Auf Papas Schoß

      Реймонд словно окаменел с чашкой горячего чая с молоком. Он почувствовал, словно его грудь пробили ножом, затем ещё, ещё и ещё. Он услышал это. Слишком явно и точно, чтобы решить, что это припадок простой ревности или глупое самовнушение. «Я люблю тебя». Эти слова прошили его насквозь, заставив окаменеть от боли.       Кружка с треском упала на пол, оглушив этим звуком Микаэля. Всё остальное словно было погружено в мягкую вату. Если бы кто-то увидел его лицо в эту минуту — подумал бы, что это лицо трупа, настолько безжизненным оно было после этого осознания. Микаэль понял: эти бесконечные отлучки, разговоры о том, как Феликс невероятно быстро идёт на поправку, как встал с постели, как поел сам — всё было множеством звоночков. Он должен был понять сразу. Лучше было не молчать.       В груди у Аммана было холодно и пусто. Не глядя, он сгрудил в небольшую сумку все свои пожитки — пара рубашек, три костюма, брюки, куртка, отчего-то захваченная книга Агаты Кристи. Всё. Забирать было больше нечего. Разве что только воспоминания — поначалу прекрасные, но потом превратившиеся в кошмар наяву.       Амман заскочил на минуту в комнату, определённую под Реймонда, но просыпались они чаще всего в одной кровати. Вышел из неё, опустошённый полностью. Выкинул на стол ключи от квартиры, прикрыл за собой дверь и покинул это место, быть может, навсегда…       Микаэль не запомнил, как поймал первое ближайшее такси до аэропорта, как втащил за собой сумку, обнял её, почти разрывая ногтями, как тряслась его рука, пока он отсчитывал деньги и засовывал их удивлённому таксисту в руку. Не запомнил, как сел в тот же самолёт, на котором прилетел сюда, только вместе с Реймондом, но сейчас Микаэль был один, совсем один.       В самолёте он закрыл глаза и стиснул жёсткой рукой ткань на длинной рубашке, силясь не разрыдаться прямо здесь, прямо в этом месте. Рядом с ним стояла привычная чашка с солёными кальмарами. И коньяк. Амман, забыв про любые приличия, нормы этикета и прочее, и прочее, отхлебнул горькую влагу прямо из горла. На миг она принесла облегчение. На долгий час, который, однако, показался ему одним мгновением, тьмой за закрытыми веками. Словно он моргнул, лёжа на плече у Реймонда после морского купания, весь обмазанный кремом, закусанный, зацелованный, но счастливый от бесконечной близости…       Открыв глаза после такого долгого моргания, он с холодным ужасом заметил, что до сих пор летит в самолёте, а под ним расстилается серое от такого же тяжёлого неба «Кладбище кораблей» — Бискайский залив. Он надавил пальцами на веки. Не может этого быть. Не может. Невозможно, чтобы он, после этих благословенных дней то в Лондоне, то в Лиссабоне, а под конец на Араванади, он летел назад, в свой Руан. Одинокий. Выпотрошенный. Убитый.       В животе мучительно засосало. Амман не обратил внимания на это чувство, боль где-то глубоко под солнечным сплетением, подобно застарелой пуле, терзала его, выматывая последние жилы из этого, казалось, высушенного голодом тела. Все его мысли свелись к одному имени: Реймонд. Вдох-выдох. Солнце-Луна. Апельсинно-жёлтый, сумеречно-голубой. Р-е-й-м-о-н-д…       Самолёт пошёл на посадку. Привычная боль не пронзила уши Микаэля, концентрировавшись в его грудной клетке. Он стиснул острые зубы, закусил внутреннюю часть щеки и принялся раскачиваться, подобно плакальщице. Глаза его превратились в зелёные тёмные омуты. Волосы словно потухли, как тлеющие угли…       Микаэль, пошатываясь, вышел из самолёта. Руан встретил его свинцовым небом, перетёкшим в руки, ноги, голову… Микаэль понял краем сознания, ещё не затопленным этим страданием: ложно говорить, что демоны не могут умирать. Он умер здесь. Его последняя надежда на что-то большее, чем жизнь одиноким, проклятым монстром, умерла. Вспыхнула на ошеломляющий болью миг, но погасла в ту же секунду…       Дом встретил его сухой прохладой. В Руан пришла осень. Амман почти беззвучно прошёл по комнатам. Его не было здесь ровно месяц… Этот дом увидел не одну его больную рану, не на теле, а глубоко внутри. Увидит и ещё.       В своей спальне Микаэль сполз на пол, заперев дверь. Сумка оказалась где-то внизу, на тёмной лестнице, ещё за время подъёма. Боль наконец распрямилась тугой пружиной. Он оскалил в первом вопле рот и зарыдал. Оглушительно громко, погружая длинные пальцы с когтями в волосы и тут же выдёргивая их, захлёбываясь во влажных потоках, вопреки своим словам, оказываясь очень шумным. Слёз было мало. Он срывал голос, кричал, в невнятных воплях проклинал тот день, когда получил ту самую телеграмму, свою успешность, что позволила его заметить, этого несносного мальчишку, этого павлина-Новака с куриным мозгом, барона, что не надавал ремня своему отпрыску, чтобы тот научился не лезть в чужие разговоры, Анатоля, что с холодом наблюдал за ними всеми, своих мать и отца, что вообще зачали его и выкинули в мир маленькое вечно голодное существо, так и не получившее ласки ни от кого… Одного Реймонда не трогал в своих криках Микаэль, уже потерявший человеческий вид вновь…       Руан безмолвствовал. Так встретил полночь следующего дня Микаэль Амман, слуга барона, вечный страдалец и одинокое, никем не любимое существо…