***
Тринадцатого июня две тысячи двенадцатого года неизменно шёл дождь. Вечерами делалось особенно сыро и холодно. Яркие киотские огни придорожных забегаловок тонули в мелких лужах, причудливыми кляксами растекались по мокрому асфальту. Сбивчивое дыхание от продолжительной погони испарялось, резко контрастируя своей теплотой с низкими уличными температурами. До нитки промокший юноша высоко задрал голову, неудобно размещаясь внутри узкого пространства между домами. Едва ли успев оторваться, он глубоко дышал, ощущая, как лёгкие не справляются, не дают сделать полный вдох. Всё тело усиленно реагировало на спасительную остановку. Было плевать на замазанные неосторожностью и кровью стены напротив, на бегу перевязанную руку, на то, как противно липнет к телу намокший костюм, тянется ближе рубашка, вздымаясь вместе с грудной клеткой. Мусорная вонь, заливистый смех откуда-то со стороны основной улицы, барабанящие капли по вентиляционным коробкам дезориентировали молодого человека. До сильного головокружения, до резкого ощущения, что вот-вот вырвет прямо здесь. Только остановившись, измазав белый костюм слякотью и кровью — наверное, собственной — приходило осознание происходящего. Внутри завелась крыса. Пожрала, изуродовала напускное чувство правильности и спокойствия внутри большого, одинокого дома, спрятанного в лесу. События сегодняшнего дня помнились обрывочными фактами. Вот Кенто слышит знакомый голос. Тут же бросает бухгалтерскую отчётность. Какое-то время не может прийти в себя, не осознаёт происходящее, теряется в пространстве и времени, пытаясь придумать какой-нибудь более или менее работающий план. Запоминает только адрес и истошный вопль о том, чтобы не смел приходить. Садится за руль, трясётся, почти выезжает на встречную полосу под оглушительный автомобильный гудок. Выходит из транса, попадает в пробку, бросает машину возле ближайшего переулка, даже не удосужившись её закрыть. На ходу проверяет, сколько осталось патронов в магазине. Понимает, что, сколько бы их ни осталось, этого наверняка будет мало. И не успевает. Приходит, когда женское тело безобразно валяется на грязном складском полу. Спущено нижнее бельё, разорвана блуза, неестественно повёрнуты руки и ноги, разбросаны светлые волосы, окрашенные в розовый её же кровью, слипшиеся и спутанные. На спине исполосованный рисунок, изуродованный до неузнаваемости. Отсутствие любых признаков жизни. Зато явные следы насилия, пыток, чей-то предмет одежды, запиханный в рот. Чуть ниже, на бёдрах, карманным ножом выцарапано «Зенин». И, видимо, тот самый нож отвратительно торчит прямо из основной интимности женского туловища. Её не забрать с собой. Он это прекрасно понимал. Но оставить родное, бездыханное тело казалось таким неправильным, принципиально нарушающим любые моральные нормы. При виде чужих удовлетворённых лиц становилось противно. И очень, очень обидно. Представляя весь ужас и боль, через которые прошла мать, Кенто бессильно расплакался. Он не успел. Блять. Оставаться в западне, в одиночку перерезать всем присутствующим горло, казалось самоубийством. И медленно возвращающийся рассудок подсказывал, что нужно срочно бежать. Пока не убили самого. Он чудом увернулся от редких выстрелов, заблокировав первой попавшейся балкой двери с обратной стороны. Ринулся к машине, плохо разбирая дорогу от шока, дождя и осточертелых слёз. Смерть близкого человека неизменно сопровождалась особенным состоянием души, когда остро ощущается быстротечность времени, хрупкость и изменчивость каждого момента бытия. Мгновение переживается как что-то ускользающее из рук. Время уносит людей, чувства, разрушает дворцы и хижины, изменяет очертания морского берега. И в тот момент, Нанами не хотел ничего больше, чем унестись вместе с ним. Усадьба заполнилась людьми во всём чёрном. Перед портретом, подрагивающим вместе с юношей, который его держит, собрались все члены клана. Тысячи тысяч мужчин и женщин выражали безмолвное уважение почившей женщине. А ведь они её даже не знали. Да и прощаться было не с кем, пустая урна лишь жестоко напоминала о реальности и противно мозолила глаза. Алтарь уставлен жёлтыми и белыми хризантемами — цветами траура. Знамена склонены к алтарю. Вера научила гангстерских боссов: ритуальность крепко держит человека в узде. Непрекращающийся поток прибывающих преступников двигался в сторону одинокого дома, его дома. Перед ним, выстроившийся ровный ряд полицейских, другие подразделения расположились в пяти организованных пунктах для тщательного досмотра. По регламенту. Тишина внутри разбивается громкими уличными предупреждениями в мегафоны: для прохождения вовнутрь, требуется обязательно пройти обыск, просьба не оказывать сопротивления и не создавать беспорядка. Снаружи сразу же начинаются волнения. Кто-то особенно отличившийся неожиданно ударяет ногой в живот рядового, попросившего снять якудза туфли для осмотра. Тотчас десяток тел в штатском и в голубой полицейской форме навалились на буйного посетителя. Без промедлений, разбирательств, кто прав, кто не прав, остальные члены группировки ринулись тому на помощь, однако были остановлены властным окриком. На начинающийся балаган вышел сам Куромаку. Он помог подчинённому выбраться из завала тел, безразлично оглядел того с ног до головы, отмечая кровь, стекающую по его лицу и шее. «Жить будешь» — заключил он. И, предупредительно глянув на полицаев, вернулся внутрь. Уже на следующее утро в новостных колонках числилась статья о смерти жены главы преступной группировки Годжо. То, что никакой женой она не являлась, мало кого волновало. Первым делом открыв несчастную статью, жалкую попытку журналистов заработать на хлеб красивой историей, Кенто и Сатору молчаливо бегали глазами по предложениям, изредка кривясь от абсурда и лжи, написанных на электронных страницах. «Молодые якудза преграждали вход в сад, где происходил обряд поминовения, не только одной лишь полиции, но и корреспондентов тоже. До начала церемонии репортерам разрешено было войти в сад на несколько минут. Теперь якудза сдерживали напористую толпу с теле- и фотокамерами в руках. Эмоциональная неуравновешенность гангстеров, вызываемая социальными причинами, усугубляется мракобесием, замешенным на феодальных традициях. Эти «ценности» пронизывают весь моральный климат преступного подполья. Главная опасность якудза — их психологическая готовность по приказу боссов, криминальных или политических, к выступлению, безумному по форме и фашистскому по содержанию». С младшим Годжо они не ладили. Но наблюдая за тем, как Сатору страдает из-за нехватки отцовской любви, как стремится быть увиденным, Нанами неспешно оттаивал. Он безмолвно терпел его выходки, позволяя находиться рядом, ведь, по сути, кроме друг друга, у них никого и не было. Смерть матери Кенто их негласно сблизила. Оказавшись заложниками этого мира и преступного образа жизни, у них не оставалось выбора, кроме как искать поддержку в ближнем. — Я всё исправлю. Я изменю этот ёбнутый мир. Так что не переживай, Нанамин, никому больше не придётся умирать. Разница между ними заключалась в том, что Сатору был инициативным. Его решительные клятвы молодой человек всегда встречал слабой, вымученной улыбкой. И слепо доверялся тому раз за разом, ведь прекрасно знал: Годжо Сатору сильнейший.бренность
27 апреля 2022 г. в 14:35
Примечания:
по привычке задаю настроение: https://soundcloud.com/commadott/sets/ch4?utm_source=clipboard&utm_medium=text&utm_campaign=social_sharing
В жизни якудза мало что предопределено. Ты не строишь планов, ведь никогда не знаешь проснёшься ли завтра утром. Клан — это идеальное место для реализации своих худших прихотей. Это вседозволенность, чистое сумасшествие, грязные деньги, теневое правительство, мелкие грабежи, купля-продажа неэтичных полицейских, чужих языков, плата за молчание, за повёрнутые в другую сторону головы, пока в подворотне истекает кровью безликое нечто, искусно изуродованное карманным ножом. А ещё, клан — это про терпение, про сакральное, высшее предназначение, про помощь слабым, защиту нуждающихся, про братство и чувство единства, веру в семью, взаимовыручку, готовность отдать собственную жизнь за товарища, а вечером подраться из-за партии в кабуфуду. Называть себя «якудза» не принято, опасно. Но скрыть принадлежность невозможно. У людей, не важно, осознанно или бессознательно вступивших в ряды борёкудан, абсолютно другая энергетика. Они обладают исключительной способностью моментально сменить атмосферу, где бы они ни появлялись, по-хозяйски закинуть ноги на стол и сделать так, что любое мероприятие тут же станет про них.
Тем не менее, они мало чем отличались от рядовых японцев. Состояли из плоти и крови, любили вместе выпить и закусить, отлично провести время в компании красивых девушек, кончить, наспех застегнуть ширинку и направиться домой к жене. Как и у всех японцев, роль женщины в мире, полном мужчин, была ничтожно мала.
Жёны якудза к преступной деятельности зачастую не имели никакого отношения. Определить такую можно было лишь по чернильным рисункам, плавно растекающимся по нежной коже, в точности повторяющих вытатуированные сюжеты на крепкой спине её мужчины. Подобный статус всегда ассоциировался с роскошью. Однако услышав мечтательный вздох застрявшей в пубертате школьницы о престиже, непринуждённой, оживлённой бесноватости якудза, любая бы нервно сжалась. Когда-то им казалось, что шикарная жизнь, лишённая бедности и тяжелого труда, оправдывает любую опасность. Теперь же, те девочки, выходцы из неблагополучных семей, подростки, стремящиеся сбежать от угнетающей, наскучившей повседневности, предпочли бы голодную смерть.
Секс. Вот что получалось у них лучше всего. Нет ничего лучше невероятного ощущения интимной близости, диковатой натуры чужого характера, отражающегося в каждом рваном, страстном движении. Совершенное отсутствие запретов, стоп-слов. Оставленные за дверью мораль и ограничения. В постели с якудза можно было позволить всё и даже больше. Секс с мужчинами, с женщинами, нетерпеливые ласки, чужие руки на голой коже, липкость жарких ладоней, влажность языка на чувствительных местах. И удовольствие. Нескончаемый, безумный, едва ли терпимый поток удовольствия. Лишь в сексе женщина могла получить право стать главной. Поэтому они крепко хватались за шанс вновь почувствовать себя людьми.
Конечно же, была и другая сторона. Единственное, чем могли похвастаться результаты неудачного института семьи: замуж они выходили по любви. А то, что было дальше, не волновало наивную подростковую голову. В их суровой реальности женщина тут же оказывалась в чистилище. Ни в раю, ни в аду, так, где-то между. Хотя понятия «чистилища» не существовало у верующих борёкудан, оно справедливо сравнивалось с «диюй», христианским адом. Она никоим образом не становилась полноценным членом группировки, но приносила в жертву свой статус обыкновенной японки, навсегда забывала о престижной работе с девяти до шести, а её существование определялось словосочетанием «жена якудза». Патриархат, ярко выраженный в японской культуре, приобретал более выразительные черты внутри клана, где каждому чрезвычайно важно было знать своё место. В абсолютно мужской среде им разрешено было общаться лишь с жёнами, дочерями и любовницами таких же членов банды. И этим ограничивался их маленький мир. Навек отвергнутые обществом, девушки не видели другого выхода, кроме как создать идеальную копию того забытого, что когда-то они смели называть привычной жизнью. Вот только с особым допущением: даже в собственном измерении неминуемо тянулась следом привязка к мужу. Твой статус, место во всеобщей иерархии полностью закрепились и вошли в зависимость от положения мужчины. Никто не предупреждал о таком шестнадцатилетних девочек, правда?
Однако любовь, которую испытывали эти женщины, любовь, сравнимая лишь с любовью самого верующего человека к Богу, придавала им сил. Любовь? Смехотворное оправдание для всех унижений, невообразимой готовности вынести всякое испытание. Ради него. И ради Вас.
Такая жизнь непременно приводила к тому, что женщина начинала видеть в своём мужчине целый мир. Базовые потребности в одночасье сменяются отчаянной нуждой угодить, стать полезной. Миражная роскошь превращается в непрекращающуюся работу, естественно, куда возьмут. Выбирать не приходилось. Оказавшись рядом с кем-то, стоящим в самом низу иерархического порядка внутри клана, не оставалось выбора, кроме как взять на себя обязанности своего героя, стать основным источником дохода вашей семьи, чтобы прокормить совсем исхудавшего сына, самой перехватить что-то кроме риса и обязательно оставить самую большую порцию скудных пожитков мужу.
Мать Нанами не была исключением. Поначалу казалось, что лучше быть не могло. Муж, стремительно зарабатывающий себе положительную репутацию, дорогие рестораны, квартира в элитном районе Киото и чудесный мальчик по имени Кенто. С появлением в их доме ребёнка большие квадратные метры, чересчур пустые для двух человек, перестали навевать тоску, от которой нигде не спрячешься, не закроешься в дальней комнате от всеобъемлющей печали, когда долгим поцелуем в макушку муж прощался перед очередной командировкой. В восемнадцать лет ты слабо представляешь, как стоит растить детей. В редких перерывах между кормлением и сменой подгузников пытаешься найти себя, словить остатки сознательности. Но с каждым днём вспомнить ту старую версию становится всё сложнее.
Оказавшись на улицах Киото в шестнадцать, убежав из родительского дома, потерять голову в неизведанности заграничных улиц, колоритности местного менталитета, в каком-то особом страшном чувстве непривычности, было проще простого. Трудности начинались там, где заканчивались украденные из ненадёжно спрятанной родительской заначки деньги. Между Данией и Японией километры. И подобное осознание будоражило девичий ум. Яркие встречи с фигуристым, крепким мужчиной, первый секс, беззаботная юность, его улыбка и радостный всплеск эмоций, когда на тесте появились две полоски. Нарочито показушный отказ от сакэ на общих застольях, громкие поздравления, но почему-то не тебе, а твоему мужу. Должно быть, вам обоим, правда? Поздравляли в основном мужчины, женщины скорее пытались приободрить. Наверное, стоит списать это на какую-то загадочную местную особенность, правда? Чему тут сочувствовать? Ребёнок — это же счастье. Правда?
Забавно, что жизнь, принадлежавшая тебе ещё совсем недавно, может вмиг показаться чужой и незнакомой. С рождением Кенто ничего особо не изменилось, что не могло не радовать. Вопреки всем самым страшным ожиданиям, оглушительным слезам во время худшего токсикоза, родная твёрдая ладонь и с невероятным обожанием оставленные поцелуи придавали уверенности. Пока ребёнок спал, она представляла в какой детский сад его лучше отправить, какую частную школу присмотреть. Никогда не будет лишним задуматься о будущем чуточку раньше, чем нужно. Она ведь жена, вдобавок мать. У неё перспективный, надёжный мужчина рядом, в разы лучше, чем когда-либо мог стать её собственный отец. Пусть и по возрасту они почти равны. Он любит её. И ей не остается ничего, кроме как любить его в ответ.
С течением времени стало приходить осознание, что на одной любви семьи не построишь. Кенто становился старше, рос, как будто каждую секунду, ему нужно было есть, покупать одежду и занимать его пытливый ум. Что невероятно выматывало. Поводов надеть любимое платье на романтический ужин становилось всё меньше. То не хватало времени, то не состыковывались планы. Длиннее становились гудки, пытающиеся связать девушку с одному Богу известно где пропадающим мужем. И когда он пробирался среди ночи в квартиру совершенно пьяный, нередко в компании какой-нибудь девчонки, совсем молодой, чтобы сойти за работницу одного из местных борделей, не удавалось сдержать слёз. Обидно было хотя бы за то, что заново придётся укладывать проснувшегося мальчика.
Кенто не был капризным ребёнком. Он всегда сдерживался до последнего, редко жаловался на боль в животе, а, когда поднималась температура, его выдавало лишь раскрасневшееся лицо. Но в тот день он рыдал. Пожалуй, впервые в своей жизни. Тогда, будучи слишком мелким для понимания всего ужаса и масштаба трагедии, он мог опираться лишь на внутренние чувства, которые выли сиренами, били тревогу. В восемь лет мальчик вполне в состоянии понять, что приставленный к виску твоего родителя пистолет не сулит ничего хорошего.
Предательство и грязные амбиции. Навсегда под запретом, навсегда в памяти. Глава клана Годжо, лично навестивший своего любимого подчинённого, посреди их прихожей. И подолгу разводить демагогию было не в его правилах. Он решительно объяснял такой простой постулат, которого придерживался сам, и настоятельно — ну, правда, весьма убедительно — рекомендовал придерживаться своим «сыновьям». Тем не менее, всегда находились те, кто считал себя умнее или, по крайней мере, хитрее. Кто не боялся идти на поводу у краткосрочных удовольствий, достигнув определённой высоты, в попытке вкусить знаменитую вседозволенность и свободу, присущие жизни якудза. И с чего они все думали, что это легко сойдёт им с рук? Останется незамеченным тем, кого прозвали «серым кардиналом»? Всё-таки невозможно изменить свою природу. Глупец однажды — глупец навсегда.
— Оябун! Умоляю, дайте мне объясниться!
— Можешь не утруждаться.
Мужчина безразлично перебивает нарастающую истерику стоящего на коленях отца. Краем глаза цепляется за самого Кенто. У него дома, вообще-то, точно такой же спиногрыз, может чуть повыше, да понаглее. Бедно они не жили, судя по не подчищенной финансовой отчётности и дорогому, слишком вычурному, ремонту. Годжо-сама протягивает открытую ладонь одному из амбалов, тот ловко перехватывает руки матери Нанами своей правой, стараясь удержать на месте вырывающееся с животным напором тело. Левой достаёт из-за пазухи пистолет, глушитель и протягивает боссу. Куромаку оценочно осматривает оружие. Кожаной перчаткой оглаживает ребро, стальной затвор, полимерную раму, не скрывает принципиальное недовольство внешним видом оружия. Сам он предпочитал более компактные варианты, чтобы точно ложились в руку. Громоздкая рама тяжелила пистолет, требовательно заявляя о своём намерении потянуть ладонь вниз. Из плюсов, пожалуй, только двухрядный магазин. Хотя опытному стрелку он не добавлял уверенности, лишь являлся мерой предосторожности. Серый кардинал крепче сжимает рукоять, сквозь толстое качество кожи ощущая хаотичность шероховатого рисунка. Сильно давит на виски чужой плач. За многие годы он так и не смог привыкнуть к эмоциональности близких, присутствующих при подобных наказаниях. К их отчаянию. Что девушка, что малец, оба взращённые иллюзиями главы семьи о беспечности бытия нытики. По какой-то неопределённой причине, вступая в ряды клана, люди старательно игнорировали мелкий шрифт. А там ведь сказано, как внутри семьи поступают с предателями. Это почти что пользовательское соглашение. Слепо нажимая «Принять», они самостоятельно открывают посторонним доступ к своим личностям, данным, семейным фотографиям, банковским счетам, преподносят себя на ладони. Из-за лени. Но в этом и заключался жизненный баланс. Пока кто-то неохотно пролистывает грузные страницы текста, делая это исключительно ради приличия или ради того, чтобы загорелось нужное поле, другие наживаются на их идиотизме.
— Понимаешь ли, принимая решение подвергнуть сомнению моё будущее или будущее моего сына, ты должен быть готов отдать взамен жизнь своих близких, если, скажем, что-то пойдёт не по плану. Согласен?
— Забирайте! Всё, что хотите, всё ваше! Хотите жену? Можете трахаться с ней, сколько пожелаете. Она чистая, ни с кем, кроме меня, не была. Выдрессированная! Сына хотите? Я отдам его Вам, только, умоляю, не убивайте меня! Я Вам буду служить, никогда не посмею даже подумать больше о тех глупостях!
Старший Годжо посмотрел на него с презрением. Он ненавидел людей, которые продавали собственные семьи, кровных родственников. Подобное неминуемо приводило к измене внутри их «семьи». Кто в здравом уме поверит человеку, готовому отдать свою жену и ребёнка другому? Такое человеческое недоразумение даже не дрогнуло бы, разместив ты его ровно напротив гостиной софы, где десять нажористых мужчин одновременно ебали бы женщину, доверившую ему свою жизнь. И этот же отброс смел предлагать ему, Куромаку, воспользоваться тем же, сравняв босса с группой сятэйев. Оскорбительно. Несмотря на то, что женщины не представляли для него никакой ценности, такое омерзительное унижение в рядах своего клана терпеть он не намерен. Хотя, в одном Плакса пособил. Заткнул наконец-то этим душераздирающим монологом рыдания своей подстилки.
Пора было заканчивать. Выносить этот спектакль не было ни времени, ни желания. Выбирая между женщиной и ребёнком, он приценивался, как будет больнее. А разницы не было. Кого бы он ни убил в первую очередь, этому куску говна не будет дела, пока дышит сам и сердце бешено бьётся. Девушку в чувство вернул блеск пистолетного ствола в опасной близости от детского лица. Она из последних сил предпринимала тщетные попытки вырваться. Настоящий боец. Почти что полная противоположность своему мужу. Таких бы в ратные ряды и можно было не знать проблем. Жаль, что нет члена между ног.
— Кенто, сынок, ты не бойся, господин тебя не обидит! Делай всё, что он тебе говорит, хорошо? — Заплывшее слезами и соплями лицо отца не вызывало доверия. Но мальчик всё равно кивнул, парализованный страхом. Он был не в состоянии понять происходящее, поэтому в то, что всё в порядке, верилось легко. Интуитивно ощущал, что бесполезно вырываться. А если освободится от цепкой хватки вокруг плеч, не сможет изменить ситуацию. Вдобавок чужой авторитет, делающий воздух внутри прихожей таким горьким, что не хотелось дышать, ломал любую попытку выстроить уверенность в собственных силах. Кенто молчал. Молчал, когда мать остервенело орала, терпела увесистые пощёчины, когда по щеке провели холодной сталью дула, когда пытался заглушить свои жалкие рыдания отец. Он был ограждён от жестокости мира, в котором жил, ровно до сегодняшнего дня. И кто знает, возможно, всё обернулось бы иначе, если бы вместо историй из детских книжек ему на ночь рассказывали жуткую правду.
Спуская курок, Куромаку на секунду привиделось лицо Сатору. Убивать детей всегда было сложнее. Не потому, что он жалел их или их родителей, просто странное чувство, давно забытое, расковыривало грудную клетку, когда приходилось это делать. И наличие собственного ребёнка не делало ситуацию лучше. Сын провалился как эксперимент. Он сделался чересчур своенравным, упрямым. Из такого никогда не сотворить хорошего лидера и достойного наследника. Он требовательный, жадный до внимания, болтливый и надоедливый. А убивать таких, какой таращился своими испуганными глазёнками снизу вверх прямо сейчас, было особенно жалко. Терпеливый, разумный ребёнок. На месте этого придурка мужчина наверняка бы сделал тест на отцовство. Либо от души поблагодарил бы жену за безупречное выполнение обязанностей. Воспитанием сына занималась очевидно она, да и мальчик, по всей вероятности, пошёл в неё. Белобрысый, светлоглазый, никогда не примешь за японца.
Боец, прирождённый. Он же говорил. Её скромная фигура нескончаемым упорством выбралась из жёсткого захвата и ринулась в сторону сына. Приземлила себя оборонительной, животной позицией. Так самки защищают своих детёнышей в дикой природе. И ненависть. Тоже звериная. Девушка упрямо смотрела боссу в глаза, прожигала своим взглядом. Наверняка представляла, как спускает весь магазин точно в висок. Мужчина выставил свободную руку в сторону, преграждая одному из подчинённых путь, позволив подобную самодеятельность. Он с интересом глядел в ответ. Перед смертью в людях просыпались качества, которые они не смогли бы отыскать внутри за всю свою никчёмную жизнь. Это являлось одной из прелестей его работы. Похвальная инициатива. По большому счёту, сначала он мог убить и её. Не было никакой разницы. Единственное, терялась возможность поиздеваться над самой девушкой. Смерть ребёнка — зрелище не из приятных. А собственного и подавно.
— Решила первой под пулю лезть? Извини, дорогая, такой услуги оказать не могу. Смысл всё-таки в том, чтобы он... — мужчина указал на виновника торжества — … хоть немного помучался.
— Ребёнка оставь в покое, а с нами делай, что хочешь.
— Впечатляет. У тебя, в отличие от этого безобразия, хотя бы есть гордость. В таком случае, прошу.
Идея рождается сама собой. Сладостно подсказывает способ растянуть изощрённое удовольствие. Годжо-сама никогда не убивал никого самостоятельно. Его работа заключалась как раз в обратном: умело натравить противников друг на друга, незаметно посеять семя раздора, обернуть ситуацию в свою пользу и выйти сухим из воды. Подобная тактика за восемнадцать лет ни разу не подвела кардинала. А вдобавок уберегла от тюрьмы. Среди настоящих преступников он оставался названным Принцем. И принцам негоже марать руки о простолюдинов. Он бесконечно любил страх, зарождающийся в человеческих глазах и, соответственно, душах, когда он лично брался за оружие. Такое невиданное действие придавало ситуации паники, элемента неожиданности. К счастью, разболтать об излюбленной финальной издёвке Куромаку никто не мог. Все были мертвы.
Он любезно передаёт пистолет в дрожащие женские руки, которые тут же не справляются со возложенным на них грузом и опускаются вниз. Муж ни разу не давал держать оружие? Занятно. Она в смятении, опасливо глядит, пытаясь разгадать, что творится в чужой голове. Всё ещё находится в напряжении, настороженности, забывает облегчённо выдохнуть. Ей требуется пару секунд, чтобы осознать, что ствол не направлен на неё, не направлен на ребёнка. Он непривычно покоится в руках, едва ли удерживаемый собственным весом. У неё в руках пистолет. Настоящий. С патронами. Ненавистное лицо прямо перед носом, опущен курок, закреплён глушитель. И чужие части тела в запредельной близости от радиуса поражения. Первая мысль — выстрелить. Попасть хоть куда-нибудь, пошатываясь от незнакомой силы отдачи, попасть в глаз, в коленную чашечку, нахуй прострелить им лёгкие, голени, головы. Вторая мысль — перед ней четверо здоровых мужиков. Они располагаются слишком близко. Первый стоит позади, и пусть руки его заняты ребёнком, примерно трёх секунд оборота недостаточно, чтобы успеть застрелить его и не попасться остальным, второй в одночасье перехватит её запястье, попробуй она прицелиться, третьему как будто нет дела до происходящего, а судя по тому, как выжидающе наблюдает четвёртый, это всё часть какой-то блядской проверки. Не хватает смелости. Застрелить мужа, застрелить босса. Ни на что нет сил, затуманен рассудок. Находясь в эпицентре преступной жизни, она почему-то ни разу не думала, хватит ли отваги застрелить человека. Плохого, хорошего, не важно. Хотя стрелять в хороших людей не подвернулось бы случая. На то они и хорошие. Девушка замерла в ожидании. Нужно было срочно собраться, вытереть уже надоедливые слёзы с лица, и сделать хоть что-нибудь.
Годжо-сама больно не любил медлительность и нерешительность. Мужчина осторожно продвигается навстречу, вторгается в чужое личное пространство и прижимается сзади. Кончиками пальцев ведёт по бёдрам, снизу вверх. Пробегается по изгибам женского тела, наслаждаясь его молодостью и адреналиновым жаром. Задерживается на талии, правой ладонью притягивает к себе ближе, и чувствует, как рвётся девичье сердце, отдаётся звонким гулом по всем органам, неистово бьётся пульс и каждая мышца в раскалённом напряжении. Она застывает, задерживает дыхание и не решается вырваться из удушающе пугающей ауры. Непередаваемое ощущение мужского присутствия неторопливо подчиняет её тело, затем разум. Кардинал, упиваясь чужой реакцией, едва ли осязаемо вдыхает приятный запах дорогого парфюма и шепчет на ухо нескончаемые предложения, куда стоит выстрелить, чтобы было побольнее.
— Одно условие. Ребёнок будет жить. — Куромаку мягко усмехнулся. Давно он не слышал, чтобы кто-то ставил ему условия.
— Будет. Как и ты.
Это обещание. Почему-то есть странная уверенность, что оно не пустое. Осталось сыграть по довольно однозначным, понятным правилам. Сладость данного обязательства отныне воспринималась опасно, заставляла думать, что это неминуемо приведёт к разочарованию. Как привело к этому моменту. И не хотелось полностью отдавать доверие совершенно чужому, незнакомому человеку. Однако ненависть всегда сильнее любви. И теперешнее отторжение мужа смело перечёркивало всякое желание его спасти. Годжо-сама аккуратно проходится по женскому плечу, опускается вниз на предплечье, вызывая неоднозначное чувство на грани возбуждения и ужаса, обводит осторожный круг около локтевого сгиба. Курок уже спущен. Вытянута доминирующая рука, прочно вложено оружие. Держа большой палец по одну сторону рукояти, она располагает средний, безымянный и мизинец чуть ниже спусковой скобы по другую сторону. Сжимает пистолет так крепко, что собственная нервная дрожь передаётся и ему. Но мужская рука, уверенно укладывающаяся сверху, придает захвату стабильности. Недоминирущая рука находится строго под пистолетом, обеспечивая поддержку. Указательный палец с посторонней помощью занимает положение перед спусковой скобой. Вместе они направляют ствол прямо на изнеможённого мужчину. И перед самым первым выстрелом кардинал немного отстраняется, позволяя девушке сделать это самостоятельно. Один, два, три, пять. Пока не заканчиваются патроны в магазине. Кенто сильно жмурится, до звёздочек закрывая глаза под каждый выстрел, заслоняемый женской фигурой и массивным мужским силуэтом. Незнакомец, сковывающий его движения, заботливо кладёт ладонь на детское лицо, чтобы точно не увидел лишнего. Один, два, три, пять. Кенто считает каждый.
— Умница.
Таким образом, Нанами обзавёлся новым домом. Чересчур большим для своих обитателей. Он редко пустовал, но ощущался сиротливым и отчуждённым. Отстранённым от знакомой наружности. Казалось, это вовсе не человеческая обитель, а пристанище ёкаев. Он мог поклясться, что по ночам, меж свободных пространств, бродит как минимум один. Весь белый. С белыми волосами и ресницами. И, не будь он облачён в чёрные одежды, вполне сошёл бы за собирательные отголоски бодхисаттвы.
Наутро оказалось, что ночное существо никакой не ёкай, а совершенно людского вида мальчишка, немного старше него самого. Другой ребёнок старательно игнорировал присутствие Кенто на своей территории. Хотя в глубине души не выносил то, как родной отец регулярно подзывает того к себе, что-то старается объяснить. Учит его укладу внутри клана. Как всегда, с особой строгостью. Его точно также наказывают за ошибки, но почему-то Сатору ощущает себя странно. Ревнует к каждому прикосновению, пытается проанализировать, сравнить, найти то, что делает Кенто особенным, что отличает двух погодок. В конце концов приходит к выводу, что жизнь несправедлива. И это в свои-то десять лет. Его раздражает то, что отец — родной между прочим — будто не замечает, как сильно разнится к ним отношение. Однако с большего вынужденное совместное пребывание в пределах дома никак не мешало мальчикам. Они росли, презирая существование друг друга, общаясь только тогда, когда мама Кенто, которую Сатору по неудачному стечению обстоятельств горячо любил и уважал, в свободное от своих домоуправленческих обязанностей время сажала их вместе, обучая тому немногому, что умела сама.
С младшим Нанами они откровенно не уживались. Отпрыск Годжо требовал внимания, как и любой ребёнок, жутко завидовал, когда младший мальчишка закрывался с его отцом в кабинете, присутствовал при его делах и натаскивался лично боссом, чего не могли себе позволить остальные. В свою очередь Кенто, с этим вечно ровным, безразличным выражением лица, которое чрезвычайно бесило Сатору, с его этой невозмутимостью, стойко терпел отвратительный характер названного брата.
Сложно сказать, в чём крылся секрет такого нетипичного для кардинала поведения. Возможно, всё дело было в том, что он сам являлся младшим сыном в уважаемой семье Годжо. Вопреки известным житейским канонам он не был балован родительским вниманием, любим и обожаем окружающими взрослыми фигурами. Внутри семьи строго придерживались одного единого принципа — принципа старшинства. Это означало, что для реализации и удовлетворения собственных скрытых амбиций, тебе нужно было родиться старшим. Или убить старшего. Только-только достигнув совершеннолетия, пойти на убийство сложно. Не даёт юношеская нравственность. Однако, в попытке превзойти известность, величие своего отца, этика плавно мешается с острой нуждой находить себе пропитание и строить своё будущее. И видя в Кенто самого себя, своего внутреннего ребёнка, которому когда-то нужно было понимающее, сильное плечо рядом, Куромаку непроизвольно тянулся ближе. Терпев альтернативные издержки. Примитивный экономический закон. Что в бизнесе, что в жизни, человек непременно доходил до точки, где сталкивался с выбором. И делая ставку на один из предложенных вариантов, автоматически упускал выгоду, которую мог получить, выбрав иначе. По этой причине кардинал предпочитал не сожалеть о принятых решениях. Ведь без нужной жертвы никогда не получить желаемого.
Первым его крупным достижением стало формирование ультранационалистической группы, целью которой стала смерть основных японских политиков. Это было сугубо личное. И оказалось, в своём желании он был далеко не одинок. Собирая вокруг себя последователей, каким-либо образом обиженных наглыми законодательными мордами, Годжо-сама стремительно разрастался. Что не осталось вне поля зрения правительства и тем более местной полиции. Под оглушительные заголовки жёлтой прессы он был немедленно арестован по бесконечному списку уголовных статей. Но значения это не имело. Главный процесс уже был запущен, он циановыми реками растекался по улицам Токио, вытекал за его пределы, пробуждал в людских сердцах смелость окончить долгое молчание и примкнуть к рядам несогласных. Смерть и разоблачение представителей закона не могло остаться незамеченным. И чем больший масштаб приобретал всеобщий шок, чем больше людей говорили о зверствах неизвестных преступных лиц, тем больше это было на руку. За отсутствием опыта план не мог быть идеальным. Он прекрасно это осознавал. Но до чего же тешили его самолюбие те самые лица, против которых изначально замышлялся сыр-бор. Когда на порог его одиночной камеры пришли люди в чёрном, бескультурно бросая на пол папку с особой пометкой «Секретно», наконец-то предоставился шанс. И он был бы настоящим глупцом, если бы им не воспользовался. После первого ареста события завертелись с невероятной скоростью. Контракт с правительством, отладка поставок военного вооружения из континентальной Азии, торговля наркотиками, перевозка опиатов, контрабанда — всё это легко способствовало формированию гигантской сети сообщников, с помощью которых он попал в число одних из самых богатых людей в Азии. А за внушительными деньгами обязательно прячется внушительная власть. Отсюда взял своё начало такой дорогой сердцу клан. И вне всякого сомнения, приближённые члены этого клана, поклонялись Годжо-сама подобно богу. Превознося его до невиданных высот, они быстро нарекли его Принцем крови. Аналогично богу Синно, которому молились предки якудза. Со временем его влияние вышло за пределы собственной банды. Имея обширные связи в политических кругах, было нетрудно заручиться благосклонностью и доказать авторитетность среди просторного круга бизнесменов, политиков, депутатов парламента, журналистов, представителей других кланов. А получив неоспоримую поддержку с этой стороны, следующим логическим этапом стало непосредственное участие в принятии самых важных для страны решений. Благодаря прямой протекции Куромаку во главе правительства встали трое премьеров. Наверняка о чём-то говорит, правда?
Совсем раннее детство Сатору зачастую проходило вдали от дома. Мальчишку перевозили по всяким квартирам, по большим, по маленьким, передавали из рук в руки между собой члены банды, как какую-то игрушку. Из соображений безопасности, конечно. А ещё потому, что чрезвычайно важно было научиться ставить себя на один уровень с окружающими, приземляться и не думать, что благодаря высокому положению в обществе твоего отца, тебе позволительно пропустить черновые этапы становления главой клана. Философия кардинала была проста: невозможно стать хорошим лидером, опорой для подчинённых, если не знаешь, какого это, быть на их месте. Разумеется, о желании Сатору связывать свою жизнь с преступностью не могло идти и речи. Раз уж родился в этой семье, обязательно должен стать сильнейшим, доказать, что достоин в ней быть и мужественно справляться с любыми трудностями.
Соседи, преподаватели в частной школе, а особенно дети, с которыми довелось получать знания, — все они сильно недолюбливали его и его семью. В глаза, да и за глаза, говорили гадости, травили, нередко преподносили отвратительные «сюрпризы». Приходилось стоически выносить мерзкое поведение одноклассников. А когда появлялось желание обратиться за помощью к учителям, то, наблюдая их косые взгляды в свою сторону, оно в одночасье исчезало. По этой причине, кроме как решать свои проблемы самому, выбора у него не было. Технически, Сатору в принципе не существовало. Стёртая из всех банков данных информация о его рождении, мелкие упоминания о возрасте, имени, росте и весе для школьных регистраций. В совокупности этого едва ли хватало, чтобы обозначить, что он жив. Из соображений безопасности, конечно.
Его стали брать на улицы временные хранители его души, едва ли ребёнок окреп. Приходилось много бегать. От яростных пустых карманов, удачно принявших его за уличного попрошайку, от полиции. Перепрыгивать заборы, быть покусанным чужими собаками, самостоятельно обрабатывать разодранные в кровь коленки и локти после неудачного приземления. С учёбой проблем не возникало, ему поразительно легко давалась углубленная школьная программа и даже ненавистный всем английский. Своим академическим превосходством он раздражал не только одноклассников, таких же отпрысков чиновников, но и презирающих его преподавателей, чья работа как раз-таки заключалась в беспристрастном отношении к каждому учащемуся. Идиоты. То, как работает мир, Сатору понял рано. И умело пользовался своим пониманием, играя на чужих эмоциях. Обычно их спектр примитивно сводился к четырём базовым: радость, грусть, гнев, страх. Он прекрасно изучил своё окружение, чтобы подобрать индивидуальный подход, а после выжидал, пока схема даст первые результаты. Он спрятал себя от всего мира за выдуманной личностью, своим двойником. Его тоже звали Годжо Сатору, у него тоже были невозможно белые волосы, как у старца в детском обличии, но был он искусственно весел, радовался банальным вещам, которые интересовали тогда молодёжь, громко пел в караоке и без особых усилий притягивал к себе одноклассников, не заметивших подмены. И почему-то совсем не удивившихся своему желанию находиться с ним рядом. Он был постепенно принят общественностью, подкорректирован под социально принятые нормы, хоть и прославился чудаком.
С возрастом приходило осознание, что любое его достижение было недостаточным. А единственным, что интересовало отца, оставались его успехи в пределах якудза. И пусть официально он не являлся членом банды, он непременно должен был становиться первее, выигрывать невидимую гонку с самим собой. Мысль о том, что нет предела совершенству, медленно сводила Сатору с ума. В своей голове он просчитал бесчисленное множество вариантов, которые помогли бы ему избежать этой участи, но в конце концов, вариант оставался лишь один. Ему суждено было стать лучшим. Сильнейшим. И, если не было даже однопроцентной вероятности прожить жизнь иначе, нужно было преуспеть в том, что есть.
Перманентно переехав домой, видеть отца чаще он не стал. Встречались они исключительно по желанию самого Куромаку. И это жутко бесило. Он не понимал, почему по первому зову должен появляться перед родителем, когда взамен не получает ничего из того, что нужно ему самому. На деле он не требовал многого. Ему просто хотелось жить, как все. В обычной семье, где на первом месте стоят любовь и забота, такие незнакомые ему чувства и ощущения, а не идёт бесконечная борьба за первенство, за власть и величие, за собственный статус. Каждый день доказывать, что твоя жизнь не пустая трата времени и пространства, пиздец как выматывало.
Примечания:
и аналогично визуализирую: https://pin.it/1TZk0fF