Другая ночь

Благодарность Lada Buskie

«Но живете вы довольно неуютно И давно уже ни с кем не говорили…» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Ученый и Принцесса»)

Анна стоит у двери пустого отцовского кабинета, положив ладонь на медную ручку. Нет, входить не нужно. Иначе сил не то что не прибавится — так можно и последние растерять. А если просто побыть перед дверью, можно уверить себя в том, что папа — прежний, любимый и надежный папа, — там. Просто очень занят, и мама просила его не отвлекать. Она и так сильная. Смелая. Но вот уже неделю, как перед выходом на улицу Анне приходится собирать в кулак все волю и решимость. Мир сузился до родного дома и больницы. А дорога между ними превратилась в какое-то бесконечное прохождение сквозь строй. Справедливости ради, до настоящих ударов дело не дошло. Камни никто не кидал. И смолой стены дома не мазал. Но взгляды — подчеркнуто скользящие мимо, или откровенно-любопытные, причиняли не меньше боли. Однажды Анна переживала подобное. Пять лет назад, когда статьи Ребушинского о «черной воронке» подогревали страхи местных жителей, назначая именно барышню Миронову ответственной за разгул преступности. Тоже был шепот за спиной, косые взгляды — испуганные, или злобные. Но все-таки немногие воспринимали эту писанину всерьез. Да и у Анны была семья. Друзья были. Антон Андреевич. Элис… Штольман. Господи, какое счастье, что Штольман есть и сейчас! Анна прикрыла глаза, прижалась лбом к двери. Он существует, он жив, он любит ее. Она каждый день видит его, касается, разговаривает. Но именно от Якова Анна тщательнее всего скрывает свое новое положение в городе. Пока ей это удается. И доктор Милц совершенно согласен с ней. Ведь волновать пациента не следует. Поэтому они молчат. А другие посетители к судебному следователю не приходят. Ей то и дело опять снятся кошмары, в которых больной, измученный Яков смотрит с тоской и беспредельной виной. Просит. Умоляет. А она говорит в ответ злые холодные слова и уходит, уходит, уходит… После этого, появляясь в палате, Анна старается загладить все, сказанное Тенью и наяву, и во снах. Нежно касается его щеки и волос. Улыбается. Говорит что-то веселое и бесхитростное. Кажется, Штольман считает, что ей самой не хочется пока вспоминать о будущем — таком неопределённом, и о прошлом — столь болезненном. И он поддерживает эту игру. Пусть спокойно поправляется. А потом… Что будет потом, Анна представляла плохо. Они все равно — вне закона. Женатый человек и его любовница. Не служанка, не содержанка, не веселая вдовушка… А девушка из приличной семьи. Получившая профессию и образование. Немного странная, но тем не менее, принимаемая раньше во всех домах и семьях. Ославленная и обесчещенная ныне. Потому что всплыло все, что было, и чего не было. И тот ужасный пикник. И тет-а-тет в гостиничном номере при конезаводе. И, конечно, утренний визит в комнату судебного следователя взбудораженной полуодетой барышни… Она могла бы вызвать к себе некоторое сочувствие, если бы отреклась от своего «соблазнителя». Предстала невинной обманутой жертвой, как и говорил Клюев. Но она этого не сделала. И не сделает. — Папа, — тихо и жалобно шепчет Анна. Отец видился ней на днях. Судя по всему, мама попросила. Но Анна в тот момент была особенно уставшей, и еле держалась на ногах. Поэтому весь разговор потонул в каком-то тумане. Ей вообще показалась, что это — другой человек. Сердитый, раздраженный. Недовольный тем, что его оторвали от дел. — Я всегда знал, что твой Штольман — негодяй! Лиза… Весь город в ужасе от произошедшего! А ты решила закрыть глаза на его обман? Это непристойно, в конце концов! — Не вам, и не Лизе нас судить — не выдержала Анна. — Не сравнивай! Это совсем другое дело! Зря она сорвалась. Возможно, объясни все — папа бы понял? Или решил, что по ней плачет сумасшедший дом? Пора. Может быть, сегодня отправиться в обход, через бедный квартал? Там на нее тоже посматривают, но… Не так осуждающе, что ли? Хочется верить, что даже сквозь высокомерие Тени, у большинства простых людей сама Анна сумела вызвать добрые чувства. Она опять повязывает белую шаль. Почему-то роскошные шляпы, выбранные некогда Тенью ей совершенно не хочется брать в руки. Застегивает черное пальто, открывает входную дверь… И едва не сталкивается с Коробейниковым. — Антон Андреевич? Здравствуйте, — она старается ничем не выдать волнения. К ней столько времени никто не приходил. — Здравствуйте, Анна Викторовна, — а вот гость неприкрыто нервничает, — вы позволите… Я хотел… Разрешите проводить вас? До больницы… Лицо — какое-то упрямое и отчаянное. Страдальчески сведены брови. Несчастный, потерянный взгляд… — Конечно, Антон Андреевич, — Анна берет его под руку, — пойдемте. Они идут по тропинке через аллею. День сегодня — серый, тучи висят очень низко, кажется, деревья касаются их вершинами. Сыпет мелкий снег. — Вы простите меня, Анна Викторовна, — произносит Антон, — я давно хотел навестить вас. И не мог. Меня не пускали. Вы не думайте, что я… Думаю про вас что-то плохое. И про Якова Платоныча. Удивленная, она замирает на месте. То, что Антон все-таки пришел к ней — можно понять. Он очень изменился за эти годы, но к Анне всегда относился хорошо. А вот для воскресшего Штольмана у нового начальника сыскного отделения все это время не находилось ничего, кроме недовольства и презрения. И этот Антон говорит, что не думал о Штольмане плохо? Сейчас, после «привета от жены», дуэли, Анниного позора? «Я давно хотел вас навестить. Меня не пускали…» Анна смотрит ему в глаза. Медленно произносит, боясь поверить: — Тень, знай свое место? Так? Антон вздрагивает. Наклоняется к ней, не умея скрыть совершенно детский интерес: — Вы знаете, что это? Анна Викторовна! Вы тоже? Он замолкает, радость уступает место растерянности и сочувствию. — И Яков Платонович? Да? Неожиданно для себя самой, она утыкается ему в грудь. И плачет, плачет, плачет. Потому что ей больно, одиноко и страшно. Потому что она очень устала. Потому что тот человек, который может ее защитить, сам сейчас нуждается в помощи. Потому что ей совершенно некому больше рассказать все. Антон неловко обнимает Анну, говорит что-то, утешая. Наконец, рыдания выдыхаются. Она поднимает голову, пытается улыбнуться. Ищет в кармане платок, и никак не может его найти. — Вы правы, Антон Андреевич. Это были не мы. Совсем … не мы. — Как хорошо! — выдает он, тут же, смутившись, пытается пояснить, — я хочу сказать… — Я понимаю, — кивает Анна, — понимаю… Это и правда хорошо. А еще лучше то, что мы все-таки вернулись. Вы как узнали нужные слова? — Слова? — переспрашивает тот, — ах, слова… Да как-то само вырвалось, Анна Викторовна, и вот — подействовало же! Она наконец, достает платок. Вытирает лицо, надеясь, что Яков не заметит покрасневших век. Снова берет Коробейника под руку, чтобы продолжить путь. — Расскажите с самого начала, Антон Андреевич. Почему вы позвали Тень? — Когда Яков Платонович пропал, — хмуро начинает Коробейников, — на нас столько работы навалилось. Чины все эти приезжие, проверки, подозрения… Ну и обычные кражи-драки никто не отменял. Присесть некогда было. И я — за все ответственный. Забегался. Совсем. Однажды уснул прямо в кабинете. Просыпаюсь среди ночи, и тоска такая взяла. И вот, гляжу на стену — тень. Тонкая, шустрая. Ну я ей и … «Помоги, мол! Я разорваться-то не могу, так тебя отпускаю! Проверь показания, будь добра, пока я тут, с отчетами маюсь!». А она возьми, да и уйди… Он замолчал, глядя перед собой с видом человека, чья безобидная шутка вызвала у собеседника разрыв сердца. — А потом вернулась, — помогла ему Анна. — Вернулась… — покивал Антон, и сморщился, — вернулся. Он ссутулился. Опустил голову. Анна ободряюще сжала его локоть. — Не хочу я об этом, Анна Викторовна! — взмолился Коробейников, — не могу… Ну до чего же мерзкий тип-то получился, а? На все ему наплевать было. Общественное благо, справедливость — тьфу! Поесть, поспать, да повыше влезть. И такой — в полиции! Из-за меня! Они прошли еще несколько шагов. Антон Андреевич немного успокоился, и продолжил: — А уж когда Яков Платонович появился… Анна Викторовна, вы не представляете, до какой низости, оказывается дойти можно! Ведь этот… знал, из моих воспоминаний знал, что господин Штольман — мой учитель. Друг. Жизнь мне спасал! Да я за него… Эх, — Коробейников поморщился, точно от боли, — а он знай зудел — «вот, приехал, палки в колеса ставить, повышения тебе не видать, и Анна опять…» Он осекся и замолчал. — Опять с ним будет, — бесцветно продолжил Коробейников, — но разве можно из-за этого подличать? — Антон Андреевич, милый, — Анна с трудом поймала его взгляд, — неужели вы все еще… — Да нет, Анна Викторовна, я знаю, и тогда знал — ни к чему это. Вы — как сестра мне. Друг… Но Тень… он кажется, вообще не понимал, что значит — дружба. Начальство есть, женщины… есть. И те, кто мешает успеху. И там, и там. Вот и все. Вот как так можно мир видеть, Анна Викторовна? — Страшно, — поежилась Анна. — Страшно, — вздохнул Антон Андреевич, — вы ведь много еще не знаете, не слышали, что он натворил. Я и не буду вам рассказывать! Только мне после этой окаянной дуэли в петлю лезть хотелось! Яков Платонович… умирает. Вы… Вас… Она криво улыбнулась: — Не хотят в приличных домах принимать. — Нет, не то! — энергично запротестовал Коробейников, — вы — одна. А Тени — все равно! Даже тогда, после привета этого. Не дал ведь к вам прийти! Поддержать. Утешить. Вон, доктор Скрябин пришел. А я, ваш друг — нет… Он от души пнул снежный комок, оказавшийся на тропинке. Сердито проводил взглядом, часто моргая. — Сегодня, на службе, мне совсем невмоготу стало. За вас, за Якова Платоновича. Так тошно и больно, словно сердце щипцами вынимают. И вдруг смотрю — он отделился словно. Стоит, в стёклах отражается, где перегородки у нас. Ухмыляется, зараза, мол, ничего, сейчас снова вместе будем. А там переплёты частые, точно решетка. Ну я ему и говорю: «Тюрьма — самое твое место!». А он вздрогнул… Лицо Коробейникова посветлело. Он поднял голову, и открыто взглянул на Анну. — Я же сколько лет допросы веду. Сразу понял — что-то важное сказал. И давай дожимать: «Иди на свое место! Знай свое место!». А он корчится, мечется, как уж на сковородке! Не помню, сколько раз я это крикнул. Очнулся — дежурный в дверях стоит, смотрит, как на сумасшедшего. А этого — нет. Вообще нет. Только я. И мысли — мои. Идти могу, куда пожелаю. Антон Андреевич вздохнул, остановился и всем телом развернулся к Анне. — Вот я и пришел. К вам. И никому плохо о вас говорить не позволю! — Спасибо, Антон Андреевич, — севшим голосом шепчет Анна, — спасибо. Я так рада, что вы тоже победили! — Анна Викторовна, — опять помрачнел Коробейников, — а как вы думаете, Яков Платонович … он меня простит? Я же столько наговорил ему. И наделал. — Антон Андреевич, он даже меня простил! — воскликнула Анна, хватая его за руки. — Ну вы сравнили, Анна Викторовна! Как же вас-то можно не простить? — Можно, — тихо, но твердо припечатала Анна, — и даже нужно. Если бы я все это по доброй воле натворила. — Так вы же не сами, — тут же возразил Коробейников, — значит, не виноваты. — Тогда и вы не виноваты. — Все равно — боюсь, — покачал головой Антон, — Анна Викторовна, умоляю — проведите меня сегодня к Якову Платоновичу. Я же уснуть не смогу, если не поговорю с ним. Не признаюсь во всем. Пожалуйста! — Хорошо, — кивнула Анна, — проведу. Он все поймет, он же сам через такое прошел! — Но вы все равно, словечко за меня замолвите? — жалобно попросил Антон. Анна опять остановилась. Серьезно посмотрела на Коробейникова. — Только, Антон Андреевич, уговор. Вы его не волнуете. И ничего — слышите? Ничего обо мне не рассказываете. О том, что слухи ходят, и прочее. — Так ведь все равно узнает… — растерялся Антон. — Потом. Когда окрепнет, — отрезала Анна, — а может быть, к тому времени и успокоится все. Антон Андреевич смотрел на нее с большим сомнением. Но кивнул. — Обещаю, Анна Викторовна. __________________________________ Продолжение следует.