Pacta sunt servanda

Неделю Тарталья мается, натыкаясь на Сяо во всех комнатах огромного дома, и даже во дворе. Зеленые волосы, холодный взгляд, сжатые в нитку губы — так бы и врезал! Однажды они сталкиваются на кухне, и Тарталья думает: «ну, все, сейчас», но немногословный гость на все его нападки отвечает тишиной, доедает рисовую лапшу с креветками, благодарит кухарку и с шелестом исчезает. Чайльд пытается не то напиться, не то найти Чжун Ли и остаться с ним наедине, но возможности никакой, а редкие вылазки в город приносят вместо смены пейзажа — новые беспокойства. Все о старом: пишет Куникудзуси. Пишет рвано, бумага мятая, свиток перевязан наспех обрывком бечевки. Начинает с главного: нужны деньги и люди; потом — о наболевшем: Синьора напрашивается, и если бы была возможность, Скарамуш бы от нее и мокрого места не оставил, заносчивая старая сука; далее несколько строк о том, что на умственные способности Чайльда «…рассчитывать не приходится, поэтому вот подробный список того, что нужно подготовить в Ли Юэ, в особенности, в Разломе…», а дальше идет сухое и скучное перечисление всего прочего, необходимого и не очень. Чайльд засовывает письмо в карман и забывает о нем мгновенно. Инадзума, и ранее не очень гостеприимное местечко со своими порядками и законами, полная стремления сохранить свои национальные идеалы и ценности, избегающая модернизации во всех ее проявлениях, попала в умелую ловушку Царицы еще год назад. Ее Величество проницательно заметила: «Ничто так не угрожает устоявшемуся порядку вещей, как люди, полные стремлений и мечт», а Педролино осталось только сформировать план и назначить исполнителей. Тут и пригодился знающий Инадзуму, как свои пять пальцев, Скарамучча. Крайне талантливый в создании марионеточных руководителей, шпионских сетей и тайных осведомителей, он разработал и внедрил людей Фатуи в каждую точку правления регионом. Когда две из трех Комиссий оказались отравлены, а под их влиянием Сегун приняла решение об изъятии Глаз Бога у всех его носителей в регионе, постепенно способность города к сопротивлению резко упала. Инадзума на протяжении года теряла свои силы, то тут, то там вспыхивали восстания, оставшиеся без Глаза Бога самураи сходили с ума, а воины помоложе поддавались на соблазн заполнить пустоту от утраты Глазом Порчи и… тоже сходили с ума. Зная о близком знакомстве Электро Архонта с Мораксом, Скарамучча старался работать тихо, не привлекая его внимание, но стоило Мораксу «умереть», как Инадзума погрузилась в хаос. Сейчас хаос набирал обороты, пожар разгорался, Куникудзуси искал Сердце Бога в странном соревновании с Синьорой, пытаясь стать первым, кто доберется до желаемого трофея. Тарталья не имеет ни малейшего желания оказываться между ними. Он заглядывает в Банк, забирает кошельки с морой, передает их через завербованных торговцев на Рито, и предпочитает не думать о своих коллегах больше необходимого. Ему порядочно надоели их междоусобицы. Выходит забавно: когда Нин Гуан выгоняла его из города, он так хотел остаться, а сейчас, свободно разгуливая по мостовой гавани, невыносимо хочет домой. Обнять сестру, сходить на зимнюю ярмарку и забыть палящее солнце, шпионские сети, сложные многоступенчатые планы и держащего его на дистанции Моракса. Моракс, кстати, как будто испарился. Его нет на ужине, нет по утрам, нет в саду, и нет нигде. Тарталья уже думает нагрянуть к нему в спальню, но останавливает себя в порыве гордости — он не влюбленная девица, на шею бросаться не станет. В конце концов, найти себе удовольствие можно и за пределами дома. И он ищет: засиживается в ресторане (один), идет на концерт оглушающего рока на главной площади (один) и в странном порыве ностальгии покупает вино из османтуса. А потом, не пить же его в одиночку? А потом: много кого он знает в этом городе, чтобы предложить выпить? Да и еще — чего ему терять? Словом, попытки Моракса избежать его приводят к тому, что на дворе вечер, а Тарталья с двумя бутылками стоит на пороге комнат Властелина Камня, снова, донельзя решительный, и столько же злой. Пора кричать: «Выходи, подлый трус!» Он не кричит, но суть послания та же: — Ли-сяншен, — выходит громче, чем хотелось, — я пришел… договориться. Выходит «дгвриться», язык заплетается, но все и так ведь понятно — с двумя бутылками вина не приходят без добрых намерений. Моракс не заставляет себя ждать: шелестит дверью где-то в глубине дома, появляется в коридоре справа, в бежевом халате с длинными рукавами, и глаза не подведены красным: домашний. Кивает ему приветственно, даже не приближается. — Проходите, — говорит, — я скоро освобожусь. Чайльд проходит в его комнату. Вечер, темно, у открытого окна сидит Му Цинь, собирает в прихотливую вазу икебану. Поднимает на него взгляд, кивает: как будто и не умеет говорить. Красивая, но как будто заледеневшая в своей красоте, безразличная, опускает глаза на цветы и продолжает хитрый труд: только пальцы мелькают по тонким стеблям, выискивая нужную комбинацию. Все это конечно выглядит ужасно бессмысленно, но мысли тянутся, вялые, текут неторопливо, и изначальный запал куда-то делся, угас: он даже не комментирует, хотя в другой раз не смолчал бы. Он садится на подушку рядом с низким столом, ставит бутылки и разливает вино по чайным чашечкам. Не дожидаясь Моракса, пьет, не чувствуя вкуса. Не слышно цикад, не шумят лягушки в пруду, не хлопают двери, только слегка шелестят края рукавов девушки, когда она тянется за очередным цветком. Так шелестело платье Тони, когда она учила танцевать младших сестер. Так шелестели листья в том лесу, в который он углублялся, малой и неопытный, сжимая в ладошке рукоять ножа. Так шелестел голос, нашептывающий ему… что-то, что он не мог вспомнить, как бы не пытался. Да он и не пытался. Когда он открывает глаза, девушки уже нет, у открытого окна — ваза с темно-красными, как высохшая кровь, цветами и сухими ветками, а напротив него, по ту сторону столика, сидит Моракс с чашечкой вина. — Вы задумались, гунджу, — говорит он, — если хотите, почему бы Вам не поделиться своими мыслями? Своими? Чайльд и правда задумался. — Какими мыслями, своими мыслями? Все мои мысли о тебе, сяншен… — он поймал неодобрительный взгляд и продолжил, — ну и ладно, еще немного об этих двоих в Инадзуме. Видишь, тут… Сейчас! Он запутался в кармане, пытаясь что-то вытянуть, но в результате выгреб на стол все, что завалялось: смятые бумажки, серебристое колечко, горсть мелких монет, билет на концерт. Попытался найти в этом хаосе что-то, потом махнул рукой: — Не важно… Одним словом, все идет по плану, только очень уж сложно. И я не там, где надо, и все не так, как хочется. Эти дурацкие поручения, как будто я не Предвестник, а рядовой… — Я уверен, что вы справитесь, — отзывается Чжун Ли и не ясно, кого он имеет ввиду. — Если б ты знал, что там происходит. — Я полагаю, что мне известны основные события на острове Наруками. — Что? — Чайльд слегка трезвеет, — знаешь, что наши там… И ты не пытаешься помешать? — Мне лестно Ваше доверие к моей власти и силе, но у Инадзумы есть Сёгун. Любое вмешательство другим Архонтом в осуществление её власти будет нарушением суверенитета правителя и нашего соглашения. — Но мы вмешиваемся. Что, значит, ты говоришь, что Ее Высочество пошла на нарушение? Ну и ничего страшного. — Нет, — Чжун Ли подносит чашечку к губам и на несколько мгновений отвлекает Чайльда от предмета обсуждения, — Признание Семью Архонтами власти друг друга на своих территориях — это не пустые слова, а скрепленный силой Семи договор. Даже при всем желании, никто из нас не может посягнуть на власть другого, если не приглашен по доброй воле. Я допускаю, что Царица Снежной не отдавала Вам приказ вмешиваться во власть Архонтов, а только попросила принести Сердца Бога. А также подозреваю, что все Вы принесли ей клятву верности, кроме Вашего предводителя, как бы его не звали. Таким образом, он не связан долгом подчиняться ей и не является исполнителем ее воли. Сложная конструкция приводит к желаемому результату: в Инадзуме беспорядок устроили три Предвестника по приказу своего командира, и Крио Архонт тут ни при чем. — Откуда ты это знаешь? Ты не можешь этого знать. Чжун Ли в неровном свете фонариков и свеч выглядит усталым. — У любого договора можно найти формальный изъян, если знать, где искать. — И ты знаешь? — Знаю. Какая-то мысль вертится у Чайльда, не дает себя поймать. Чтобы сделать какой-то вывод из слов Чжун Ли, надо подумать, но думать не хочется. Хочется лечь Мораксу на колени и попросить его запустить пальцы себе в волосы. И маску хочется снять — очень уж она мешается. — Можно вопрос? — на этот раз подбирается он осторожно. Чжун Ли утвердительно кивает. — Я тебе нравлюсь? И вот снова: Моракс слегка отклоняется от стола, ставит на лакированную поверхность пустую чашку. Как будто захлопываются тонкие двери и щелкает с той стороны замок. Но минуты идут, потрескивают плавящимся воском свечи, а Моракс не встает и не уходит. Наконец он отмирает: — Вполне. «Вполне». За то время, что он думал, впору было поэму сочинить, а он: «вполне»! — И ты хотел бы лечь со мной в постель? Если напором Чжун Ли взять не удалось, может хоть так получится. Надо было сразу догадаться, он ведь на болтовню горазд, консультант ритуального бюро. — Я был бы не против, — аккуратно выбирает тот слова. И не понятно из ответа, то ли он и правда хочет, то ли делает одолжение. Чайльд, конечно, тот еще повеса, но спать из жалости ему еще не предлагали. Он недовольно машет в сторону Чжун Ли рукой. — Я не понимаю, — признается, — или нравлюсь, или не нравлюсь. Если нравлюсь, почему не отвечаешь: а я ведь настойчиво прошу? Если не нравлюсь, почему в тот вечер пару дней назад… когда мы приехали, почему тогда ты был такой. Как будто нравлюсь. Я не понимаю. Чжун Ли слушает его внимательно, водит кончиками пальцев по полупрозрачному ободку чашки. Как тысячелетний старик рассматривает Чайльда из-под опущенных ресниц. Кажется спьяну или правда — во взгляде странная и горькая жалость. Чайльд, чтобы прервать это поскорей, тянется через стол, накрывает его ладонь своей — кожа Моракса прохладная, как поверхность оставленного в тени камня. Приятно трогать, приятно гладить, да и эффект есть: Моракс отводит взгляд, хмурится. — Что не так? — Вы и правда вызываете в моем слабом человеческом теле сильные чувства и желания. Однако поддаваться им, еще и втягивать Вас, сейчас некстати, учитывая наши статусы и род деятельности. Вы молоды и энергичны, — усмешка краем губ, — уверен, найти партнера не составит труда. — Ты всем так говоришь, перед тем как переспать? — Я не… — отвечает Моракс почти сразу, и замолкает на полуслове. — Ты не? — Это было давно. Чайльд дурак, но не настолько, чтобы уточнять, что именно было давно. Он и без того выбирает слова осторожно, стараясь не спугнуть относительно откровенный диалог — один из немногих на его памяти. — Для меня «давно» это пара лет. Когда ты, последний раз? — До войны. Моракс не смотрит на него, смотрит на свои руки. По бледной коже мелькают всполохами золотые вены, потом секундное затишье — рука как рука, — а потом снова вспышка элементальной магии, но не снаружи, а как бы идущей изнутри, бушующей в теле Гео Архонта. До войны. — Какой войны? У нас вроде тихо, не считая того безобразия в Инадзуме, где повстанцы устраивают борьбу за независимость от сёгуната. А так чтобы масштабные войны, так их давно не было, лет сто наверное. — Пятьсот два, — педантично поправляет его Моракс, как ни в чем не бывало. У Тартальи округляются глаза. — И ты пятьсот лет не… Пятьсот два, прости. Так вот, с тех пор ты не…? — Не видел необходимости. Не было потребности. Импульс близости возникает у смертных людей, как жажда продолжить род, и в становлении на путь Адепта смертный уходит все дальше и дальше от смерти, а значит, от желаний, рожденных страхом перед ней. Тарталья встает, отодвигает стол чуть в сторону и двигает подушки так, чтобы лечь на них и оказаться рядом с сидящим Мораксом. Одну из подушек он укладывает ему на колени и опускает голову, гудящую от усталости и вина. — Врешь, — безапелляционно заявляет он, прикрывая глаза, — я помню, как ты сладко стонал и прижимался ко мне стояком. Твои желания ничем не отличаются от человеческих, и уж точно ничем не слабее моих. Не глядя на Моракса, говорить это легче и приятнее — будто не о них, а о каких-то случайных людях. Тарталье вообще хотеть его легче и морально приятнее, если не задумываться о том, что Архонт ведь тоже мужчина. Благо, Тарталье по жизни легче идти, не задумываясь, поэтому сильно стараться не приходится. Чжун Ли слегка сдвигается, слышно шорох его одежды, потом стихает, и на горло Тарталье ложится прохладная ладонь. Тарталья замирает под рукой. — За мои сугубо человеческие неудобства стоит благодарить никого иного, как Вашу организацию, гунджу, — в бархатном голосе проскальзывают стальные нотки, — и Вас в том числе. И несмотря на то, что моя жизнь в Ли Юэ давно стала в большей степени человеческой, это не идет ни в какое сравнение с отсутствием Сердца Бога, которое влияет на мою физическую оболочку каждую секунду все сильнее и сильнее. И к тому же, стоит упомянуть- Он, казалось, разозлился: то ли упоминание его слабости так повлияло, то ли Чайльд, сам того не ожидая, задел за живое. Как бы ни было, говорил Архонт строго и серьезно (так строго, что Тарталье пришлось свободную подушку положить себе на живот), руку с горла не убрал, поглаживал слегка большим пальцем, в какой-то момент слегка надавил… Чайльд не удержался, выдохнул со стоном. Он давно уже не слушал, о чем говорит Властелин Камня, потому что всех его сил хватало только на то, чтобы не ерзать вышитой темно-коричневой подушкой вверх-вниз по животу, за что его, вероятно, убьют на месте. После его неосторожного стона в комнате повисла гнетущая тишина. Ладонь Моракса превратилась в камень. Через несколько оглушительно вязких секунд, Чжун Ли очень тихо, вкрадчиво произнес: — Вы ведь меня слушаете, гунджу? Повторите, что я только что сказал. Чайльд и без этого понял, что попал. Что самое ужасное: от этой фразы, произнесенной с монолитной холодностью, от ощущения себя на коленях у Моракса, в его руках, Тарталья вздрогнул неконтролируемо и сладко. Куда девался податливый и страстный консультант ритуального бюро, о котором он несколькими минутами назад отзывался с таким пренебрежением? Рядом с ним все это время был древний бог, могущественное существо, способное сожрать и не подавиться. Нет, он не будет думать о том, чем Властелин камня мог бы подавиться. И о том, чем он сам бы с удовольствием попробовал не подавиться, если бы ему только разрешили. И ему не противно от фантазии. Он облизывает губы. Это тоже зря. — Гунджу, — повторяет Моракс. — Я, — хрипло, — я не знаю. Я отвлекся на свои м-мысли. — Вот как. В его голосе неудовольствие. Такому Архонту — преклонять колени (смотреть снизу вверх), возносить молитвы (мольбы о большем), преподносить дары (всего себя). Где-то на его богохульных мыслях о том, что можно сделать, стоя на коленях перед Мораксом, это и происходит. Позже, лежа в своей постели, на грани сна, он попытался вспомнить, что подтолкнуло Моракса высвободить свою ауру рядом с ним. Возможно, он разозлился, а может просто его раздражало, что Чайльд постоянно отвлекается на свои глупые фантазии, вместо того, чтобы слушать, но факт оставался фактом: когда Тарталья не ответил на третий, последний отклик, Чжун Ли сделал кое-что ужасное, учитывая положение, в котором находился лежащий на его коленях, возбужденный Предвестник. Он позволил себе на секунду стать Архонтом. Со стороны выглядело эффектно: в одно мгновение спокойный темноволосый мужчина вдруг как будто изнутри вспыхнул элементальной энергией и преобразился — бледная кожа его рук потемнела, окрасилась золотом, волосы засияли тем же янтарным оттенком, вытянулись в узкие полоски зрачки. И хотя лицо Моракса осталось нетронутым превращением (не считая глаз), из-под его воротника вверх по линии шеи, похожие на змеек, поползли обжигающе-сияющие трещинки золотых артерий и вен. Конечно, Чайльд этого сначала не заметил, потому что лежал с закрытыми глазами. Это сыграло с ним злую шутку — он даже не успел приготовиться к тому, что случилось дальше: элементальная аура Моракса, сформировавшаяся тысячи лет назад, освобожденная сейчас от сдерживающего ее образа человека (и титанического контроля обладателя) вырвалась на свободу, как гигантская волна, снесла на своем пути все, что могла. Погасли лампы, фонарики, свечи, упали на пол свитки и бумаги, из аккуратной икебаны вылетела засушенная ветка. Лампы и свечи, и даже ветка, хоть и пострадали, были просто предметами, не имеющими сознания и чутья, поэтому отделались малой кровью, а вот кого по-настоящему задело, так это Предвестника. Тарталья задохнулся. Никогда он не чувствовал ауры такой сильной, ни до этого дня, ни после. Проходя мимо Царицы, преклоняя перед троном колени, сидя за длинным ледяным столом на собраниях Предвестников, сражаясь с новобранцами на тренировочном дворе… Вся Снежная, целиком, как регион, не дотягивала по элементальному могуществу до одного Гео Архонта, лишенного Сердца Бога. Секунда тянулась как столетие, пока он лежал, прижатый к подушкам, окутываемый таким уровнем силы, с которым не способно справиться ни одно человеческое тело. Будь у него хоть малая ее часть, он мог бы сносить континенты, убивать богов и воскрешать павших, если бы захотел. Он плавился под тяжелой волной чужой властности, ощущал себя малой песчинкой в океане силы Моракса, и его ладонь, все еще лежащая у Чайльда на шее, была обжигающей. Чайльд ни за что не стал бы ее убирать. Он вдруг понял, — с болезненно возбужденным стоном, — что даже если бы захотел, не смог бы освободиться. Властелин Камня взял его под свой контроль, заковал, присвоил, и может делать что хочет (Архонты сделай же наконец!). Когда давление ауры Моракса стало чуть менее сильным, он смог даже, прочистив охрипшее горло, выдавить: — Я хочу чтобы ты… — и еще, открыв глаза, — я хочу все и сразу, здесь, сегодня, и не смей заставлять меня умолять, потому что, видят Архонты, я сейчас готов сказать совершенно все. Пожалуйста, Моракс. Пожалуйста. — Вы вообще много хотите для своих молодых лет, — отвечает ему божество, — и неприлично самоуверенный. Не боитесь, что откусите больше, чем сможете проглотить? — Нет, — выдает Чайльд хрипло, — не боюсь. Правда, я еще не пробовал. Попрактиковаться нужно. — Вы о чем? — Ну как, ты же сказал, проглотить. Чжун Ли делает глубокий вдох. Когда он выдыхает, то смотрит на Тарталью сверху вниз, убирает руку с его шеи и ласково проводит ладонью по волосам. Прикосновение предназначено успокоить, и оно бы успокоило, если бы сила Архонта все еще не витала в воздухе вокруг них неосязаемыми импульсами. Оказывается, — и это кристально видно именно сейчас, — что человека-Чжун Ли от Архонта-Моракса отделяет путь в тысячу ли, и путь этот вымощен каменной кладкой самоконтроля. Он, две тысячи лет назад повергший каменными копьями Архонта Вихрей в Гуюнь и запечатавший Аждаху под деревом Наньтяньмэнь, Властелин Камня, сила которого так велика, что с Сердцем Бога или без него, навсегда останется Хранителем гавани, старейший Архонт Тейвата, в смертном теле носящий воспоминания о тысячах лет, казался таким слабым и пассивным, что Чайльд обманулся, — снова и снова, — этой внешней беззащитностью. Он думал: «Гео Архонт даже не вышел на защиту своего города-детища, какой же он Архонт? Он думал: Моракс не смог победить его в тренировочном бою, какой же он Властелин камня? Он думал: Чжун Ли от его поцелуя стонал в голос, куда ему — да вести? А вот теперь он ведет. Ладонью по шее Тартальи ведет. То ли дразняще, то ли ласково — теплая ладонь, шероховатая, нежная кожа пальцев, щекочет движением, отводит волосы с лица, мочку уха с серьгой, — тихонько звякает бронзовое основание с агатовой бусиной, — обводит линию скул, как бы случайно скользит по губам. Взглядом всего его обводит — и так же, как прикосновениями, обжигает всполохами возбуждения, куда смотрит. Аккуратно протягивает руку, случайно (случайно?!) касается живота Чайльда там, где распахнутая рубашка открывает треугольный участок кожи. Поддевает Глаз Бога в серебряной оправе. Чайльд дышит загнанно и тяжело. Волны элементальной силы Моракса охватывают его со всех сторон невидимым коконом, он закрывает глаза и теряет счет времени. Ему жарко, холодно, страшно и безумно, нечеловечески хорошо, а еще от каждого неосторожного движения болезненное возбуждение грозится порвать брюки. Ткань рубашки елозит по коже, кажется жесткой, как наждачная бумага, а рука Моракса, оказывается, уже лежит на его животе, и от нее, как от скопления жара, расходятся по телу волны. Чайльд выгибается навстречу, почти скулит. — Тише, гунджу, -в голосе Моракса странная хрипотца, — тише, все хорошо. — Сяншен… — тянет Чайльд. У него в голосе: не желание, а физическая потребность, нужда в прикосновении там, ниже, и еще в большем, о чем он даже не знает, как подумать, потому что раньше не думал — никогда. Моракс держит его в своих руках, тканью своего халата накрывает Чайльду плечи и руки, гладит по животу, как бы нечаянно царапает слегка нежную кожу. Моракс говорит: — Вам нужно встать и последовать в правую спальню, гунджу. Сегодня останетесь у меня. Сможете? Сможет ли? Чайльду — решительно насрать на все условности, он наполовину пьян, наполовину возбужден, и вся кровь отлила, кажется, от головы вниз. Поэтому его так качает? Он неловко перекатывается, становится на четвереньки, встает, опирается о стенку. Смотрит на Моракса сверху вниз. Красивый. Сидит, неподвижный, в луже из бежевой ткани ханьфу, с длинными рукавами, отороченными темно-золотым. Темные волосы, бледные губы, тонкие пальцы сжимают вышитую подушку — его, Тартальи, подушку, между прочим. Старомодные одежды и то, как естественно Моракс держится в них, создают иллюзию, будто они не в современном Ли Юэ, не здесь и сейчас, а тысячи лет назад, до войны Архонтов, и нет еще ни Ее Величества, ни Фатуи. В детстве папа рассказывал ему сказку про Снежную королеву, которая забрала мальчика в свой большой холодный замок, вынула у него сердце и заставила собирать из льдинок слово «вечность». На полу перед Чайльдом, в полумраке тающих свечей, бессердечный бог сидит с подушкой в руках, вне пространства и времени, недоступный ни плотским радостям, ни звону золотых чеканных монет, одинаково принадлежащий этой шумной гавани и лишний в ней, олицетворяющий вечность одним своим дыханием, и такой же, как она, прекрасный. Тарталья понимает, что как он ни бейся, заполучить этого бога себе не сможет. И никто не сможет. И сама Царица — не сможет, забери она у него хоть тысячу гнозисов. — Хочешь, я завтра пойду, куплю тебе глазурных лилий в сад? Попробуем, вдруг… Приживутся вдруг. Первое, что в голову пришло. Сладко тянет возбуждение, но почему-то больше необъяснимой грусти. Моракс смотрит нежно, встает тоже с подушек, поправляет ворот. На грусть у Тартальи аллергия. Расшитый золотом халат нужно не поправлять, а снимать. И вообще… Его в постель позвали? Так надо идти. Романтичного дурачества здесь еще не хватало, лилии он купит. Тебя спать зовут. Правая спальня оказывается недалеко, под ханьфу у Моракса — еще тонкий халат, а под ним белые штаны, а дальше Чайльд не помнит, потому что следил он за разоблачением, лежа в кровати, предвкушая жаркую ночь, а потом случайно моргнул. И еще раз моргнул. Закрыл глаза на минутку, собираясь открыть их, как только прогнется под чужим весом огромная, на пятерых, кровать. Чайльд не собирался засыпать, он хотел подождать Моракса, обнять его, прижаться всем телом, может, провести рукой по голой груди (какой на ощупь Архонт камня?). Он моргнул еще раз и через секунду провалился в сон.