. — Знаешь, бог создал много всякой херни, но я рад, что среди этого всего получился ты. — Ты говорил, что бога нет. — Это сложная тема. — Бога нет, а я молюсь павшему ангелу-наркоману. Суга отзывается сочувствующим вздохом. Засматривается на потолочные перекладины, на проходящую под самой крышей балку, на которую удобно будет закинуть верёвку — Яку, в какой-нибудь из паршивых вечеров, наверняка тоже положил на неё глаз. Прости, что всё так проёбано. Прости, что из всех ангелов тебе досталось вот такое чучело в виде меня. Прости, что я ничем не могу тебе помочь. Прости-прости-прости — из вечера в вечер, непроизносимое и горчащее на языке, вплетённое в сквозняки отброшенного на окраину дома, прострелом ноющее в задымлённых лёгких. Суга закрывает глаза, убаюкиваясь клацаньем клавиш и щелчком зажигалки. Тени разгуливают вокруг под окнами, но при Суге так и не решаются пробраться внутрь. Суга ловит себя на мысли, что обступившие стены порой хочется проломить вскинутыми кулаками — а позже обнаруживает себя у черты, проходящей по ту сторону края балкона. Засматривается без интереса, скучающе сковыривая с металла облупленную краску, вспоминает вскользь, каким было его падение — болезненное, переломившее до основания и насмешливо оставившее в живых. Яркое пятнышко проносится сбоку, мазнув цветной помехой по краю взгляда. Суга поворачивает голову и видит на другом конце перил волнистого попугайчика удивительного окраса — белые перья нарастают поверх голубых, как клочки облаков расплываются по ясной синеве. Будто кусочек неба откололся и упал в надежде быть пойманным в подставленные ладони. — Ого, это чей? — восклицает Суга в изумлении. — Это мой попугайчик, не дайте ему улететь! — раздаётся откуда-то снизу отчаянный детский крик. Суга поражается, что на его вопрос в никуда кто-то ответил, взволнованно прижимает руку ко рту, другую тянет к попугаю — тот тут же срывается и улетает наверх. Суга машинально подскакивает следом за ним, вытянув голову и опасно свесившись с ограждений. — Суга, не дури! — гремит этажом ниже голос Дайчи, и Суге очень хочется как раз-таки одуреть. — Мальчик, мы заберём его с крыши, не волнуйся! Суга прячется обратно на балкон. Прокручивает в голове прозвучавшее “мы”, хмыкает и выбегает из квартиры. С Дайчи они сталкиваются на лестнице, обмениваются решительными взглядами и, не сговариваясь, вместе спешат к выходу на крышу. — “Мы” заберём? И давно ты взял меня в напарники? — Сам не понял, почему так вырвалось. Ты не занят был? — Разве может быть что-то важнее улетевшего попугайчика? — усмехается Суга, ловко выруливая, оттолкнувшись от лестничных перил. — И как так вышло, что мы все одновременно оказались на балконах? — Я ковёр хотел вытряхнуть. А ты? — А я просто вспомнил, что у меня есть балкон. Проход на крышу оказывается не заперт — в данной ситуации это только на руку, но по правилам безопасности не положено. Дайчи возмущается — Суга скромно умалчивает о том, что замок с люка стащил именно он — и оба выбираются наружу, в солидарном негодовании ругая местное хулиганьё. Попугай восседает на уголке парапета — вполне себе тихий и спокойный, оглядывающий город с высоты и познающий мир, о существовании которого он ранее в своей домашней клетке даже не подозревал. Суга порывается настигнуть попугая внезапно и стремительно. Дайчи с суровым видом выставляет руку, преграждая Суге путь, чтобы не дёргался вперёд бездумно. — Только давай без глупостей. — Но мне очень хочется. — Нам нельзя рисковать попугаем, — Дайчи придерживает Сугу за плечо, оставляет позади себя и медленно, не сводя с попугая глаз, подбирается к краю крыши. Суга, дурачась, складывает пальцы в поднятый наготове пистолет и крадётся следом. Попугай деловито топчется по парапету, не обращая внимания на приближающихся ловцов. Дайчи удаётся подойти почти вплотную, как вдруг неугомонный беглец вспархивает и улетает от дома прочь. — Блять, — Дайчи от досады бьёт ладонью по вентиляционной трубе. — Придётся догонять, — разводит руками Суга, щурясь и до последнего высматривая траекторию полёта неуловимой птицы. Запоминает место, где та примерно скрылась, и возвращается с Дайчи обратно в дом. У лестницы их ждёт мальчик в очках — хозяин потерявшегося попугая, крошечный и ужасно грустный. — Он улетел в сторону сквера, мы бежим за ним, — докладывает ему Дайчи, направляясь вместе с Сугой к лифту. — Я пойду с вами, он гордый и не дастся в руки чужим, — решительно заявляет мальчик, не отставая и прижимая к груди полотенце в горошек. — Как тебя зовут, для начала? — Иоши. — А попугайчика? — Чуси. — Значит так, Иоши-кун, далеко от нас не убегай, договорились? — велит Дайчи, прожимая кнопку вызова. — Не паниковать, на деревья не залезать, под машины не кидаться. Мы вернём Чуси домой, обещаю, — Дайчи кладёт руку мальчику на плечо, ободряюще улыбается и пропускает его в прибывший лифт. Суга, замыкая спешащую на важную миссию процессию, заходит в кабину и попутно интересуется: — Правила распространяются и на меня тоже? — На тебя в особенности, — Дайчи строго грозит Суге пальцем — Суга понятливо кивает и закусывает невольно вырисовавшуюся озорную улыбку. До сквера идти через обратный двор и проезжую часть. Про машины Дайчи предупредил не зря: Иоши, торопясь и не поглядев по сторонам, безрассудно кидается на дорогу, но Дайчи вовремя успевает схватить его за руку и притормозить. Дайчи из их троицы ожидаемо самый собранный, завораживает аурой спокойствия и одновременно надёжности, и Суге хочется тоже взять его за свободную руку — так, на всякий случай. В сквере Дайчи попутно опрашивает случайных прохожих, не видели ли они здесь пролетающего попугайчика — прохожие лишь растерянно разводят руками и сочувственно вздыхают. Суга на пару с Иоши активно вертит головой, тщательно осматривая окрестности в поиске голубого пятна, которое на оголённых ветвях заметить всё-таки легче. Суга не любит долго молчать, а потому завязывает с соседским мальчиком разговор. Не рассчитывает интонации и спрашивает с укором: — Как он у тебя сбежал-то? Не уследил? — Я открыл клетку насыпать ему корма, а он выпрыгнул наружу, — грустно лепечет Иоши, комкая в руках полотенце. — Дверь на балкон была открыта, я растерялся, а Чуси уже улетел. Дайчи слегка одёргивает Сугу за рукав, чтобы не давил на и без того расстроенного ребёнка чувством вины. Суга выпячивает губу и успокаивающе похлопывает мальчика по плечу. — Какой непослушный попугай. — На самом деле нет, он очень послушный и хороший, — почти слёзно возражает Иоши. — И жил он у нас не взаперти, мы постоянно выпускали его полетать по дому. Не знаю, почему он решил уйти, разве ему что-то не нравилось? Не нравилась его клетка, его игрушки, его хозяева? — Дело не в том, что его окружало, а в том, чего у него не было, — философски изрекает Суга, ловя на себе полный непонимания детский взгляд. — Просто почуял дуновение ветра и решил последовать за ним. И с людьми такое бывает. Дайчи опять дёргает Сугу, в этот раз ещё и предупреждающе нахмурившись — мол, обойдёмся при ребёнке и без таких мрачных метафор. Суга в ответ корчит Дайчи рожи и отворачивается — вот поэтому он и не любит детей. Поиски затягиваются, но троица не сдаётся. Суга уже планирует, как с наступлением темноты отправит Дайчи с Иоши, которого наверняка обыскались родители, по домам, а сам мужественно продолжит искать, как вдруг Дайчи наконец-то обнаруживает пернатого беглеца. — Вон он! — тычет он пальцем в верхушку облетевшего клёна. — Вот это он забрался, конечно. — Чуси! — отчаянно зовёт Иоши, беспомощно сжимая кулаки. — Ему, наверное, очень страшно сидеть одному так высоко. Суга хмурится, уперев руки в бока. Вряд ли здесь есть хоть капля страха — по его мнению, свободолюбивый попугай проживает сейчас лучший день своей жизни. — Я полезу, — Суга решительно делает шаг к дереву. — Полезу я, а ты стой стереги ребёнка, — тормозит его за плечо Дайчи. — Не хочу я стоять, хочу на дерево. — Я запрещаю. — Да что за дела! — Ты свалишься. — Ах так? Иоши-кун, а ну полезай ты. Твой попугай, тебе его и ловить. — Никуда он не полезет, я не разрешаю! — возражает Дайчи, теряя терпение. — Я полезу, — подаёт голос перепуганный Иоши. — Никуда ты не полезешь, стой здесь с дядей, пока я достаю Чуси. — Да задолбали, вашу ж мать, он сейчас улетит! — плюётся Суга и запрыгивает на ствол. — Суга! — Дайчи безуспешно пытается его стащить обратно и едва не стягивает с него штаны. — Стойте, вот, возьмите! — Иоши машет Суге полотенцем. — Это его любимое, он в него часто заворачивается, вдруг поможет! Суга свешивается вниз и забирает полотенце, впихивает его в воротник футболки и лезет на дерево. Не то чтобы он прям ловкач и каждый день где-нибудь да карабкается — по правде говоря, он лезет на дерево в первый раз — просто у него среди преимуществ абсолютное отсутствие боязни высоты и тяга к рискованным авантюрам. И странная окрыляющая радость от вида Дайчи, волнующегося за него. — Только аккуратнее! — просит он, топчась под деревом в нетерпении и беспокойстве. — Если улетит выше, вызовем спасателей! — Не позорься, Савамура, это наша миссия, никто с ней не справится, кроме нас! — пресекает уныние Суга, продолжая свой уверенный путь наверх. Он замирает неподалёку от попугая — в прошлый раз птица почти попалась, и Суга так и не выяснил, работает ли здесь эффект неожиданности, или всё же лучше выждать момент терпеливо и без резких движений. — Чуси! — зовёт Суга в надежде, что блудный попугай спустится к нему сам. — Чу-у-у-уси, Чуси-Чуси, иди ко мне! Ну хорош уже, налетался и хватит, пора домой. — Не кричи, ты спугнёшь его! — оставшийся на земле Дайчи продолжает учить его жизни. — Сам там не ори! — огрызается Суга, но всё же сбавляет голос до шёпота. — Чу-у-уси! Чуси-Чуси! Попугай лишь слегка поворачивает на зов голову. Не дёргается и не топчется, крылья держит плотно сложенными, и Суга решается подобраться поближе. Попутно он вытягивает одной рукой полотенце, расправляет и держит трепыхающимся парусом, поднимаясь на ветвь выше. Чуси, заприметив знакомый ему горошек, поворачивается в сторону Суги — разглядывает изучающе, настороженно задрав заострённый хвост. Суга решает, что времени на гляделки с попугаем у него нет — сейчас или никогда — вдыхает поглубже и вытягивается в струну, как перед хищным прыжком, резко дёргается вперёд и обхватывает встрепенувшегося попугая полотенцем. — Попался! — радостно вскрикивает Суга и прячет пойманную птицу под толстовку. То, что он не держится ни одной из рук, он понимает слишком поздно. — Суга! — громогласно раздаётся снизу и эхом взметается ввысь. Падает Суга зрелищно — с шумом и с обломанными в полёте ветками. Жмурится и летит спиной вниз, прижав к себе отысканную пропажу, успевает смиренно принять свою участь и уже готов к неизбежному столкновению, но вместо твёрдой почвы он вдруг приземляется в чужие руки. — Поймал! — Дайчи, словив его в охапку, заваливается вместе с ним на землю и бегло осматривает на наличие травм. — Все целы? — Вы не ударились? — испуганно спрашивает Иоши, не зная, к кому из свалившихся протянуть руки. — Не переживай, мне не впервой падать, и это, поверь, моё лучшее падение, — бодро улыбается Суга, треплет мальчика по голове и отдаёт ему завёрнутого в полотенце попугая. Иоши забирает попугая и со всхлипом прижимает к груди, обнимает сквозь слои махровой ткани и гладит округлый клюв. — Спасибо вам обоим огромное! — благодарит он растроганно, пока Дайчи заботливо поправляет на нём съехавшие от волнения очки. Суга в ответ показывает мальчику знак мира, не поднимая затылка с плеча Дайчи. Выбираться из его рук он тоже не спешит, признавая, что устроился в них вполне себе удобно, да и голову до сих пор опасно кружит — но едва ли от падения. — Спасибо, — говорит он тихо, в неловкости разглядывая оказавшееся так близко лицо. Хриплый смешок Дайчи отзывается в лопатках, сведённых мимолётным ознобом. Сам он в ответ лишь кивает, крепче подхватывает Сугу под бок и облегчённо выдыхает, вскользь коснувшись шеи невесомой щекоткой. И тоже не торопится размыкать объятий. Суга стоит у окна — созерцает грозовое буйство в выкрашенной всполохами молний ночи. Стихия почти на расстоянии вытянутой руки, от раскатов грома дребезжат стёкла и сбиваются с извилистого маршрута дождевые змейки, хрупкая реальность грозится разойтись трещинами, не выстояв перед истерией разбушевавшегося поднебесья. С его этажа открывается вид на залитые крыши и почерневшие ленты дорог, притаившийся во мраке молчаливо наблюдающий лес, проплывающие и ускользающие за поворот кругляшки фар и погасшие окна встречных домов. Суга когда-то был гораздо выше. Когда-то облака не казались ядовитым смогом, от крыльев не жгло спину, а по венам вместо благодати не скатывалась ртуть. Ему мерещится, что за окном проносится гигантская тень — стремительная и в полёте утратившая очертания, как оторвавшийся от неба чёрный лоскут, на мгновение накрывший исчерченный штрихами город. Суга чувствует присутствие тьмы — или кого-то из приближённых, нынешних или бывших — не придаёт значение и продолжает вглядываться в расписанный ночной непогодой холст, недвижимый и не смыкающий глаз, как бессонный патрульный, один на один с безутешной, навзрыд разболевшейся грозой. Неожиданно в квартиру кто-то стучится. Суга настороженно оборачивается — какого чёрта стучат, а не жмут звонок. Выходит в коридор и бьёт рукой по переключателю — электрика не реагирует — хмурится с загадочностей на каждом шагу и в непонятках открывает дверь. На пороге стоит Дайчи — кивнувший вместо приветствия и телефоном подсвечивающий себе путь. — Свет вырубило, — с важным видом заявляет он очевидное. — Во всём доме походу. Суга разводит руками в сочувствии и бессилии, отступает в сторону, приглашая Дайчи войти. Закрывает за соседом дверь и молча возвращается в комнату, прекрасно ориентируясь в темноте. — Надеюсь, ты не собираешься лезть в щиток и чинить всё собственноручно. — Мне кажется, это где-то авария, в щиток лезть смысла нет, — Дайчи встаёт посреди комнаты и складывает на груди руки, задумчиво хмурясь. — Страшная гроза. Как будто судный день пришёл. — О да, похоже, — радостно кивает Суга, бессмысленно передвигая по подоконнику пустые горшочки — оставшаяся память о цветах, за которыми он не уследил. — И земля раскололась, и ангелы спустились с небес отпеть обречённых смертных. Он оборачивается, чтобы не стоять к гостю спиной. В этот же момент бьёт молния, и окно позади него расцветает ослепляющей вспышкой. На высвеченные стены отбрасывается тень — силуэт раскинувшихся крыльев, ореолом расходящихся вокруг замершего Суги, огромные и способные всколыхнуть безветрие, ломко подрагивающие в своём величественном размахе, вырисовываются на несколько секунд мазками невидимой кисти — как след от пожара, как сажевые разводы — и исчезают в завесе вернувшейся темноты. Дайчи роняет из рук телефон, сам не удерживается на ногах и падает на колени — в сакральном ужасе и самозабвенном любовании, сражённый и очарованный, прикованный взглядом и невольным преклонением перед невиданным и непостижимым зрелищем, пережимающим вдох и крадущим умение говорить. Суга застывает каменной статуей — как от выстрела, разоблачённый и безоружный под прицелом глаз, не имеющий теперь возможности скрыться. — Не ожидал я такого спецэффекта, конечно, — выдаёт он в попытке разрядить обстановку. Дайчи открывает рот — ни звука. Выдыхает, поднимает руку и ошарашенно тычет в Сугу пальцем. — Ты… — Так, — Суга складывает ладони в молитвенном жесте, прижав пальцы к губам. — Если тебе будет так легче, мы можем притвориться, что тебе всего лишь привиделось?.. Фокус не прокатит, Суга это по лицу видит. Дайчи бледнее больничной простыни, застывает с выставленным указательным даже как-то комично. — У тебя крылья… — Были, — поправляет Суга, секундно уколовшись. — Это фантомный след. Насмешливая иллюзия, будто они до сих пор у меня есть. Дайчи промаргивается и встряхивает головой. Очухивается более-менее и поднимается шатко на ноги. — Ангелы существуют? — Ага, — буднично заявляет Суга, почёсывая затылок в напускной беззаботности. — Только слишком они уж помешанные на внутреннем порядке. Выгнали меня совершенно ни за что. — Выгнали? — Дайчи морщится в недоумении. — За что? За плохое поведение? — Именно, нарушал дисциплину, — Суга с хохотком прячет руки в карманы домашних штанов. — Просто я был самый классный из них, и они мне завидовали. Суге приходит в голову гениальная мысль — заварить чай. Отличный повод не стоять столбом и стремительно ретироваться в сторону кухни, занять себя хоть чем-то, проявить чуткость и побыть гостеприимным после случившегося казуса. Дайчи, всё ещё с трудом воспринимающий реальность, незамедлительно следует за ним. — Постой, получается, ад и рай существуют? И жизнь после смерти? — Милый мой, ты задаёшь мне вопросы касаемо устройства мироздания, и ответить тебе на них я попросту не могу, — Суга отсмеивается, суетливо гремя посудой. Ситуация нелепая до жути — с темы никак не вырулить, прикинуться дурачками вот так сразу получится вряд ли. Дайчи так просто не отстаёт. Не отступает от Суги ни на шаг — что поразительно, ведь мог бы сбежать без оглядки, как от неведомого чудища — заглядывает в лицо, водит рукой по воздуху за его спиной, будто пытается нащупать что-то незримое. — Ты можешь летать? Ты бессмертный? Ты застал сотворение мира? — Я не могу летать, потому что, как я уже сказал, от моих крыльев осталась только тень, я не бессмертный, я не застал, к счастью, сотворение мира, но поверь, творилась там та ещё психушка. Дайчи выразительно молчит. Фыркает на грани негодования и восторга и валится на стул. Стукает локтями об стол, с пыхтением прячет в ладонях лицо, таращится сквозь расставленные пальцы в пустоту. Суга посматривает на него настороженно, открывает шкаф и достаёт чайную коробку. Заглядывает внутрь, где среди пакетиков покоится маленький стеклянный флакон с готовым отваром забвения — средство на случай экстренной ситуации. Добавить содержимое в чай — и на Дайчи накатит нежданная сонливость, которой он не сможет противиться, а после пробуждения напрочь забудет всё случившееся и сказанное за вечер. Суга вынимает из пачки чайный пакетик, кладёт отрешённо в чашку. Смотрит неотрывно на спрятанный флакон — ему не составит труда незаметно подмешать отвар, вкус заглушится чаем, а за качество и эффективность ведьма и фамильяр ручались лично. — Послушай меня, — Суга упирается ладонями в столешницу и тяжело вздыхает. — Ты узнал о том, о чём тебе знать не положено. И я имею в виду не то, что тебе раскрылась моя сущность, а сам факт того, что подобные мне имеют место быть в мире, о котором у тебя всю жизнь были ошибочные представления. — Но это же чудо, — выдыхает Дайчи восхищённо — улыбка ошарашенная, глаза светятся неподдельным счастьем от открывшейся ему благой вести. — Ангелы существуют, с ума сойти. Выходит, люди не зря смотрят на небо, желая чего-то, прося помощи или просто думая о хорошем. Кто-то всё-таки есть — там, наверху — кто нас оберегает. Суга смотрит на Дайчи в растроганном изумлении. Смотрит на человека, в мгновение уверовавшего, что высшая незримая сила, сокрытая в величии и непоколебимости небес, несомненно должна быть на стороне добра. Суга не спросит его — как же тогда ангелы допустили столько боли и несправедливости, как же они позволили случиться стольким ужасам и смертям? Он не скажет ему — ангелам на вас бесконечно плевать, мой хороший, они наблюдают за творящимся на земле как за сюжетом телешоу, они любуются наводнениями, пожарами и смерчами, восхищаясь губительной силой природы, они пытаются предугадать повороты военных конфликтов и буквально делают ставки, они вмешиваются только тогда, когда что-то угрожает их интересам, когда что-то способно пошатнуть хвалённые небесные устои, но подобное случается слишком уж редко и уж точно не от рук человеческих — а значит, люди так и будут слишком незначительны, чтобы ангелы снизошли до их спасения. Но Суга не скажет Дайчи ничего из этого. Потому что для простого и далеко не всесильного человека, для доброго и жаждущего справедливости сердца — нужно утешение, что они в безопасности, что они под присмотром. Суга сглатывает острый ком, царапнувший у впадины ключиц. Закрывает чайную коробку и убирает обратно на полку. — Да, — улыбается он — самой лучшей из своих фальшивых улыбок. — Ангелы всегда оберегают, Дайчи. Холодный ветер приходит ночью, Суга — за компанию. Привыкший, что его никогда не прогоняют, поверивший, что его всегда ждут. В доме Яку воцарился бардак — последствия одиночной попойки, работы и просто упаднических настроений. Сам угрюмый хранитель свалки валяется на диване среди раскиданных подушек, уткнувшись в телефон и закинув ноги на колени Суги, скромно пристроившегося у подлокотника. — Парень, который мне нравится, узнал, что я не человек, — делится Суга трагично. Яку поднимает с экрана телефона взгляд — усталость, осуждение и пристыжающее разочарование. — Ты сам распиздел или как-то спалился? Суга рассказывает Яку о случившемся — кается и горестно вздыхает через реплику. Яку в процессе мечется взглядом по комнате в поиске сигарет, плюётся, поднимается с дивана и идёт забирать пачку с кухни. Суга цепляется к нему хвостиком, ловит в коридоре за бок и страдальчески кряхтит, распинаясь о своих пережитых бедах. — Я хотел исправить оплошность и избавить его от воспоминаний об этом разговоре, но просто не смог, — Суга привычно решает перевести беседу в чаепитие — его успокаивает не сам чай, а процесс приготовления, кухонная уютная суета и последовательность действий, схожих на особый обряд. Яку встаёт задумчиво спиной к окну и закуривает. Обдумывает слова Суги, перекатывает сказанное на языке, закутывая в дым. — Добрый коп, верящий в светлых ангелов, что оберегают нас от тьмы, — Яку с хмыканьем пододвигает с угла подоконника пепельницу. — И где ты только нашёл такого? — Слушай, ну не все же такие прожжённые пессимисты и циники, — Суга смеётся и ставит на плиту чайник — электрический у Яку благополучно сгорел. — Как думаешь, как быстро система его сломает? — спрашивает Яку, заинтересованно склонив голову к плечу. — И добродушный наивный мальчик разочаруется в профессии, в людях, в жизни в целом? Травмируется несомненно, даже жалко таких. Суга выпадает на неуловимую пару секунд. Прищуривается болезненно, как от смога поднявшегося костра. Осознаёт, что ему совершенно не хочется шутить и прикрываться сарказмом. — Он не сломается, — отвечает он с твёрдой уверенностью — сам от себя не ожидает. — Может, он как раз тот, кто сможет что-то изменить. — А, мы присутствуем при рождении героя? Интересно. Что дальше? Твои злоебучие собратья избавят нас от всего зла на земле? — Яку с усмешкой затягивается. — Зай, я думал, что мы в этом доме уж точно пришли к заключению, что мир — обречённая помойка, и нам здесь не стоит ждать ни бравых смертных, ни пролитого света извне. — Перемены начинаются с тех, кто пытается воспротивиться, — упирается Суга. — Неугодный системе… — Вылетает из неё за ненадобностью, — холодно припечатывает Яку. — А его место тут же занимает кто-то более послушный. Он смотрит пристально на Сугу — намёк настолько явный, что стены звенят. Суга с нервным смешком отворачивается — механично достаёт с посудной полки чашки, расставляет по блюдцам, распихивает чайные пакетики. Чувствует, что вместо чайника стремительно закипает он сам. — Я пытаюсь быть лучше, слышишь?! — рявкает Суга, грохнув дверцей шкафчика и отшатнувшись от своего же шума. — Во мне это тёмное и ядовитое клокочет буквально, оно сильнее всех твоих ужимок и похуистичных цоканий, твоего прокуренного цинизма, понимаешь? Я живу дольше тебя, я видел больше тебя, но даже я признаю, что ничего хорошего из непроглядной тьмы не выйдет, и задушит она в первую очередь нас самих. Я пытаюсь время от времени, блять, жить и этой жизни радоваться, но стоит мне прийти к тебе, и я будто снова по глотку в этой желчной болотной жиже! Яку в ответ на тираду неторопливо выдыхает дым. Спокойствие непробиваемое — броня сплошная, напускное или чёрт его разберёт, но холодом веет почти могильным. Бросает с безразличием на грани усмешки: — Ну так не приходи? Суга чувствует это физически — как внутри что-то опрокидывается. С мерзким лязгом, подкожно разливается что-то тягучее и едкое. Так принесённая ветрами гарь просачивается сквозь щели в окнах, задушенные слова стынут поперёк горла, сквозняк задувает в дыру между рёбер. Яку всё так же курит и омертвело молчит. Чайник на плите надрывается, бурлит и заходится паром. Суга бессмысленно смотрит на чайные пакетики в чашках — кому теперь до них какое дело — проскальзывает медленно через кухню, неспешными шагами минуя скрипучесть пола, и бесшумно покидает чужой дом. Холодный ветер обнимает первым встречным — Суга едва ли что-то чувствует. Вода переливается из ладони в ладонь, стекает в набранную ванну и всколыхивает неподвижную гладь. В паутину чувствительного слуха ловится каждый звук: журчание канализационных потоков, собачий лай через три этажа, шорох осыпающегося фантомного оперения, гудок астрального поезда, призрачный скрип шестерёнок на стыках проржавевшей поднебесной оси. Суга заносит за спину руку и тут же одёргивает, болезненно шипя. Горбится со сдавленным хрипом, подтягивает к груди обнятые колени и ждёт, когда утихнут кровящие на лопатках рубцы от утраченных крыльев. Два незаживающих шрама в виде глубоких прорезей, воспалённые и припухшие, спина горит единым ожогом, воет по давним полётам и облакам, что подслащённой ватой нанизывались на пальцы и вили нити, окольцовывая запястья. Естественно, рубцы не кровят постоянно, но время от времени о себе всё же напоминают, и вот сегодня как раз очередное обострение — как будто что-то растревожило, распороло по новой и прижгло раскалённым железом. Сугу веселит версия, что его окрыляет любовь, но ему слишком больно смеяться. Правда в том, что Суге небесный порядок никогда не нравился. Не привлекал с самых начал, вызывал недоумение и сеял сомнения на каждом шагу, а собратья зачастую доводили до закатанных глаз. Дерзости Суге было не занимать даже во времена, когда он ещё в белоснежных одеяниях ступал по извилистым тропинкам райского сада — во времена, когда этот сад ещё цвёл и благоухал. А потом райский сад иссох и завял. А потом райский сад горел — от рук Суги, которому уже нечего было терять. Сначала он беспрекословно исполнял приказы и следовал неоспоримой воле небес — хоть и тайно мучимый внутренними несогласиями и противоречиями — но постепенно нерушимое теряло опору, отторжение Рая взращивалось и зрело, а ангелы все до одного казались чужими и вызывали приступы тошноты своей пустословной возвышенностью и элитарностью. Томящаяся внутри тьма вырвалась наружу — окрасила одно крыло в чёрный и поселилась в участившихся усмешках. И когда приблизился момент суда и неизбежного изгнания, Суга пришёл в увядающий сад со спичечным коробком. Долгое время Суга внушал себе — это его проклятье химеры, травящий его и по швам перекраивающий порок. Дитя, порождённое порочной связью ангела и демона, рано или поздно выдало бы какой-нибудь изъян, так что с чего бы удивляться помрачению рассудка, искажению светлого образа и осквернению благих помыслов. Но в итоге Суга осознал — на путь непослушания и тьмы он вывел себя сам. Рай заслуживал того, чтобы быть осмеянным, Рай, а не врождённый недуг, сделал из него скептика и бунтаря, восстать против райских собратьев и сжечь погибающий сад его заставил не зов подпорченной крови, не предопределённость и уготованная неизбежность, не заложенная в него кем-то извне часовая бомба — праведного огня жаждал он сам. И будь он хоть рождённой по ошибке полукровкой, обречённым подкидышем в Рай, не принадлежащим по праву ни одной из сторон, помеченным и неприкаянным изгоем, гонимым и отвергнутым, восставшим и за это искалеченным, осквернённым и оскверняющим, Суга готов заявить во всеуслышание — я ебал ваш небесный порядок. В коридоре слышится возня, глухой стук двери сменяется тихими шагами. Ванная открыта — не от кого закрываться в пустой квартире — и позволивший себе войти без приглашения в чужой дом мнётся в нерешительности на пороге. — Извини. — Да заходи. — У тебя было не заперто, — оправдывается Дайчи, осторожно заходя внутрь. Суга на чужое вторжение даже не поднимает головы. Припоминает смутно, что вроде как действительно ввалился домой и напрочь забыл про существование замков и ключей. — Зато тебе не пришлось опять выбивать дверь. Дайчи застывает перед ванной в безмолвном ужасе. Оглядывает сгорбившегося обнажённого Сугу, его вспоротую кровящими шрамами спину, набранную до краёв воду, от открывшихся ран выкрашенную в красное. Хоть скорую не бросается вызывать, и на том спасибо. — Боже, что с тобой? — А, ерунда, всего лишь… — Суга осекается, наконец-то повернув голову и увидев вошедшего гостя. — Вы где так поцарапались, офицер? Дайчи не сразу понимает, о чём речь — как-то уж подрастерялся, застав в квартире соседа сюрреалистичную картину. Лицо его и правда горит свежими глубокими царапинами — атаковывал кто-то когтистый и весьма обозлённый. — Кота с дерева доставал, — бурчит Дайчи обиженно — боже, ну что за загляденье. — Он не хотел спускаться, о чём меня незамедлительно оповестил. Суга едва сдерживает хохот. Он мысленно всегда пищал с образа офицера Савамуры, доблестно противостоящего воришкам велосипедов и отыскивающего плачущему ребёнку пропавшего щенка, переводящего бабушек через дорогу и снимающего с деревьев сбежавших котов — и вот он, образ правдив и ярок как никогда. — Не урвал свой миг славы тогда с попугаем, так решил наверстать с котом? — Я спасу всех, кого надо спасти, — геройски заявляет Дайчи, смешно при этом дуясь. — Ну-ка наклонись, — просит Суга с улыбкой, приманивая рукой. Дайчи мешкает в растерянности, но всё же слушается. Суга слегка ерошит ему волосы — давно хотелось — касается теплоты виска и оглаживает невесомо оцарапанное лицо. Прикрывает глаза, сосредотачивая целительную силу на покалывающих кончиках пальцев. Вздрагивает от прострелившей в спине боли, удерживает касание с минуту и медленно убирает руку. — Завтра всё исчезнет, обещаю, — Суга слегка отстраняется, разрешая Дайчи сделать то же самое. Дайчи ошарашенно дотрагивается до царапин — удивляется, наверное, что больше не саднят. — А твоё? — спрашивает он неловко. Суга со слабым смешком ведёт плечом, разгоняя лёгкие волны в окровавленной воде. Подтягивает колени ближе, будто мало уязвим, будто недостаточно сжался в комок. — А вот это никогда не исчезнет. Суга помнит в этой ванне — он и Яку, в одежде и без набранной воды, два идиота в духе сомнительной богемы, скрючившиеся на холодном скользком дне и хлещущие из бутылок жгучее пойло, и яку близко до щемящей спаянности, громко сглатывает и цинично фыркает со своих же реплик, и голос щекочет нотками, пускает мурашки от виска к затылку и утягивает в сонное марево. — знаешь, как я себя чувствую? — суга улыбается облупленному по углам потолку. — м? — как тонущая рыба. суга тянется ближе и неуклюже мажет губами по лицу, проезжается порывисто от уголка рта к подбородку — яку отворачивается, без фырканий и даже возмущений — осколки битого кафеля меж рёбер и штукатурная крошка в надломанный вдох — и молчаливо опять присасывается к бутылке. суга сжёвывает осыпавшиеся на губах извинения и голову роняет яку на плечо, утыкается и елозит лбом, усмехается сквозь сжатые зубы и выдыхает рвано в бутылочное горлышко — вшивая пародия на декаданс в перекликающемся эхе обступивших замызганных стен. — Я могу чем-нибудь помочь? Суга хмыкает на голос, выдернувший его из марева воспоминаний, так не вовремя нахлынувших. Порывается зачерпнуть в ладони воды и умыть лицо, но вспоминает, в чём сидит, откидывает голову и пялится в потолок из-под налипшей мокрой чёлки. — Так случается иногда — когда никто не может помочь. Вот такой сегодня Суга — кровавая драма, оголённость нервов и кожи, горькие истины по секрету в тишине кафельных стен. Дайчи, однако, с таким раскладом дел не согласен — как это так нельзя помочь, утешить и спасти. Он садится на бортик ванной, без смущения видом чужой крови и чужой наготы, свешивается к воде и обнимает дёрнувшегося от неожиданности Сугу, стараясь не навредить ему ещё сильнее и не задеть раны на спине. — Намокнешь же, что творишь? — Суга пытается воспротивиться, отдалиться и избежать кольца чужих рук, но по итогу поддаётся им, сжимается и поникает плечами, прячет лицо и неизбежно рушится о потребность быть под защитой. Мир замыкается в рябящую темноту сомкнутых век и монотонный гул водопроводных труб, в осторожные, но настойчивые объятья, в оберег чужого желания побыть рядом и разделить боль на двоих, в оглушительное бессилие слов, в невозможность выцарапать, выплакать, выкричать и отогнать безвозвратно прочь. Суга успел для себя уяснить — он всегда выбирает неверный момент. Или, возможно, не того человека, здесь размышлять можно хоть до посинения в ледяной воде. Но сейчас Суга думает — будь что будет. Он медленно приподнимает голову — как раз на уровне чужих губ, дотянуться всего ничего. Он целует Дайчи в хрупком порыве, неуклюжим мазнувшим касанием, впивается нежным отчаянием и силится удержать момент, на который изначально не имел права. Дайчи в эти застывшие секунды едва ли реагирует, не притягивает к себе и не отталкивает, только пальцы вжимает в обнажённое плечо. Затем отстраняется порывисто, выпустив из рук и отвернувшись, пятится неловко от ванны назад к выходу, в растерянности движений и отсутствии слов, прикрывает услужливо за собой дверь и удаляется по коридору прочь, после чего покидает чужую квартиру. Суга остаётся один — привычный сценарий, удивительного мало. Изламывается в усмешке, обнимает себя сам, по крупицам выстраивая иллюзию чужого присутствия. Откидывается на спину, позволяя воде ужалить в горло, залить глаза и затопить макушку, ложится на холодное дно, пока дрожащее красное марево скрывает от него потолок. Суга не видится с Дайчи три дня. Не сталкивается с ним случайно в лифте, не замечает в окне, никак не застанет стук двери этажом ниже. Суга ложится иногда на пол, к холодным половицам прижавшись щекой, но не слышит снизу ни звука. Наверное, это естественно — избегать друг друга, пусть и невольно. Наверное, случившееся тоже относится к ситуациям, после которых неловко — смотреть друг другу в глаза и подбирать слова, обходя острую тему и делая вид, что перемены в погоде как никогда интересны. Суга дожидается как раз такого момента — когда можно заговорить о похолодании и собирающемся дожде. Надевает неизменную чёрную толстовку, достаёт из шкафа зонт и отправляется на бесцельную прогулку. Выход из дома не оказывается напрасным. Суга открывает дверь на крыльцо и едва не врезается в Дайчи, ойкает и в растерянности хихикает вместо извинений. Дайчи, как и ожидалось, уже без царапин на лице — как будто стёрлось последнее, что свидетельствовало о том самом вечере, выцвело бесследно, и только губы, на которые Суга невольно опускает глаза, в тайне от всех хранят на себе незримый отпечаток. Вот только Дайчи не один. Из-за его плеча выглядывает незнакомая девушка — улыбчивая коротковолосая брюнетка, любопытствует, разглядывая Сугу, как невиданную ранее диковинку. — Ой, привет, — Дайчи расплывается в улыбке — смесь радости и неловкости. — Давно не виделись, да? — он оглядывается на девушку, будто не знает, как её объяснить. — А ко мне вот Юи приехала. Суга заинтересованно приподнимает бровь — замечательно, а кто это. Внутри уже начинает что-то леденеть, но он мысленно одёргивает себя не задохнуться прямо здесь. — Я, правда, не рассказывал тебе о ней… — начинает Дайчи неуверенно. — А, вот оно как? Я уехала, и ты уже забыл о моём существовании? — незнакомка наигранно возмущается и со смехом пихает Дайчи в плечо, оглянувшись на застывшего Сугу. — Я Мичимия, девушка… Да что уж там, практически невеста этого молодого человека, благополучно вычеркнувшего меня из своей жизни. Так вот оно, оказывается, какое — оледенение выстуженными шипами внутрь, не взращенное годами, а нахлынувшее удушьем от чьих-то слов. Они оба смеются между собой — Дайчи отшучивается, мол, ну что ты, милая, никакие рассказы всё равно не передадут твоей истинной прекрасности. Суге интересно, когда по этикету позволительно обернуться пылью и исчезнуть из разговора, в котором ему явно нет места. Он понимает, что его забыли представить — в принципе забыли, что он ещё здесь. — Суга, обычный сосед сверху, — у Суги голос — обветренные и сточенные обломки, ни единой эмоции, даже поддельной. — Даже успел разок меня затопить, — смеётся Дайчи, вспоминая старые добрые времена. — Всё по классике, — подхватывает веселье Мичимия — сосредоточение солнца посреди затенённого полудня без просветов. Суга глаз с неё не может отвести — красота и юность без оков. Воображение дорисовывает ей цветы и ленты в короткие волосы, кружащий её в пастельно-розовых лепестках тёплый ветер, обваливающийся ей на голову подъездный козырёк. — ...и вот теперь, когда я вернулась, мы можем переехать в другую квартиру, ближе к центру, как я давно упрашивала, — мурлычет она тем временем, как будто Суге вообще есть сейчас дело до её слов. Хотя главное он всё же улавливает — Дайчи уедет. Его квартира этажом ниже была лишь временным пристанищем, как и сам Суга — временным недоразумением. И ведь подумать только — Дайчи действительно умудрился ни разу не упомянуть, что не свободен. Банальная ли это забывчивость или нежелание без повода распространяться о личной жизни? А вдруг он просто не хотел помнить? В моменты, когда улыбался и засматривался дольше приличного, когда не торопился выпускать из объятий, когда не отскочил в первую же секунду в этой долбанной ванной? Или же это Суга как всегда просчитался — надумал лишнего и ждал расцвета там, где для него изначально были обрублены все пути, а Дайчи просто вёл себя вежливо и по-соседски, не углядел и упустил точку невозврата, и вот к нему уже тянутся с надрывным доверием — не пряча желания целовать и кровоточащих рубцов от утерянных крыльев. Суга выкрадывает у соседа пару неосторожных и особенно долгих взглядов — Дайчи смотрит на него с какой-то затяжной виной, с неуместной совершенно и распаляющей бешенство, и Суге хочется встряхнуть его за плечо, чтобы не ломал комедию. Брось, Дайчи, ради всего святого, во что ты ещё веришь — ничего же не случилось. — Мы ведь с тобой пересечёмся ещё, верно? — спрашивает Дайчи зачем-то. Прячет в глазах обеспокоенность и неловкость, глянув на нависшее потемневшее небо. — Сильный ливень вроде собирается, поаккуратней будь. Суге хочется смеяться. Оглушительно и навзрыд, до хрипов и межрёберной ломоты, до косых взглядов со стороны на него, такого восхитительного безумца, словившего припадок в часы затишья перед маршем подступающей грозы. — Я буду в порядке, не переживай, — обещает Суга — оцарапывает улыбкой, оглядывает обоих кратко и почти небрежно, после чего покидает крыльцо. Не прощается даже, забывает сказать что-то вроде “приятно было познакомиться” — да и пошла она, в общем-то, к чёрту, эта Мичимия Юи, которая совершенно ни в чём не виновата. Под рокот далёкого грома Суга раскрывает зонт — прозрачный, он всегда любил прозрачные зонты, смотреть на угрюмую серость неба сквозь разбегающиеся дождевые капли — идёт неторопливо вдоль выкрашенного бордюра, глядя под ноги и наблюдая, как темнеет под шагами асфальт. Дождь приходит после отсрочек и отговорок, будто всё не решался и стыдился выплакаться, дождю всегда нужно случиться драмой, трагедией без зрителей, заждавшимся выстрелом, от которого Суга не прячется, встречая апатичным смирением и заранее нарисованной мишенью. На перекрёсток Суга приходит ждать зелёный сигнал светофора вместе с маленькой девочкой — та сиротливо переминается с ноги на ногу, ёжась и пережимая уголки ворота тоненького плаща, спасая горло от задувающего ветра. Суга безмолвно наклоняет над ней зонт — девочка задирает голову и вежливо благодарит, хоть и поглядывает с опаской. Суга провожает взглядом шелестящий по лужам поток машин — апатичный в своей послушной выжидающей стойке, безразличный к движению города, приодетого в белый шум. Когда светофор загорается зелёным, Суга отдаёт зонт девочке — протягивает настойчиво, не намеренный принимать возражения. — А как же ты? — спрашивает она в недоумении, неуверенно сжимая изогнутую ручку. — А мне уже ничего не надо, — отвечает Суга, улыбаясь, и делает шаг под колёса. Образно, конечно — проигнорировавшая светофор машина пролетает по лужам, чудом не окатив фонтаном брызг. Суга бредёт сквозь проезжую часть, по дрожащей ряби луж, мимо сменяющихся выцветших в непогоду улиц, мимо торопящихся в укрытия прохожих, мимо перекопанного шоссе на окраине, вдоль зазывающей полосы леса и царапающих небо проводов, где километры обрываются и потом зацикливаются, обращаясь неотмеченным маршрутом в никуда. Это не трагедия всей жизни, но срывается той самой роковой последней каплей, после которой дальше — пелена дорог, мир из фоновых помех, остывшая воронка внутри головы, и что-то необъяснимо и неизлечимо болит, что-то упирается на каждом вдохе острым краем в иссохшее от безмолвия горло. Человек, влюбиться в которого вышло нелепо и неуместно, весна, которой переломали ноги на бегу, крылья, которые выгорают второй раз — и жгучая обида, что не привыкается, не заглушается ни краткосрочной эйфорией, ни дозированным забвением, ни улыбками, вшитыми на все случаи бытия. Суга приходит на пустое волейбольное поле. С дождями он разминулся ещё на полпути, сменив направление и увлёкшись развилками, запутанностью троп и обманом указателей, ноги принесли на свободный от стихии простор, отброшенный от города и беспризорный, обеззвученный и обесцвеченный под стяжкой наползающих туч. Суга оглядывает окрестности — разметки истёртые, столбы для сетки, которую сорвало и унесло ураганом — и, подбитый усталостью, ложится на землю. Тянет руку, касается пальцами тонких травинок, пробившихся сквозь истоптанный бетон. К полю слетаются вороны. Оповещают о далёких смертях и о далёких грозах траурным кличем, кружат над Сугой в насмешливом ритуале, как уже кружили однажды, когда Суга только узнал, каково это — холодный асфальт ощущать изувеченной спиной и смотреть в неутихающей агонии на запертое небо. А потом приходит он — сотканный из всего потаённого во мгле, перечёркивающий размашистым чернильным мазком светлое и нетронутое, оживший и принявший человеческие очертания сумрак, что сгустком расстилается над полосой леса и заставляет отвернуться в иррациональном страхе. Заявляется бесцеремонно, нависает над Сугой любопытствующей тенью, предстаёт олицетворением подступившей смерти, хоть и появился на свет гораздо раньше неё — и саму смерть по итогу переживёт. — Здравствуй, Акааши, — Суга мысленно перебирает имена-фамилии-фальшивки и вспоминает нужное. Даже не приподнимается, разводит потешно руками, протирая спиной и затылком асфальт. — Мне хреново, как видишь. — А было когда-то иначе? — Акааши усмехается без намёка на сочувствие, потому что ему никогда никого не жаль. С изящной небрежностью — и как у него только получается — обходит лежащего Сугу по кругу под крики вороньей стаи, оглядывая с оценивающим прискорбием. Между пальцев мелькает кусочек белого мелка, а из-под рукавов распахнутого чёрного плаща — манжеты белым кружевом. Суга фыркает в недоумении. — Собрался мелом мой труп обвести? Акааши мотает неопределённо головой — отстранённость осязаемая, как прохладное касание ветра по оголённой коже. Опускается на одно колено и принимается чиркать мелом возле Суги — старательно и увлечённо, что-то расцветает штрихами и царапинами от левого плеча, а потом, когда Акааши заканчивает здесь и перебирается на другую сторону — от правого, мел скрипит и крошится, пока вокруг Суги на асфальте вырастают детально вырисованные крылья. Раскидистые, вышитые утерянным величием, способные одним взмахом рассечь небо и насланным ветром обломать мачты заблудших кораблей — воронам, должно быть, сверху открывается завораживающий вид. — Умри в одиночестве, мой впавший в кому ангел*, — пропевает Акааши с лёгкой улыбкой, поднявшийся на ноги и осматривающий своё творение. Улыбается не сожалением, но пониманием — будто знал всё наперёд, будто слышит боль в древних шрамах и видит сквозь напускную беззаботность, будто следует всегда за теми, кому суждено упасть и разбиться о землю — зачастую не без его помощи. Чуткая, принимающая и всепрощающая тьма — и как такому не поддаться? Акааши зияет чернотой на фоне затянутого неба — выжигается зрелищной картинкой и въедается под веки. К нему из стаи пикирует один из воронов — Акааши подставляет руку, позволяя птице сесть ему на предплечье, переглядывается с ней о чём-то, будто обменивается новостями. Наверное, в солнечную погоду он не выходит вовсе — с тех самых пор, как — — Скажи, почему мы вообще пересекаемся? — спрашивает Суга устало, и в целом ему всё равно, но всё же щекоткой не даёт покоя любопытство. — Что ты такого нашёл во мне, с чего такая честь? Акааши склоняет голову и смотрит на Сугу, как на непонятливую зверушку — не без тёплого умиления. Как в тот давний вечер на крыше, когда появился перед Сугой поглядеть сочувственно на его окровавленную и обожжённую спину — и не пообещать, что однажды станет легче. — В тебе победила тьма — это нас вроде как роднит, — улыбается он, оставив руку, и ворон под его слова вспархивает обратно в небо. Суга кривовато усмехается — голубой глаз задорно отсвечивает под чёрными прядями растрёпанной чёлки. Левую сторону лица секундно сводит, будто прожгло фантомной болью, будто вспомнилось, как от виска расцветали и плелись узорами взбухшие вены. Не тёмное-демоническое свело его с ума — а он довёл себя сам. Оно воспалилось из пустоты, из мёртвой точки запустило обратный отсчёт до падения. И можно было просто жить, просто парить гордо и отрешённо над грешниками, но так тоже бывает, когда беспричинно — что-то сломалось в голове, что-то случилось в Раю. Акааши стоит над Сугой ещё какое-то время, смотрит пристально и молчит, нагнетая. Душу травит — буквально — и без прощаний уходит, уводя с собой и крикливую стаю. Зачем приходил, зачем оставался — загадка, как и вся история его бытия. Суга остаётся один, лежит неподвижно, не нарушая композицию рисунка, и смотрит на небо. Ему не больно, если вдуматься — это как смотреть со стороны на дом, с которого давно съехал, отыскать на нужном этаже окно, в котором свет либо не горит, либо там за шторами маячит чей-то чужой силуэт. Уже не твоё, но твоим когда-то было, и обратно не тянет, потому что прошлое пылится на своём законном месте, а у тебя давно есть своё — которое гораздо лучше. Суга хотел бы тоже смотреть на прошлое со своего места, такого правильного и родного — но у него как-то не сложилось. Ночь опускается на город мягкой подушкой — накрыть и придушить. Гонит прочь, налетая яростно огнями и глуша до рассвета поезда, и Суга вроде как ищет укрытие — перебежками от светофора к светофору — но понимает вдруг, что в свою съёмную квартиру он точно не хочет возвращаться. Суга без предшествующих долгих раздумий — ноги сами ведут — приходит к дому у леса. Курит на крыльце в кромешной темноте, вернувшись к сигаретам впервые за долгое время, переживает немного только сейчас. Думает между делом, что мог бы для киношности притащить цветы, но он, увы, дотащил только себя — тоже сорванного и неизбежно увядающего. Он толкает дверь просто наудачу — цыкает с чужой безответственности, озирается по сторонам на всякий случай и заходит внутрь. Суга запирается нарочно со стуком, обозначая своё присутствие и поражаясь, насколько Яку бесстрашный. Тот привычно сидит на ковре и работает за ноутбуком, не дёрнулся и даже глазом не повёл, что кто-то среди ночи нарисовался в его коридоре. На столике развернулось срочное собрание четырёх пустых кофейных кружек и набитой пепельницы — писательский процесс в самом разгаре, и конечно же в этом доме опять отвергают концепцию здорового сна. Суга неспешно проходит в комнату — половица всегда скрипит перед порогом, Суга это знает, но всё равно зачем-то каждый раз наступает. — Только такой больной ублюдок, как ты, может сидеть с незапертой дверью в лесу, — бросает он с ленивым укором. — Я просто знал, что ты уткнёшься в закрытую дверь и уйдёшь, передумав, а так у тебя не осталось выбора, — отзывается Яку со схожей жизнерадостностью в голосе и оборачивается через плечо. Оглядывает мельком — оценивает, не слишком ли припёршийся с улицы Суга извалялся в грязи по пути — и без лишних приветствий обратно утыкается в ноутбук. Суга подходит ближе и садится рядом. Смотрит бездумно в раскрытый на экране текстовый документ, переглядывается с мигающим курсором. Вертит с десяток фраз на языке, подправляет мысли, подшивает их слегка кривовато шуточками — не произносит в итоге ни слова и молча ложится на пол, устраивая голову у Яку на коленях. Созерцает Яку вместо потолка, вместо фигурных облаков, вместо рассыпанных кем-то по неосторожности звёзд. Яку перешедшего на фамильярности гостя старательно игнорирует — печатает что-то в документ, прищуривается задумчиво, прогоняя в голове написанное. Снова набирает текст, хмурится в мыслительном процессе — складка суровая залегла между бровей, хочется поднять руку и разгладить успокаивающе пальцем. От работы он всё-таки отвлекается — упирает в бока руки и опускает взгляд, осматривая уже серьёзно и внимательно прибывший к нему на дом немой спектакль. При всей своей нелюдимости и упрямой отчуждённости, одно живое существо он всё же разучил наизусть — по скрытности разноцветных глаз, по волнам плывучих интонаций, по запёкшимся в фальши улыбкам. — Что-то случилось? — спрашивает не для галочки, а вполне себе взволнованно, одним только взглядом принуждая отвечать без увиливаний. Суга, наверное, даёт ему поводы беспокоиться — затягивает с паузами, пялится подозрительно долго, зрачки раскалило в две застывшие червоточины. Расплывается в улыбке, дурной и счастливой, нежится в накатившем внезапно порыве обожания, тоскливого и щемящего — как будто провалялся на сыром асфальте и впитал весь дождь с неба, а Яку склонился над ним с усталым вздохом и с раскрытым зонтом. — Ты. — Суга. — М? — Час ночи, ты притащился ко мне и улёгся тут сценки разыгрывать? — Я скучал по тебе. — Избавь меня от своей театральности, я и так заебался за день. — А ты скучал по мне? — Я, блять, оставил незапертой дверь. Суга фыркает в дурашливом смешке. Родинка под глазом подскакивает выше, и Яку в неё по привычке тычет пальцем — откуда у ангела родинка, Суга, что за нестыковки, объяснись — выдёргивает из чёлки и отбрасывает в сторону мелкий сухой листик, проверяет на наличие жара и оглаживает лоб — если я расскажу, что это след от первой ангельской слезы, едкой и жгучей, ты сильно скривишься от слащавости или для приличия хотя бы сочувственно вздохнёшь? — Хочешь поговорить? — Я хочу полежать. — Тебя обидел тот пацан твой? — Пацан, ха. Ему двадцать четыре. — Мальчишка же, ну. — Не обидел. Просто… Он съехал, вот и всё. И мне нет до него никакого дела. — О, — Яку в сочувствии опускает уголки губ. — И ты теперь… — Хочу просто полежать в тишине, говорю же. Яку смешно дуется — хочет подробностей и сплетен на всю ночь, но всё же кивает понимающе и больше не пристаёт с расспросами. Только рукой зарывается в волосы, гладит неспешно и перебирает пряди, не отводя глаз от безмятежного лица. В нём зреет тайная потребность касаться заботливо и оберегающе, и Суга рад под эти редкие порывы попасться. Он проваливается в дремоту — лёгкую, как тень от мотылькового полёта, парящий над реальностью, как над недвижимой речной поверхностью, улавливает едва проскользнувшую рябь и распадается на бесконечные разбегающиеся круги по воде. — Утром я уйду. — Да я тебя же не гоню никуда. — О, это приятно, — Суга улыбается с закрытыми глазами, обнимает себя за плечи и укутывается во что-то незримое — в тёплый плед или, может, в призрачные крылья. — Но я всё равно уйду. У Яку на лице написано — сбавь драму, от души прошу, и так тошно. Но он просто мрачно молчит, не проронив ничего язвительного, гладит притихшего Сугу по волосам и так же залипает на мерцающий курсор в несвёрнутом документе, как будто только им сейчас можно мерить тишину. Слетевшиеся вороны высаживаются на протянутых вдоль полосы леса проводах — и в ночь не пророняют ни единого вскрика.III. всем любовь, а ангелам печаль
16 марта 2022 г. в 15:29
Примечания:
evanescence – the only one
Примечания:
*my personal murderer – angel in coma